выведет его оттуда.
Агнеса в глубь таинственных палат
Едва вошла на радость адским силам,
Не Бонифацием, а Карлом милым,
Любимым ею страстно, всей душой.
Она твердит: «Мой милый, мой герой,
Я счастлива, что вы опять со мной!
Не ранены ли вы? Где ваша свита?
Что армия британская – разбита?
Ах, дайте я кольчугу с вас сниму»
Она, в приливе нежности, желает
Снять рясу с Бонифация, вздыхает
И падает в объятия к нему.
С огнем в крови, со взором, полным света,
Агнеса ждет на поцелуй ответа.
Бедняжка, ты огорчена была,
Когда, ища надушенных фиалкой
Ланит, столкнулась с рыжею мочалкой,
Похожею на бороду козла?
Аббат боится, что сейчас погубит
И убегает. «Он меня не любит!» —
Кричит она, спеша ему вослед.
Пока они бежали друг за другом,
Аббат – крестясь, она – крича: «Постой!» —
Был поражен отчаянной мольбой
Их слух: то женщина, склонясь с испугом
Пред грозным рыцарем, одетым в сталь,
Молила о спасенье. Труд бесцельный:
Он меч схватил, ему ее не жаль,
Сейчас он нанесет удар смертельный,
Тримуйля, рыцаря, столь благородно
Готового везде, когда угодно
Он хочет Тирконеля наказать,
Заклятого врага вообрая:ая
В своей возлюбленной. Не узнавая
Тримуйля, Доротея, в свой черед,
На помощь друга верного зовет,
Потом твердит в заботе и печали:
«Ответьте, умоляю, не встречали
Вы господина сердца моего?
Он только что был здесь, и нет его.
О Ла Тримуйль, о дорогой любовник,
Кто нашего несчастия виновник?»
Она напрасно это говорит,
Тримуйль не понимает слов подруги;
Ему мерещится, что гордый бритт
Пред ним – с мечом в руках, в стальной кольчуге
Вступить в борьбу с врагом стремится он,
Меч обнажив, идет на Доротею,
Так говоря: «Британец, я сумею
Заставить вас понизить дерзкий тон.
Наверное, перепились вы пива,
Грубьян, – он восклицает горделиво, —
Но меч мой вас научит на лету
Почтенью к рыцарю из Пуату,
Чьи предки славные во время оно
Без счету отправляли в мир теней
Таких же наглецов из Альбиона,
Но только похрабрей и познатней.
Что ж вы стоите, не берясь за шпагу,
Что ж потеряли вы свою отвагу,
Речь гордую и мужественный вид,
Британский заяц, английский Терсит?
Я знаю вас: в парламенте горланят,
А в битве трусят! Обнажай же меч,
Иль двести пятьдесят плетей изранят
Тебя от жирной задницы до плеч,
И медный лоб твой, заяц злополучный,
Я меткой заклеймлю собственноручной».
Растерянна, едва дыша, бледна;
Внимает дева гордому герою.
«Не англичанин я, – твердит она, —
За что вы так обходитесь со мною?
Я ненавистна вам не потому ль,
Что мой любовник – славный Ла Тримуйль?
О, сжальтесь! Женщина в слезах и муке
Целует ваши доблестные руки!»
Она напрасно молит: глух и нем,
Тримуйль, рассвирепев уже совсем,
Схватить за горло хочет Доротею.
Но, дамой нагоняемый своею,
О них споткнувшись, бедный духовник
Вдруг падает и испускает крик;
Тримуйль его хватает в диком раже
За волосы и падает туда же;
С разбега кубарем – печальный вид —
Агнеса нежная на них летит;
И между ними бьется Доротея,
Зовя Тримуйля и кляня злодея.
С зарей, как это было решено,
Король, сопровояедаемый Бонно
И Дюнуа с отважною Иоанной,
Поспешно направлялись в замок странный,
О, чудеса! О, сила волшебства!
Чтоб отыскать скорее след желанный.
Едва сошли они с коней, едва
За ними двери замка затворились,
Все четверо тотчас ума лишились.
Так и у нас в Париже доктора
Бывают и способны и учены,
Пока не настает для них пора
Торжественно вступить под сень Сорбонны,
Устроились удобно с давних пор
И мысль разумная звучит как шутка;
Толпа ученых входит в этот храм;
На вид они не лишены рассудка,
Почтение они внушают вам,
Все смотрят сановито и прилично,
Все по-латыни говорят отлично,
Толкуют обо всех и обо всем,
И все же – это сумасшедший дом.
Карл, опьянен от нежности и счастья,
С блестящим взором, в неге сладострастья,
С сердцебиеньем и огнем в крови,
Твердит на нежном языке любви:
«Мой друг, моя Агнеса дорогая,
Моя красавица, мой рай земной,
Как часто я страдал, тебя теряя,
Как счастлив я, что ты опять со мной,
Опять в моих объятьях тесно, тесно!
О, если б знала ты, как ты прелестна!
Но будто пополнела ты слегка,
Не узнаю твой стан: он был так тонок.
Агнеса! Это будет наш ребенок,
Наш милый сын, любви бесценный плод,
Который Францию превознесет.
Пусти меня скорее к милой детке,
Дай поглядеть, удобно ли ему,
Пусть милый плод к родной приникнет ветке,
Пусти меня к ребенку моему».
Кому, пусть сам читатель отгадает,
Прекрасный Карл восторги расточает?
Кого в объятиях сжимает он?
То был Бонно, пыхтящий, потный, жирный,
То был Бонно, который поражен
Был, как никто на всей земле обширной.
Все в Карле страстью воспламенено;
Он шепчет: «Этот миг я не забуду!»
И вмиг на человеческую груду
Бросает неповинного Бонно.
Какие вопли раздались, о Муза,
Под тяжестью нечаянного груза!
Аббат, слегка опомнившись, вперед
Старается просунуть свой живот,
Агнесу топчет, давит Доротею;
Бонно, вскочив, за ним бежит в аллею.
Но Ла Тримуйлю кажется, что ту,
Но ком его душа всегда пылает,
Его красавицу, его мечту
Толстяк бегущий дерзко похищает.
Он за Бонно бежит, крича ему:
«Отдай ее, иль силой отниму!
Стой, подожди!» И бедного детину
Со страшной силой ударяет в спину.
Бонно прекрасную броню носил,
С ней расставаясь лишь в опочивальне;
Удар по ней подобен грому был
Иль стуку молота по наковальне;
Его торопит страх, в глазах темно.
Иоанна, видя бедствие Бонно,
Бегущего в отчаянном испуге,
Иоанна, в шлеме и в стальной кольчуге,
Летит к Тримуйлю, и ее рука
Выплачивает долг за толстяка.
Бастард, прославленный по всей отчизне,
Зрит, что опасность угрожает жизни
Тримуйля дорогого. Не ему ль
В любви и верности клялся Тримуйль?
Бастард прекрасный принимает Деву
За англичанина, несется к ней
И, справедливому отдавшись гневу,
Все, что досталось дружеской спине,
Спешит Иоанне возвратить вдвойне.
Карл благородный, созерцавший это,
Своих желаний не терял предмета
И, видя, что Агнесу бьют, за меч
Хватается, не в силах удержаться.
Он хочет за нее костями лечь,
Он с целой армией готов сражаться.
И кажется ему, что заодно
Все, находящиеся воруг Бонно.
Он колет Дюнуа куда попало,
А тот с размаху бьет его в забрало,
Несноснейшую причиняя боль.
Когда б он знал, что это был король,
Наш рыцарь ужаснулся бы, наверно.
И устыдился бы себя безмерно!
Бастард и Деву ранит; та его
Разит мечом в неистовстве и гневе;
Но рыцарь, не страшася ничего,
Бросает вызов королю и Деве;
Направо и налево, здесь и там,
Он их с размаху бьет по головам.
Иоанна, Дюнуа, остановитесь!
Как будет горько вашему уму
Понять впоследствии, с кем бился витязь,
Удары Девы сыпала кому!
Тримуйль с неостывающей отвагой
Дерется с кем попало и порой
Иоанны прелести щекочет шпагой.
Бонно не занят этою игрой,
Гул битвы меньше всех его смущает.
Он получает, но не возвращает
И со слезами бегает кругом,
Опережаемый духовником.
Круговоротом бешеная злоба
Бурлит широко по всему дворцу,
И верные друзья, лицом к лицу,
Сражаются, любя друг друга оба,
Агнеса стонет, Доротея льет
Потоки слез и милого зовет.
Тут Бонифаций, полный сокрушенья,
Уже уставший призывать творца,
Заметил, что на битву с возвышенья
Гермафродит, обыкновенно хмурый,
Глядит, держась от смеха за бока.
Мгновенно голова духовника,
Где под защитою святой тонзуры
Еще остался смысл, озарена
Была догадкою, что, без сомненья,
Неслыханного самоизбиенья.
Он вспомнил, что Бонно носил с собой
Мускат, гвоздику, перец, соль, левкой,
При помощи которых наши деды
Различные предотвращали беды.
Духовнику был кстати груз такой.
Молитвенник при нем был. В тяжкой доле
Набрел он на спасительную нить,
При помощи молитв и горсти соли
Лукавого задумав изловить.
Над таинством трудясь, подобно магам,
Бормочет он: «Sanctam, Catholicam,
Papam, Romam, aquam benedictam»;
И, чашу взяв, спешит проворным шагом
Врасплох святою окропить водой
Отродие Алисы молодой.
Едва ли Стикса огненная влага
Для грешников губительней была.
Волшебник загорелся, как бумага,
И вместе с замком, сим жилищем зла,
Его заволокла густая мгла.
Еще не исцелившись от недуга,
Искали рыцари во тьме друг друга.
Нет больше битв, ошибок, злых чудес,
Любовь опять сменила раздраженье,
Ничто не затемняло больше глаз,
Вернулся, бывший в их распоряженье,
Рассудка незначительный запас;
Увы, к стыду людей, на нашем свете
Нетрудно исчерпать запасы эти.
Совсем как напроказившие дети,
Смотрели паладины в этот час;
Полны смиренья и господня страха,
Они поют псалмы у ног монаха.
О благородный Карл! О Л а Тримуйль!
Я восхищенье ваше опишу ль?
Повсюду слышалось: «Моя Агнеса!
Мой ангел! Мой король! Моя любовь!
Счастливый день! Счастливый миг! Завеса
Упала с глаз! Тебя я вижу вновь!»
На сто вопросов с этих уст счастливых
Слетает сто ответов торопливых,
Но чувств не может выразить язык.
Отеческие взоры духовник
На них бросая, в стороне молился.
Бастард к Иоанне нежно наклонился
Со скромным выраженьем чувств своих.
Тут постоянный спутник страсти их,
Осел священный, Франции на славу,
Издал громоподобную октаву
Всей силой легких. Небо потрясла
Октава благородного осла.
Качнулись стены замка. Задрожала
Земля, и Девственница увидала,
Как падают при звуках громовых
Сто башен медных, сто дверей стальных.
Так было раз уже во время оно,
Когда, презрев кровопролитный бой,
Евреи укрепленья Иерихона
В единый миг разрушили трубой.
Теперь чудес подобных не бывает.
Мгновенно замок вид переменяет
И, созданный неверием и злом,
Становится святым монастырем.
Салон Гермафродита стал часовней.
Опочивальня, прочих мест греховней,
Где буйствовал хозяин по ночам,
Преобразилась в величавый храм.
По мудрому творца определенью,
Не изменила местоназначенью
Лишь зала пиршеств, и в стенах ее
Благословляют пищу и питье.
Душою в Реймсе, в стенах Орлеана,
Так говорила Дюнуа Иоанна:
«Все нам благоприятствует.
Заря Любви и славы светит нам отныне;
И дьявол посрамлен в своей гордыне,
Беспомощною злобою горя».
Она ошиблась, это говоря.
Конец песни семнадцатой
ПЕСНЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Злоключения Карла и его золотой свиты
Нет в летописях ни одной страны!
Такого мудреца или пророка,
Который бы не потерпел жестоко,
По прихоти завистливого рока,
От происков врагов иль Сатаны.
Французского монарха от рожденья
Испытывала воля провиденья;
Его воспитывали кое-как;
Его преследовал Бургундский враг[82 — Бургундский враг – Жан Бесстрашный, герцог Бургундский (1371 – 1419), убивший брата Карла VII Людовика Орлеанского.];
Отец лишил законного владенья;
К суду юнец несчастный призван был
Парламентом Парижа близ Гонессы;
Британец лилии его носил;
Ему порой не удавалось мессы
Прослушать; он скитаться и блуждать
Привык. Любовница, друг, дядя, мать —
Все предали его и все забыли.
Агнесою воспользовался бритт;
Благодаря нечистой адской силе
Искусным волшебством Гермафродит
Ему к любимой преградил дорогу.
Он в жизни много испытал обид,
Но он их вынес, – так угодно богу.
Покинув замок, где не так давно
Агнеса, паладины и Бонно
Коварство Вельзевула испытали,
Любовники, беседуя, скакали;
По краю леса ехали они,
Что назван Орлеанским в наши дни.
Еще супруга сонная Тифона
Едва мешала краски небосклона,
Как вдруг суровой Девственницы взгляд
Заметил за деревьями солдат
В коротких юбках; на их куртках были
Три леопарда средь французских лилий.
Король остановил коня. Ему
Неясна даль была сквозь полутьму.
Сам Дюнуа считал, что дело странно.
Агнеса же, едва тая испуг,
Шепнула королю: «Бежим, мой друг».
Приблизившись, увидела Иоанна
Каких-то пленных, по двое, в цепях;
Их лица выражали скорбь и страх.
«Увы! – она отважно восклицает. —
Ведь это рыцари. Священный долг
Освободить их нам повелевает.
Покажем бриттам, будь их целый полк,
Что может Дюнуа, что может Дева!»
И, копья наклонив, дрожа от гнева,
Они бросаются на часовых.
Заметив вид их грозный и надменный,
Услышав, как ревет осел священный,
Трусливые воители тотчас,
Как стая гончих, исчезают с глаз.
Иоанна, гордая удачной схваткой,
Приветствовала пленных речью краткой:
«О рыцари, добыча злых оков,
Пред королем-защитником склонитесь,
Ему служить достойно поклянитесь,
И бросимся совместно на врагов».
Но рыцари на это предложенье
Не отвечали вовсе. Их смущенье
Еще усилилось. Читатель мой,
Ты хочешь знать, кто эти люди были,
Стоявшие безмолвною толпой? То были жулики.
Их присудили, И, право же, заслуженно вполне,
Грести на Амфитритиной спине[83 — Грести на амфитритиной спине – то есть на галерах, куда ссылали каторжников. Амфитрита – в греческой мифологии морская богиня, жена бога Посейдона.];
Узнать легко их по нарядам было.
Взглянув на них, король вздохнул уныло,
«Увы, – он молвил, – суждено опять
Горчайшую печаль мне испытать.
Державой нашей англичане правят,
Чинят
