на свете
Ведут попарно поединки эти, —
Воскликнул он, – то разъяренный бритт,
Свершает промысла закон, не боле.
Так подчинимся же господней воле,
Аминь, аминь», – он прошептал, и вот
Благоговейно продолженья ждет.
Но нет, Денис, за Францию предстатель,
Не мог позволить, чтобы Жан Шандос
Вы знаете, конечно, друг читатель,
Что будет, если завязать тесьму.
То средство страшное и колдовское;
Святой не должен прибегать к нему,
Когда он может приискать другое.
Огонь Шандоса превратился в лед.
Он, ничего не сделав, устает;
Бессилием внезапным утомленный,
На берегу желанья он поблек,
Как увядает в засуху цветок,
С согнутым стеблем, с головой склоненной,
Мечтающий с напрасною тоской
О животворной влаге, насмерть ранен.
Так усмирен был гордый англичанин
Дениса чудотворною рукой.
Иоанна быстро покидает бритта,
Приходит в чувство и, смеясь над ним,
Кричит Шандосу: «Англии защита,
Нельзя сказать, что ты непобедим.
Господь, услышавший мои молитвы,
Лишил тебя меча в начале битвы.
Но мы еще поборемся с тобой,
Всех англичан зову сейчас на бой.
Прощай до встречи возле Орлеана».
Шандос надменный произнес в ответ:
«Прощайте; девушка вы или нет,
Когда опять мы вступим в бой открытый,
Святой Георгий будет мне защитой».
Конец песни тринадцатой
ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Как Жан Шандос пытается обольстить набожную Доротею. Сражение Ла Тримуйля с Шандосом. Надменный Шандос побежден Дюнуа
О наслаждение, о мать природы,
Венера, просветившая народы,
Ты, чье величье славил Эпикур,
Ты, пред которою никто не хмур,
Ты, открывающая чудной властью
Дорогу к плодовитости и счастью
Бессчетной, суетной толпе людей,
Которым жизни ты самой милей;
Ты, в чьих руках искали миг забвенья
И бог небес, и грозный бог сраженья;
Ты, чья улыбка разгоняет мрак,
Ты, кем в сады обращена пустыня,
Когда по ней стремишь неслышный шаг;
Спустись с небес, прекрасная богиня,
На колеснице из живых цветов,
Которую амуры окружают,
Уносят крылья нежных голубков,
Целующихся между облаков,
И легкие зефиры провожают;
Приди в наш мир, будь ласковой к нему,
Приди; пусть подозрения и ссоры,
Отчаянье, и зависть, и раздоры
Уйдут навек в ужасный ад, во тьму,
В глубокую и вечную тюрьму:
Пусть все, что враждовало и боролось,
Услышав твой животворящий голос,
Восторженно склонится пред тобой:
Один закон да будет – только твой.
О нежная Венера, будь опорой
Монарху нашей Франции, который
Опасности предвидит впереди.
Дай мир Агнесе на его груди,
Умножь их радость, горе услади.
О девственной Иоанне не молю я:
Она еще не знала поцелуя
И власти не изведала твоей;
Святой Денис защитой будет ей.
Но Ла Тримуйля ты и Доротею
Своею милостью благослови,
Пусть вечно он не расстается с нею,
Вкушая сладкие плоды любви;
Пусть мир ее не возмутят до гроба
Былых врагов предательство и злоба.
А ты, о Комос, награди Бонно
Подарком пышным и его достойным:
Им перемирие заключено
Меж Карлом и Шандосом беспокойным.
Он, охраняя честь обеих стран
И множа пользу Франции сторицей,
Согласье получил от англичан
Луару счесть военного границей.
Он полн заботы о британцах был,
Он знал их вкусы, нравы изучил;
Им ростбифы на масле подавали,
Плумпудинги и вина предлагали,
А более изящные блюда
Пошли на стол французам, как всегда:
Тончайшие рагу, и соус сладкий,
И с красными ногами куропатки.
Шандос надменный, кончив пить и есть,
Поехал вдоль Луары. Он клянется
Раз начатое до конца довесть
И с бою взять у Девственницы честь,
А в ожиданье за пажа берется.
Близ Дюнуа, по-прежнему смела,
Король французов, со своим отрядом,
С духовником в хвосте, с Агнесой рядом,
Поднялся по течению с версту,
Избрав для остановки местность ту,
Где замедляется волна Луары.
Плавучий мост на лодках, очень старый
И в дырах весь, годился лишь на слом;
В конце его скрывал часовню ельник.
Торжественно и важно там отшельник
Читал обедню. Мальчик дискантом
Монаху помогал в труде святом.
Но Карл молиться не повел Агнесу:
Он поутру в Кютандре слушал мессу.
Лишь Доротея нежная, с тех пор
И все ж спаслась, благодаря лишь чуду,
Не упускала случая повсюду
Воспользоваться мессою второй.
Она спешит, сойдя с коня, смиренно
Три раза окропить себя водой
И молится коленопреклоненно,
Сложив ладони с кроткою мольбой.
Ее заметив вдруг, отшельник хилый
Был ослеплен и, тяжело дыша,
Забыв воскликнуть: «Господи, помилуй!» —
Воскликнул: «Господи, как хороша!»
Шандос зашел туда же, без сомненья,
Не для молитвы, а для развлеченья.
С надменным видом, мимоходом он
Красотке делает полупоклон,
Разгуливает, свищет без стесненья
И наконец становится за ней,
Не слушая божественных речей.
Несясь к всевышнему духовным взглядом,
Моля дать сил сопротивляться злу,
Француженка лежала на полу,
Лоб опустив к земле и кверху задом.
Ее короткой юбки легкий край,
Откинувшись, как будто невзначай,
Открыл очам Шандоса очерк тайный
Двух ножек красоты необычайной.
Подобных тем, что, тронут и смущен,
Увидел у Дианы Актеон.
Тут наш Шандос, забыв богослуженье,
Почуял очень светское волненье
И, дерзко оскорбляя божий храм,
Рукою начинает шарить там,
Где было все с атласом белым схоже.
Я не намерен, о великий боже,
Описывать читателям-друзьям,
Краснеющим перед таким вопросом,
Что было дальше сделано Шандосом.
Но Ла Тримуйль, заметивший, куда
В часовню за красавицею входит.
Куда, куда Амур нас не заводит?
Как раз в тот миг священник обращал
С красоткой обходиться все смелее,
И крик дрожащей, бледной Доротеи,
Казалось, слышен был на целый свет.
Я славному художнику предмет
Подобный дал бы на изображенье,
Чтоб он нарисовал всех четверых,
Их удивление и лица их.
Наш Ла Тримуйль тут закричал в волненье:
«Британец дерзкий, рыцарства позор,
Как ты решился, богохульный вор,
Во храме на такое предприятье?»
С надменным видом оправляя платье
И к выходу идя, ему Шандос
На это предложил такой вопрос:
«А вы-то, сударь, здесь при чем? И кто вы?»
«Я, – возразил француз, на все готовый, —
И, знайте, у меня привычка есть
Отмщать ее нетронутую честь».
«Что ж, если так, ясна мне ваша злоба, —
Сказал Шандос – Столкуемся мы оба.
Хоть иногда я на спину гляжу,
Но все же вам своей не покажу».
Француз прекрасный и британец гордый
Идут к коням, друзьям бессчетных сеч,
Берут рукой неколебимо твердой
Из рук оруженосцев щит и меч,
Потом, вскочив в седло, не зная страха,
Сшибаются друг с другом в вихре праха.
Прекрасной Доротеи стон и плач
Противников остановить не в силе.
Тримуйль, несясь на поединок вскачь,
«Отмщу за вас, – успел ей крикнуть, – или
Умру». Но он ошибся, потому
Что отомстить не удалось ему.
Уже он панцирь из блестящей меди
Пробил Шандосу в двух иль трех местах
И близок был к решительной победе,
Как вдруг споткнулся конь его, и, ах,
Он падает посередине боя,
И смят копытом шлем на лбу героя,
И на траву течет густая кровь.
Бежит отшельник, увидав несчастье,
Вопит «In manus», хочет дать причастье.
О Доротея! Бедная любовь!
Близ друга распростертая безгласно,
Сперва ты крикнуть силилась, напрасно,
Но наконец шепнула, чуть дыша:
«О мой любимый! Я его убила…
Меня часовня эта погубила.
Несчастие случилось оттого,
Что я на миг оставила его,
Любви и Ла Тримуйлю изменила,
Чтоб слушать две обедни в день, о, стыд!»
Так, плача, Доротея говорит.
Шандос доволен был концом сраженья.
«Француз прекрасный, храбрых украшенье,
А также ты, прекрасная моя,
Вас объявляю пленниками я.
Обычай наш известен вам, наверно.
Агнеса чуть моею не была,
Я Девственницу выбил из седла.
Но, признаю, свой долг исполнил скверно.
Все это наверстаю я сейчас
И честь британцев поддержу примерно,
А в судьи, Ла Тримуйль, беру я вас».
Отшельник, Ла Тримуйль и Доротея,
Услышав речь подобную, дрожат.
Так в глубине глухих пещер, робея,
Пастушка к небесам возводит взгляд.
Толпится стадо близ нее без толка,
И пес дрожит, увидев рядом волка.
Но хоть святая запоздала месть,
Не в силах было небо перенесть
Грехов Шандоса мерзостный излишек.
Он грабил, жег, он лгал во все часы,
Насиловал девчонок и мальчишек,
Все положил, суровый и бесстрастный.
На берегу был Дюнуа прекрасный,
Недвижного Тримуйля на песке,
Красавицу, безмолвную от страха,
Коленопреклоненного монаха
И гордого Шандоса на коне:
И он летит, как ветер в вышине.
В то время был обычай в Альбионе
По имени все вещи называть.
Уж победителя успел нагнать
Наш Дюнуа, уж встретились их кони,
Как вдруг непобедимый паладин
Отчетливо услышал: «Шлюхин сын!»
«Да, я таков! Но это не обида:
Таков был Ромул и Персей таков,
Я в честь их буду биться, – то не шутка.
Припомни лучше, что рукой ублюдка
Отечество покорено твое.
О вы, чью мать ласкал властитель грома,
Мой меч направьте и мое копье!
Докажем, что ублюдкам честь знакома!»
Была молитва, может быть, грешна;
Но мифы знал прекрасно Дюнуа,
Их Библии всегда предпочитая.
И вмиг сверкнула пика золотая,
И шпоры золоченые, звеня,
Вонзились в стройные бока коня.
Ударом первым, налетев с откоса,
Разбил он многоцветный щит Шандоса
И расколол ему на два куска
Негнущуюся сталь воротника.
Удар наносит храбрый англичанин
По панцирю тяжелому копьем,
Гремят доспехи, но никто не ранен.
Вновь рыцари в порыве боевом,
Пылая гневом, чуждые испуга,
Отважно налетают друг на друга.
Их кони, сбросив грузных седоков,
Вдоль зеленью покрытых берегов
Пошли пастись спокойно в отдаленье.
Как оторвавшиеся от скалы
Во время сильного землетрясенья
Две страшных глыбы, гулко-тяжелы,
Грохочут, падая на дно долины, —
Так падают и наши паладины.
Ужасным эхом потрясен простор,
Трепещет воздух, стонут нимфы гор.
Когда Арей, сопутствуемый Страхом,
Пылая гневом, кровию покрыт,
Спускался с неба, чтобы мощным взмахом
Поднять над берегом Скамандра щит,
Когда Паллада, не смутясь нимало,
Рать ста царей на бой одушевляла, —
Была вот так же твердь потрясена;
Дрожала преисподней глубина;
И сам Плутон, бледнея в царстве теней,
Страшился за судьбу своих владений.
Подобно волнам, что о берег бьют,
Герои наши яростно встают,
Мечи свои стремительно хватают,
Сталь панцирей друг другу разрубают,
Друг друга ранят в грудь, и в пах, и в бровь.
Уже течет пурпуровая кровь
По шлемам, по разрубленным кольчугам,
И, отовсюду собираясь кругом,
На битву зрители глядят с испугом,
Молчат, не дышат и не сводят глаз.
Ее вниманье – возбудитель славы.
А поединок, грозный и кровавый,
Лишь начал разгораться в этот час.
Ахилл и Гектор, гневные без меры,
Или теперешние гренадеры,
Или голодные и злые львы,
Не так горды, не так жестоки вы,
Как наши рыцари. Ободрив чувства
И к силе присоединив искусство,
Француз британца за руку схватил,
Ударом метким меч его разбил,
Подножку дал – и на траву откоса
В мгновенье ока повалил Шандоса.
Но, повалив его, упал и сам.
И продолжают оба битву там —
Француз поверх, а снизу англичанин.
Наш Дюнуа, почти совсем не ранен,
Великодушья сохраняя вид,
Врага давя коленом, говорит:
«Сдавайся!» – «Как же, – отвечает бритт, —
Вот получи-ка просьбу о пощаде!»
И, как-то извловчившись пред концом,
Ударил он с большою силой сзади
Коротким и отточенным ножом
Того, кто заплатил ему добром.
Но, встретив крепкие стальные латы,
Сломался пополам клинок проклятый.
Тут Дюнуа воскликнул: «Если так,
Умри, о подлый и бесчестный враг!»
И, воздавая дерзкому сторицей,
Его мечом ударил под ключицей.
Пред смертию британский паладин
Пробормотал невнятно: «Шлюхпн сын!»
Себе осталась верною до гроба.
Его движения, черты лица
Еще врагу надменно угрожали,
И, повстречавшись с ним в аду, едва ли
Не испугался дьявол пришлеца.
Так умер, как и жил, суров и странен,
Французом побежденный англичанин.
Был благороден гордый Дюнуа
И не прельстился бранною добычей,
Презрев постыдный греческий обычай.
Он занят Ла Тримуйлем. Чуть дыша,
Тот наблюдал за битвой. Доротея
Не смеет верить гибели злодея.
Она поддерживает по пути
Любовника рукой. А он почти
Оправился, он ранен – между нами —
Лишь глаз ее прекрасными лучами.
Он снова бодр. И радость обрести
Спешит опять красавица младая,
И к чистому веселью призывая,
Уже мелькает на ее устах
Улыбка сквозь струящиеся слезы.
Так, выступив меж тучек в небесах,
Порою солнце озаряет розы.
Великий Карл, любовница его,
Сама Иоанна – все поочередно
Спешат обнять того, кто благородно
Умножил славу края своего.
И восхищаются все с удивленьем
Его отвагой чудной и смиреньем.
Искусство чести в нем воплощено:
Быть скромным и могучим заодно.
Но Девственница не совсем довольна:
В душе она завидует, ей больно,
Что не ее лилейная рука
Сразила низкого еретика,
И в
