в Америке, остается открытым. Введенная Клисфеном наследственная приписка всех знатных и всех новых граждан к определенному дему должна была способствовать также устранению значения как раз этого вопроса; Клисфен делает всех афинян «знатными», говорится поэтому о нем: именно теперь у всякого была своя «родная община». Но для эпохи, предшествовавшей Клисфену, этот вопрос является свидетельством того, что перемены в государственном устройстве с тех пор, как заседавшие в совете знатные роды, переселившись путем синойкизма из своих бургов в город (Декелия, например, была таким родовым бургом), стали выбирать из своей среды архонтов, и вплоть до реформы Клисфена совершались в рамках родового строя.
Так называемые «солоновы» классы, несомненно, старше Солона: они служили для распределения натуральных повинностей граждан, взносов и военных тягостей, как в раннюю эпоху Рима. Когда Дракон предоставил активные права гражданства всем экономически способным носить оружие, а Солон также стоящим ниже имеющих ценз зевгитов[268], и при этом и доступ к должностям поставил в зависимость лишь от того же сословного ценза, то граждане, не принадлежащие к старинной городской знати (άστοι) эвпатридов, для того, например, чтобы иметь возможность сделаться архонтами, непременно должны были искусственно организоваться в новые роды (gentes minores), без чего был бы совершенно немыслим последовавший вскоре после Солона полуреволюционный компромиссный архонтат двух демиургов (ввиду упомянутого выше требования участия в культе Зевса как защитника домашнего очага). Но принадлежность к родам означала при всех условиях, как они складывались до Клисфена, также и земельную оседлость в качестве должностного ценза, так как без земельного владения вообще «род» немыслим. Но в противоположность Элиде мы еще не находим здесь «демов» в качестве самой мелкой единицы государственного союза. Поэтому в Афинах находившаяся в руках аристократии фратрия, а не дем, как в Элиде, заведует имеющим такое большое практическое значение составлением списков граждан. Еще не существует «деревни»: «навкрарии»[269] означают не составлявшиеся из общин единицы, но распределение повинностей на местной основе. Экспортная политика, покровительствующая вывозу масла и гончарных изделий, и благоприятная для торговли реформа валюты показывают, вместе с воспрещением вывоза хлеба, достаточно ясно, что реформа Солона отнюдь не была чем-то первоначальным: крестьянской политикой.
Преобладание старинной знати во фратриях осталось, таким образом, в силе и после Солона. Поэтому опять началась задолженность, борьба земли, не приносящей ренты, с землей, приносящей ренту (если так можно выразиться) в виде противоположности интересов педиэи (знати и новых владельцев земельной ренты), с одной стороны, и крестьян — с другой, берегового населения, с одной стороны, и аграриев внутри страны — с другой. Политика Писистрата ниспровергла древние роды и опиралась на крестьян. Мероприятия, направленные ею против знати (за исключением конфискаций), в подробностях неизвестны (построения Кауэра стоят здесь не совсем на твердой почве). Политика Клисфена, наконец, стремилась связать массовое включение в состав гражданской общины состоятельных новых граждан (метеков, даже вольноотпущенников) в интересах политического могущества государства с уничтожением родового деления государства. Необходимо было включить знать в состав сельских общин, с одной стороны, и сделать возможным для не принадлежащих к знати граждан иметь влияние во фратриях — с другой. Для этой цели было предпринято совершенно новое, намеренно разрушающее целостность родовых союзов, чисто местное деление государства. У каждого, также и у горожанина, есть теперь свой местный «демос», к которому он в государственно-правовом смысле принадлежит навсегда и из рода в род.
Опирающееся, как на свою основу, на эти «демы» государство, с народными судами и с остракизмом[270], называлось тогда «демократией». Демократия еще не была ни в каком смысле равнозначна с «народным суверенитетом». Правда ареопаг[271], эта самопополнявшаяся коллегия представителей от родов, первоначально (по Аристотелю) назначавший должностных лиц, а впоследствии, наоборот, пополнявшихся из их среды, был вытеснен из своего прежнего положения учреждения, контролирующего должностных лиц, в частности их отчетность, частью еще до Клисфена: учреждение выборного βουλή пританов[272] относится еще ко времени господства знати. Эволюция в положении ареопага вроде той, через какую прошел римский сенат, которому он соответствовал, была уже этим затруднена. Однако ареопаг все-таки продолжал существовать как кассационная инстанция для противозаконных (в особенности же противоречивших божескому праву) постановлений экклесии[273] и пал жертвой лишь законодательства Эфиальта и Перикла[274].
Такое положение вещей уже вполне соответствовало понятию радикальной «демократии». Аттическая «демократия» тем-то и стоит ближе к суверенитету Американских Соединенных Штатов, чем к суверенитету английского парламента, что в Афинах изменение в праве связано с известными формальностями, и каждый гражданин может подать кассационную жалобу (при существовании народного суда) на противозаконное постановление народа. Однако, суверенитет аттической экклесии все-таки стоит по существу выше суверенитета комиций[275] в римском государственном праве, согласно которому не только нарушение божеского права лишало силы народное постановление, но является противозаконным и внесение нормы, не имеющей значения общего правила, следовательно, распоряжения, относящегося лишь к отдельным лицам (этот пункт в законах Двенадцати таблиц направлен, очевидно, против рецепции эллинского остракизма).
«Суверенитет» эллинского полиса обнаруживается также и в том, как полис распоряжается имуществом своих граждан. Против взгляда фон Виламовица, который видит в этом симптом «юности» частной собственности в Элладе, можно указать на то, что предоставленное полису свободное распоряжение хотя бы, например, земельной собственностью граждан, является, правда, само собой понятным и гомеровскому времени (см. выше), но что в историческую эпоху оно не подвергается ограничению, а скорее, может быть, усиливается, вплоть до эллинистического периода (ср. долговой документ из Аркесины, см. ниже в главе об эллинизме). В конечном счете объясняется оно военным характером полиса, который представляет собой военный лагерь, и народного собрания, которое представляет собой собрание войска. Это имеет, конечно, так же мало общего с какими бы то ни было отзвуками первобытного коммунизма, как хотя бы прусский проект относительно поляков.
«Демократия» в смысле аттического государственного порядка, опиравшегося на демы, распространилась из Афин (и под политическим влиянием Афин) на большинство приморских городов, говоривших по-ионийски, и на некоторые, говорившие на дорийском языке (Родос).
Переплетаясь с сословными различиями «знати» и «простых свободных», имущественные противоположности между «олигархией» и «демосом» проходят через всю «классическую» эллинскую историю: перемена во внутренней политике заключает в себе и перемену во внешней политике, и наоборот. Конечно, здесь речь идет не о противоположности интересов «рабочего пролетариата» в нашем смысле и каких бы то ни было крупных промышленников-«работодателей». Это противоположности размеров имущества (независимо от экономической структуры имущества), отношений кредитора и должника, с одной стороны, и образа жизни («рыцарского» или же не рыцарского, в древнем смысле слова, конечно) — с другой. Что касается в частности этого последнего пункта, то имущество древних родов заключалось в земельной ренте, накопленное (как неоднократно указывалось) с помощью торговли (конечно, это надо понимать à potiori: не каждый знатный род занимался торговлей или принимал в ней участие; древнейшим источником знатности было, несомненно, достоинство областного князя; но те, кто достигал благосостояния, достигали его повсюду одним путем: благодаря владению собственными кораблями, участию во владении ими, комменде и пр.)[276].
Но, невзирая на это, древние роды, естественно, старались воспрепятствовать вторжению новых родов в их среду также и путем дискредитирования денежной наживы. В позднейшее время даже в приморских городах только εμπορία[277] и связанное с ней занятие крупной морской торговлей считались достойными порядочного человека. Понятия, господствовавшие в кругу настоящей земельной аристократии, официально совершенно отвергали всякий «заработок» в собственном смысле и безусловно, само собой разумеется, личное участие в купле и продаже с целями наживы и даже личный труд. В Спарте — в результате военной организации — не только ремесленник и торговец (мелочной, как и оптовый) лишены права занимать должности и не обладают полными гражданскими правами — ведь они периэки — но спартиату прямо воспрещено собственным трудом добывать заработок, как занятие, не соответствующее его сословию — как нашим офицерам. Но с другой стороны — и это представляет резкий контраст как раз афинской демократии — здесь не является невозможностью принятие несвободнорожденных, даже детей илотов, в сословие граждан и даже полноправных граждан, так как, соответственно чисто военному характеру государства, военное воспитание составляет основу сословной обособленности «спартиатов», а не «кровь». В Фивах, где долгое время было в ходу сражение на колесницах, должник как таковой (так как он или отдавал самого себя в залог, или продавал свое имущество за долг с правом выкупа) считался, как в древнейшую пору, лишенным своего сословного положения и должен был в течение 10 лет воздерживаться от появления в народном собрании, άγορά[278], чтобы получить право быть выбранным на какую-нибудь должность. Правда, в Афинах, наоборот, все должности (за внушающим некоторые сомнения исключением протостратега[279]) замещались по жребию, и демос был избавлен от налогов благодаря литургиям имущих классов; однако разница между джентльменом — владельцем ренты — и человеком, живущим своим трудом, продолжает существовать, несмотря на «демократию», в общественной оценке, и ясно выступает, например, в речи Демосфена за венок, хотя она и была обращена к представителям демоса.
Тот факт, что военное сословие владельцев рент в полисе гоплитов (Hoplitenpolis) не являлось сословием вельмож, но по своему имущественному положению и согласно обычаю как раз в эпоху развития своего самосознания принуждено было жить просто и «буржуазно», имел решающее значение для развития характерных черт эллинской культуры — в частности также и эллинского искусства. Национальные состязания, гимнасии с их проникшей из Спарты и имевшей такие большие последствия санкцией наготы, — ничего подобного никогда не могло бы возникнуть при дворах этрусских или римских, или восточных «вельмож»: это не соответствовало бы их «достоинству» (этрусские атлеты, например, по мнению специалистов, уже по своему внешнему облику, профессиональные атлеты, которые, как в Риме позднейшего времени, выступали за деньги перед господами как перед зрителями).
Ход развития, ведший прежде всего к партикуляризму аристократического полиса (Adelspolis), затем к государству гоплитов и далее — в наиболее богатых городах — к радикальной демократии, определил в Элладе (как и в Риме) и специфически «светский» характер культурного развития в противоположность теократии Востока. Главная причина этого различия лежит, во всяком случае, не в различии экономического могущества храмов. Ибо и в Элладе они были иногда крупными землевладельцами; крупнейшие владения принадлежали Дельфам после «священной войны», давшей храму область Кирры и Крисы[280], которую с тех пор стали сдавать колонам. И сокровища, принадлежавшие храмам в Греции, исполняли то же назначение, что и на Востоке. У храмов были свои эргастерии, как в Египте, и они давали взаймы. С другой стороны, они служили депозитными кассами (быть может, выкуп рабов на свободу богом храма объясняется также тем, что боги служили сберегательной кассой для рабов, потому что только у них
