так судил. С Шандосом я сражался,

Но более счастливою рукой

Британский рыцарь был смертельно ранен;

Хотя сегодня, может быть, и мной

Наказан будет дерзкий англичанин».

Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть

Рябит волны серебряную грудь,

Растет, бурлит, срывает мачты в воду,

Распространяя страх на всю природу, —

Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва,

Готовясь к поединку, говорили

Обидные и колкие слова.

Без панцирей и шлемов оба были:

Тримуйль в пещере бросил кое-как

Копье, перчатки, панцирь и шишак —

Все, что необходимо для сраженья;

Себя удобней чувствовал он так:

Помеха в час любви вооруженье!

Был Тирконель всегда вооружен,

Но шлем свой золотой оставил он

В часовне вместе со стальной кольчугой —

В сражениях испытанной подругой.

Лишь рукояти верного клинка

Не выпускает рыцаря рука.

Он обнажает меч. Тримуйль мгновенно

Бросается к оружью своему;

Противника, смотрящего надменно,

Готовый наказать, кричит ему,

Пылая гневом: «Погоди, дружище,

Сейчас отведаешь ты славной пищи,

Разбойник, притворившийся ханжой,

Чтобы смущать любовников покой!»

Вскричал – и устремляется на бритта.

Так на фригийских некогда полях

В бой с Менелаем Гектор шел открыто

У плачущей Елены на глазах.

Пещеру, небо, воздух Доротея,

Скрывать свои печали не умея,

Стенаньем огласила. Как она,

Несчастная, была потрясена!

Она твердила: «Пламя поцелуя

Последнего на мне еще горит!

О боже, потерять все, что люблю я!

Ах, милый Ла Тримуйль! О гнусный бритт,

Пусть грудь мою ваш острый меч пронзит!»

Так говоря, со взором, полным муки,

Бросается, протягивая руки,

Между сражающимися она.

Уж грудь Тримуйля, что с такой любовью

Она ласкала, вся обагрена

Горячею струящеюся кровью

(Удара сокрушительного след);

Француз отважный на удар в ответ

Коварного британца поражает,

Но Доротея между них, увы!

О небо, о Амур, где были вы!

Какой любовник это прочитает,

Не оросив слезами грустных строк!

Ужель достойнейший любовник мог,

Такой любимый и такой влюбленный

Убить подругу, гневом ослепленный!

Сталь закаленная, орудье зла,

Вонзилась в сердце, где любовь жила…

То сердце, что всегда открыто было

Тримуйлю, пронзено его рукой.

Она шатается… Зовет с тоской

Тримуйля своего… В ней гаснет сила…

Она пытается глаза открыть,

Чтоб милый образ дольше сохранить,

И, лежа на земле, уже во власти

Ужасной смерти, с холодом в крови,

Она ему клянется в вечной страсти;

Последние слова, слова любви,

С коснеющего языка слетели,

И кровь застыла в бездыханном теле.

Ее несчастный Ла Тримуйль увы,

Не слышал ничего. Вкруг головы

Его витала смерть. Облитый кровью,

Упал он рядом со своей любовью,

Своей избранницей, и утопал

В ее крови, и этого не знал.

Оцепенев, британец беспощадный

Стоял в молчании. Он не владел

Своими чувствами. Так Атлас хладный,

Бесчувственный, суровый и громадный,

Скалою стал, навек окаменел.

Но жалость, в чьей благословенной власти

Смягчать суровые людские страсти,

Ему свою явила благодать:

Его душа сочувствием согрета;

Он начал Доротее помогать,

И на ее груди он два портрета

Находит: Доротея их везде

И в радости хранила и в беде.

Изображен великолепный воин

Был на одном портрете. Как гроза,

Был Ла Тримуйль красив. Его глаза

Сияли ясно, словно бирюза.

Сказал британец: «Он любви достоин».

Но что, о Тирконель, промолвил ты,

Увидя на другом свои черты?

Глядит он в изумленье и тревоге.

Какая неожиданность, о боги!

И тотчас вспомнил он, как по дороге

В Милан он с юной Карминеттой свел

Знакомство и подругу в ней нашел,

И как потом, в печальный час разлуки,

Прощаясь с ней три месяца спустя,

Когда она уже ждала дитя,

Ее целуя, положил ей в руки,

Написанный Беллини, свой портрет.

Искусное произведенье это

Узнал он. Мать убитой – Карминетта,

А Тирконель – отец, сомненья нет.

Он был суровым холодом отмечен.

Но не бездушен, не бесчеловечен.

Когда таких людей печаль язвит,

Когда их постигает боль иль стыд,

Они сильней их отдаются власти,

Чем человек, что быть рабом привык

Любого ощущения иль страсти:

Легко сгорает на ветру тростник,

Но в горне медь пылает большим жаром.

Британец, страшным потрясен ударом,

Глядел на дочь, лежавшую у ног,

И зарыдал впервые, видит бог,

Воспользовавшись тем священным даром,

Который в скорби облегчает нас.

Он с трупа дочери не сводит глаз,

Ее целует он и обнимает,

Окрестность жалобами наполняет

И, проклиная этот день и час,

Без чувства падает. Тримуйль прекрасный

Сквозь забытье услышал крик ужасный!

Он взор полуоткрыл и в тот же миг

Он понял, что навек лишился ласки;

Из милой груди он спешит изъять

Свой меч и прямо на клинок дамасский

Бросается. Булат по рукоять

Вошел в него, и кровию своею

Несчастный рыцарь залил Доротею.

На крик британца собрался народ.

Священники, оруженосцы, слуги

На это зрелище глядят в испуге;

В сердцах бесчувственных растаял лед.

О, если бы они не подоспели,

Наверно б жизнь угасла в Тирконеле!

Немного успокоившийся бритт,

Смирив свое волнение и стыд,

Тела влюбленных положить велит

На копья, связанные, как носилки;

И в лагерь королевский скорбный прах

Солдаты хмурые несут в слезах.

Поль Тирконель, в своих порывах пылкий,

Немедля принимал решенья. Вдруг

Возненавидел он любовь, природу,

И дев, и женщин, и свою свободу;

Он на коня садится и без слуг,

С потухшим взглядом, мрачный и безмолвный,

Спешит уехать, размышлений полный.

Спустя немного дней, прибыв в Кале,

Плывет он в Англию на корабле;

Там облачается суровой схпмой

Святого Бруно и, тоской томимый,

Над жизнию мирскою ставит крест;

Всегда молчит, скоромного не ест;

Казалось, смерть одна ему желанна.

Однако набожность в нем не жила.

Когда король, Агнеса и Иоанна

Увидели любовников тела,

Недавно столь прекрасных и счастливых,

Покрытых кровью и землей сейчас,

То слезы градом полились из глаз

У нежных жен и мужей горделивых.

Троянцев меньший ужас поразил,

Когда добычей смерти бледнолицей

Стал Гектор и помчал за колесницей

Его в знак скромной радости Ахилл,

Главу героя волоча средь праха,

Топча сраженные тела без страха,

В живых рождая трепет и испуг;

Тогда, по крайней мере, Андромаха

Осталась жить, хотя погиб супруг.

Агнеса, горьким плачем заливаясь

И к плачущему Карлу прижимаясь,

Шептала так: «Быть может, и для нас

Когда-нибудь такой наступит час;

О, если б жить, вовек не разлучаясь,

Душой и телом вечно возле вас!»

Заметив, что не умолкают стоны

И без конца готовы слезы течь,

Иоанна голос грозно-непреклонный

Возвысила и начинает речь:

«Не слезы здесь нужны, а добрый меч;

За них отмстим мы поздно или рано

Британской кровью на полях войны.

Король, взгляните: стены Орлеана

Еще британцами окружены.

Взгляните: взрытые недавним боем,

Еще дымятся кровию поля,

Где полегли французы гордым строем

Во имя Франции и короля.

Так отдадим скорее долг героям

И, нанеся удар британцам злым,

За рыцаря и деву отомстим!

Король не плакать должен, а сражаться.

Агнеса, полно грусти предаваться;

Отвагу вы и ненависть к врагу

Должны внушать любовнику, который

Рожден быть милой родине опорой».

Агнеса отвечала: «Не могу».

Конец песни девятнадцатой

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ

Как Иоанна впала в странное искушение; нежная дерзость ее осла; доблестное сопротивление Девы

Весьма нестойки дамы и мужчины;

Людские добродетели хрупки:

Они сосуды дивные из глины,

Чуть тронь – и треснут. Склеить черепки?

Но склеенные не прочны кувшины.

Заботливо оберегать сосуд,

Хранить его от порчи – тщетный труд.

Порукой этому – пример Адама,

И Лот почтенный, и слепец Самсон,

Святой Давид и мудрый Соломон,

Любая обольстительная дама —

Великолепный перечень имен

Из Старого и Нового завета.

Я нежный пол не осужу за это.

К чему лукавить: сладостны для нас

Капризы, выдумки, игра, отказ;

Но все-таки иные положенья,

Иные вкусы стоят осужденья.

Я видел как-то обезьянку, дрянь,

Рябую, волосатую… И что же:

Красавицы ее ласкала длань,

Как будто это купидон пригожий!

Осел крылатый, может быть, в сто раз

Красивей фата в щегольском мундире,

Но все-таки… Красавицы, для вас,

Для вас одних, бряцаю я на лире;

Послушайте правдивый сей рассказ

О том, как обманул осел красивый

На миг Иоаннин разум горделивый;

Не я, а мудрый и красноречивый

Аббат Тритем вам это говорит.

В аду, где пламя вечное горит,

Ужасный Грибурдон, исполнен гнева

На героиню, не забыл того,

Как голову пробитую его

Однажды палашом срубила Дева.

Он мести, богохульствуя, искал.

«Великий Вельзевул! – он умолял. —

Нельзя ли сделать, чтобы грех нежданный

Бесчувственною овладел Иоанной?

Ведь это чести для тебя вопрос».

Когда он это говорил, принес

Внезапный вихорь в ад Гермафродита.

На роже мерзостной его следы

Еще виднелись от святой воды.

Он тоже к мщению взывал открыто.

Монах, кудесник и отец всех бед,

Сойдясь втроем, устроили совет.

Увы, обильны и разнообразны

Для женщин выдуманные соблазны!

Известно было этой шайке грязной,

Что ключ хранит под юбкою своей

От осаждаемого Орлеана

И от судеб всей Франции Иоанна,

Доверенный святым Денисом ей.

Что во вселенной дьявола хитрей?

Спешит на землю он без промедленья

К своим друзьям британцам, чтоб узнать,

Сильна ли в Девственнице благодать.

В то время, ожидая подкрепленья,

Карл с милой, Дева, духовник, Бонно,

Бастард, осел, лишь сделалось темно,

Вернулись в форт. А городские стены

Чинились день и ночь в четыре смены,

Чтоб в брешь враги проникнуть не могли.

Британцы же пока что отошли.

Карл и Бедфорд, британцы и французы

Поужинали и ложатся спать.

Дрожите, целомудренные Музы,

Узнав, о чем хочу я рассказать.

И вы, друзья, к повествованью барда

Прислушайтесь, полезному для всех,

Благодаря Дениса и бастарда

За то, что не свершился страшный грех.

Вы помните, что обещал я с вами

Рассказом поделиться об осле,

Святом Пегасе с длинными ушами,

Который бился с разными врагами

С бастардом иль Иоанною в седле.

Вы видели, как в синеве небесной

В Ломбардию летел осел чудесный.

Вернулся он, но с ревностью в крови.

Нося Иоанну, он общеизвестный

Почувствовал закон, закон любви,

Живительный огонь, дух и пружину

Всего живущего, первопричину,

Которая в пространстве и волнах

Бездушный одухотворяет прах.

Для мира скудного во мраке ночи

Последние лучи его блестят,

Он в небесах был для Пандоры взят,

Но с той поры светильник стал короче,

Он гаснет. Он не разгорится вновь,

И производит в наши дни Природа

Одну несовершенную любовь.

Вы не найдете на земле народа,

Где б сохранился этот чудный свет

В великолепии минувших лет.

Его искать в подлунной – труд напрасный;

Быть может, он в Аркадии прекрасной.

Вы, Селадоны в рясе и броне,

Все, кто в цветочные запутан сети,

Гуляки и степенные вполне

Полковники, аббаты, старцы, дети,

Во избежание ужасных зол,

Ослу не верьте никогда. Осел

Был у латинян, золотой, чудесный,

Своими превращеньями известный,

Но он был человек, и потому

За нашим не угнаться и ему.

Аббат Тритем, ум сильный и свободный,

Ученей вдвое, чем педант Ларше,

Историк Девственницы благородной,

Испуг сильнейший ощутил в душе,

Когда, векам грядущим в назиданье,

Излишеств этих начал описанье.

Едва пером он действовал. Оно

Дрожало, ужасом напоено,

И выпало из рук. Успокоенье

Нашел он, погрузившись в размышленье

О Сатане и о его делах.

Всех смертных злобный и преступный враг

Понаторелый соблазнитель этот,

Один и тот же применяет метод

Для уловления людских сердец.

Коварный преступления отец,

Соперник бога и всего, что свято,

Мою праматерь соблазнил когда-то

В ее саду. Лукавый этот змей

Дал яблоко отравленное ей

И даже, уверяют, много хуже

С ней поступил по подлости своей,

И вечно ловит на приманку ту же

Он наших жен и наших дочерей.

Тритем достопочтенный понимает,

Как слабы мы и как наш враг хитер.

Послушайте, как он изображает

Осла святого дерзость и позор.

Иоанна, вся горя румянцем алым,

Здоровым отдыхом освежена,

Спокойно нежилась под одеялом,

II вспоминала жизнь свою она.

Казалось ей: возвысилась так чудно

Она своими силами. (Нетрудно

В душе тщеславья прорасти зерну.)

Денис тотчас же, в справедливом гневе,

Решил оставить, в наказанье Деве,

Ее с своими чувствами одну:

Таким путем гордячка поняла бы,

Как женщины в борьбе с природой слабы,

Коль силам предоставлены своим,

И как необходим, как нужен им

Наставник опытный и покровитель.

И вот уже к нечистому во власть

Она готова навсегда попасть.

Принялся тотчас за свои дела.

Он вездесущ. Вселился он в осла,

Смягчил его ужасную октаву,

Его рассудок темный изощрил

И в тонкости искусства посвятил,

Исследованьем коего по праву

Овидий и Бернар стяжали славу.

Святой осел забыл тотчас же стыд:

Из стойла прямо в спальню он спешит,

К постели, где, пленившись сладкой ложью,

Иоанна сердце слушала свое,

И здесь, смиренно опустясь к подножью,

Прекрасным стилем стал хвалить ее,

Твердя, как героиня горделива,

Умна, сильна, а главное – красива.

Так в оно время соблазнитель-змей

Смутил Праматерь сладостью речей.

Известно, что всегда гуляют вместе

С искусством нравиться искусство лести.

«Что это? – вскрикнула Иоанна д’Арк. —

Святой Иоанн, Матвей, Лука и Марк!

Ужели это мой осел? Вот чудо!

Он говорит, и говорит не худо!»

Осел ответил на ее