лишь одно подобное существо, ибо у поселения был лишь единственный воинский вождь. Они представляли себе это существо телесным, ибо им было немыслимо представить его иным. Кроме того, они не могли бы поверить, что у соседнего племени нет своего божества. Вот почему Иеффай говорит моавитянам: «Вы законно владеете тем, что вам дал захватить бог ваш, Хамос; дайте же нам владеть тем, что дал нам в наших победах наш бог» (Судьи, XI, 24).
Речи эти, которые один чужеземец держит перед другими, весьма примечательны. Иудеи и моавитяне согнали туземных жителей с их земли; и те и другие располагали правом одной только силы, и при этом один говорил другому: «Твой бог помог тебе в твоей узурпации, терпи же, что мой бог способствует мне в моей».
Иеремия и Амос вопрошают друг друга о том, «какой смысл был богу Малхому вторгаться в страну Гада». На основе этих мест представляется ясным, что в древности каждой земле полагался свой бог-покровитель. Следы такой теологии можно найти еще у Гомера.
Вполне естественно, что воспаленное воображение людей, когда ум их обретал лишь смутные знания, вскоре умножило своих богов и назначило покровителей элементам, морям, лесам, источникам и полям. Чем более изучались звезды, тем большее изумление вселяло это в сознание. Можно ли не поклоняться Солнцу, поклоняясь божеству ручейка? Едва лишь первый шаг сделан, как вся Земля покрывается божествами; в конце концов от звезд спускаются к кошкам и луку.
Однако разум с неизбежностью совершенствуется; время, наконец, создает философов, которые понимают, что ни луковицы, ни кошки, ни даже звезды не устрояли порядок природы. Все эти философы — вавилоняне, персы, египтяне, скифы, греки и римляне допускают одно верховное божество, вознаграждающее и мстящее.
Сначала они ничего не сообщают о нем народам: ведь тот, кто осуждал луковицы и кошек пред лицом старейшин и жрецов, подвергался избиению камнями; тот, кто ставил в упрек некоторым египтянам пожирание своих богов, мог быть сам пожран, как это и рассказывает в действительности Ювенал, сообщающий, что некий египтянин был убит и съеден сырым во время ученого диспута.
Однако что было дальше? Орфей и другие учредили мистерии, где посвященные клялись кровавыми клятвами ничего не открывать и все сохранять в тайне, причем сущностью этих мистерий было поклонение единому божеству. Великая эта истина распространилась на половине Земли; число посвященных стало несметным; верно, что древняя религия живет вечно; поскольку она не противоречит догмату единства бога, ей позволяют жить! И для чего бы ее упразднять? Римляне признавали бога милостивейшего, величайшего*; у греков был их Зевс — их верховное божество. Все прочие боги суть всего лишь промежуточные существа; сделайте милость, помещайте героев и императоров в разряд богов, но достоверно, что Клавдий, Октавиан, Тиберий и Калигула не рассматривались как созидатели неба и земли.
Одним словом, представляется доказанным, что со времен Августа все исповедовавшие религию признавали вечное верховное божество, а также множество разрядов второстепенных богов, чей культ позднее был назван идолопоклонством.
Иудейские законы никогда не поощряли поклонение идолом: хотя иудеи и допускали существование «малахим» — ангелов, небесных существ низшего разряда, закон их вовсе не повелевал им учреждать культ этих второстепенных божеств. Они поклонялись ангелам — это верно, иначе говоря, при виде их они падали ниц, но поскольку случалось сие не часто, не существовало ни обрядов, ни узаконенного культа ангелов. Херувимы ковчега вообще были лишены поклонения. Твердо известно, что иудеи, по крайней мере со времен Александра, открыто поклонялись единому Богу, подобно тому как несметное число посвященных втайне чтили его в своих мистериях.
* У Вольтера: Deus optimus maximus (лат.). — Примеч. переводчика.
Во времена, когда культ верховного божества повсеместно был учрежден в Азии, Европе и Африке, зародилась христианская религия.
Платонизм сильно способствовал духовности христианских догматов. Логос, означавший у Платона мудрость и разум высшего бытия, стал у нас Словом и второй ипостасью Бога. Глубочайшая метафизика, превышающая человеческое разумение, стала недоступным святилищем, скрывшим в себе религию.
Здесь не стоит повторять, каким образом Мария в дальнейшем была объявлена богоматерью, как была установлена единосущность Отца и Слова и эманация Пневмы [Духа], божественного орудия божественного Логоса, две сущности и две воли, проистекающие из [единой] ипостаси, и вышнее вкушение, или такое питание души, когда вкушается плоть членов и крови богочеловека, почитаемого и вкушаемого в образе хлеба, явного для глаз и ощутимого на вкус, но тем не менее не уничтожаемого. Все эти мистерии были возвышенными.
Начиная со II века принялись за изгнание демонов во имя Иисуса; до того их изгоняли именем Иеговы, или Яхо (Jhaho); святой Матфей сообщает, что, когда враги Иисуса сказали ему, будто он изгоняет демонов именем их князя, он им ответствовал: «Если я с помощью Вельзевула изгоняю демонов, то с чьей же помощью изгоняют их ваши дети?»
Неизвестно, в какое время иудеи признали главой демонов Вельзевула, бывшего чужеземным богом; но мы знаем (об этом нам сообщает Иосиф), что в Иерусалиме были заклинатели, предназначавшиеся для изгнания бесов из тел одержимых, или, иначе говоря, из людей, страдающих особыми болезнями, которые приписывались тогда на большей части Земли злым духам.
Итак, в действительности демонов изгоняли, возглашая имя Иеговы, ныне утраченное, и совершая другие, забытые сегодня, обряды.
Заклинание именем Иеговы или при помощи других имен Бога было в ходу еще в первые века христианской церкви. Ориген в своем сочинении против Цельса говорит этому последнему на странице 262: «Если, призывая Бога или клянясь его именем, его называют Богом Авраама, Исаака и Иакова, этими именами достигаются известные цели, ибо природа и сила их такова, что демоны подчиняются тем, кто эти имена произносит; но если его называют иным именем — например, именем бога вопящей матери, изгонителя, — то имена эти не имеют никакого значения. Имя «Израиль» в переводе на греческий ничего не дает; но произнесите его по-еврейски вместе с другими надлежащими именами — и вы выполните таким образом заклинание».
Тот же Ориген40 (в разделе XIX) произносит следующие примечательные слова: «Существуют имена, обладающие природным значением, например такие, какими пользуются мудрые люди среди египтян, персидские маги, а также брахманы Индии. То, что именуют магией, не есть пустое и химерическое искусство, как это утверждают стоики и эпикурейцы; ни имя Саваоф, ни Адонай не созданы для сотворенных вещей: они принадлежат мистической теологии, имеющей связь с Творцом; отсюда -значение этих имен, когда их располагают определенным образом и произносят по правилам, и т.д.».
Говоря таким образом, Ориген не выражает своего личного мнения, он лишь передает всеобщую точку зрения. Все религии, бывшие тогда известными, допускали некий вид магии; при этом различалась магия небесная и инфернальная, некромантия и теургия; всюду были чудеса, прорицания, оракулы. Персы не отрицали египетские чудеса, египтяне не отвергали чудеса персов. Бог дозволял первым христианам верить в оракулы, приписываемые сивиллам, и спускал им вдобавок некоторые пустячные заблуждения, нисколько не подрывавшие основы религии.
Еще более примечательным является то, что христиане двух первых веков питали отвращение к храмам, алтарям и иконам. Ориген заверяет нас в этом на странице 347 своего сочинения. Все изменилось, однако, с введением церковной дисциплины, когда церковь получила жесткую форму.
ВОПРОС ЧЕТВЕРТЫЙ
Коль скоро какая-то религия бывает однажды легально принята в государстве, судебные трибуналы оказываются сплошь занятыми заботой о том, чтобы воспрепятствовать возобновлению большинства обычаев, принятых в этой религии до того, как она была признана обществом. Основатели ее собираются тайно вопреки запрету властей; теперь дозволяются лишь открытые сборища под бдительным оком закона, и все сообщества, уклоняющиеся от закона, бывают запрещены. Древняя максима гласила, что следует повиноваться не людям, но Богу; теперь принято противоположное представление, а именно что повиноваться Богу означает следовать законам страны. Ранее только и было слышно об одержимости и бесовском исступлении — дьявол тогда гулял по Земле; ныне он не выходит из своего убежища. Чудеса и пророчества были тогда необходимы; теперь их более не допускают: человек, вздумавший бы пророчить о бедах на городской площади, был бы отправлен в дом для умалишенных. Раньше основатели религии тайно получали от адептов деньги; теперь человек, который бы вздумал собирать деньги на свое дело, если бы он не получил на то визу закона, был бы схвачен и отдан под суд. Таким образом, более не пользуются теми подмостками, кои служили ранее для постройки здания.
После нашей святой религии — несомненно, единственно благой — какую можно считать наименее скверной?
Не самую ли простую? А может быть, ту, что учила бы в большом объеме морали и очень мало — догматам? Ту, что стремилась бы сделать людей справедливыми и не превращала бы их в глупцов? Ту, что не повелевала бы верить в невероятные вещи, противоречивые и оскорбительные для божества, а также опасные для человечества, и не угрожала бы вечными карами любому обладателю здравого смысла? Не явится ли такой религией именно та, что не будет поддерживать веру с помощью палачей и не станет заливать кровью Землю во имя непостижимых софизмов? Та, в которой двусмысленность, игра слов и три-четыре подложные хартии не сделают суверена и бога из святого отца зачастую кровосмесителя, убийцы и отравителя? Та, что не будет подчинять королей такому священнику? Та, что будет учить одному только поклонению Богу, справедливости, терпимости и человечности?
Говорят, будто языческая религия была во многих отношениях нелепой, противоречивой, опасной; но не вменялось ли ей в вину больше зла, чем она сотворила, и большее число глупостей в сравнении с теми, кои она действительно проповедовала?
Ведь наблюдать Юпитера-быка,
Змею и лебедя, и прочье в том же роде
Не кажется прекрасным мне пока,
И не дивлюсь я россказням в народе.
(Мольер. Пролог к «Амфитриону»)
Разумеется, такие представления весьма дерзки; но пусть мне покажут, где во всем античном мире можно увидеть храм, посвященный Леде, лежащий в объятиях лебедя или быка? Существовала ли в Риме или Афинах некая проповедь, поучающая девиц зачинать детей от лебедей их птичьего двора? И разве мифы, собранные и приукрашенные Овидием, — это религия? Не напоминают ли они скорее нашу «Золотую легенду» или «Венец святых»41? Если какой-то брамин или дервиш явится к нам, чтобы возразить против нашей истории святой Марии египетской, коя, не имея, чем заплатить морякам, препроводившим ее в Египет, подарила каждому из них то, что у нас именуют благосклонностью, будучи притом переодетой монашенкой, мы, наверное,
