оборот в «классическую» эпоху были, так сказать, «просеками» среди дебрей традиционализма. Ибо капитализм со своими формами оборота стоит почти совсем рядом с остатками далекого прошлого. И не только в ближайшем географическом соседстве, но и внутри самого города. Так, например, έρανοι — собранные по подписке суммы, раздававшиеся в виде беспроцентной ссуды впавшим в нужду гражданам — продолжают играть чрезвычайно важную роль (может быть, это не осталось без влияния и на христианские понятия) в течение всей эллинистической эпохи и вплоть до конца Древнего мира (как и римский «mutuum»[323]), совершенно, как в эпоху господства существовавшей в первобытные времена среди крестьян «соседской помощи». Что έρανοι[324] не были первоначально обществами взаимопомощи, уже доказано. Понятие «взаимности* (которое выражено вполне ясно словом «mutuum») имеет свое начало не в имеющей юридический характер ассоциации, а в исконной крестьянской и мелкобуржуазной этике, которая требует безвозмездных ссуд «между братьями» с оговоркой: «как ты мне, так и я тебе» и наоборот[325]. В этих низших слоях в древности никогда не забывали, что в противоположность этой древнейшей «экономической морали» процент представлял собой право иностранцев и господ точно так же, как (на Востоке) «служебный дом фараона», бюрократия. В этом отношении русский крестьянин и сейчас стоит на чисто античной почве.
Произошло ли широкое «нашествие капитализма» («kapitalistische Invasion») внутрь страны в Аттике и в других древнеэллинских государствах (кроме Спарты, где скопление владений в одних руках не подлежит сомнению) в классическую эпоху, будь то V в. до P. X. или, — как то особенно настойчиво утверждали — IV в. до P. X., невозможно решить с полной достоверностью, но в настоящее время это справедливо считается всеми маловероятным. Иначе дело обстояло в эллинистический период. Эта позднейшая эпоха видела возникновение колоссальных частных состояний, владельцы которых при помощи самых стеснительных условий, на каких они давали ссуды, держали подчас в своего рода долговой кабале целые города (в противоположность классическому периоду, когда типичными государственными кредиторами являлись храмы). И по мере того, как в еще более позднюю пору древняя Эллада, в частности Афины, все более и более превращалась в своего рода «полис пенсионеров» («Pensionpolis»), соединявший в себе преимущества Веймара и Гейдельберга со все же продолжавшей там существовать по сравнению с Востоком (а позднее с Римом) «свободой», тем чаще людям, разбогатевшим на стороне и приобретшим уважение и возвратившимся туда «к себе домой», должно было представляться желательным помещение своего капитала в покупку земли (иногда по приобретении гражданских прав), являвшееся гораздо более верным помещением для капитала уже в позднеклассическую эпоху, что выразилось в более низком размере процента (приблизительно 8%). После утраты принадлежавшей им некоторое время благодаря политическим обстоятельствам, а потом еще более продолжительное время фактически находившейся в их руках штапельной монополии и монополии на посредническую торговлю, перешедшей от свободной гавани Пирея к Родосу, для Афин сократились шансы на помещение капиталов в морскую торговлю, в банковские дела и в другие подобные им собственно «капиталистические» предприятия; метеки, финансовая мощь которых очень содействовала расцвету Афин, стали быстро опускаться уже после окончательной потери морского владычества (союзническая война[326]). Торговля не давала больше никаких шансов на обогащение; земля оставалась объектом для помещения капитала. К этому присоединялось массовое выселение в эллинистические колониальные области.
Поэтому неудивительно, что столь шумные в IV в. до P. X. аттические демы с III в. начинают замолкать: причиной тому является упадок местного сбыта.сельскохозяйственных продуктов и, вероятно, сосредоточение земли в руках немногих с заменой крестьян арендаторами. Напротив, для V и IV вв. до P. X. развитие в направлении к сосредоточению земли в руках отдельных лиц представляется не очень вероятным. О частных колонах не слышно совсем. Кроме того, в то время высота прибыли от эксплуатации была довольно благоприятна для применения рабского труда в промышленности, хотя цены на рабов, с другой стороны, стояли, при наличии (вероятно) частых колебаний, не особенно низкие. (Впрочем, во времена Демосфена лошадь подчас стоила вдвое дороже раба, — по сравнению с Южными Штатами Америки цена на рабов очень низкая. Но для Древности, когда прибавлялись к этому еще расходы по обучению и риск, это только средняя цена. Впрочем, всегда очень опасно выводить прямое заключение из данных о размере цен на рабов в какой-нибудь данный момент, так как, например, низкие цены могут быть одинаково и последствием незначительного спроса на рабов, и причиной усиленного расточения рабского материала.) Так как такой колоссальный подвоз рабов, какой был вызван войнами сицилийцев, карфагенян, а затем римлян, вообще только в исключительных случаях являлся результатом войн, которые велись в древней Элладе, то и сильное увеличение числа сельскохозяйственных рабов представляется здесь не особенно вероятным. Из 20 000 рабов, бежавших во время Декелейской войны, как сказано совершенно определенно, большая часть были ремесленники (сюда надо еще прибавить домашних рабов), и тем более после Пелопонесской войны миновала пора большого подвоза рабов, по крайней мере и прежде всего для Афин. Что потери рабами во время декелейской войны не считались потерей прежде всего для сельского хозяйства, можно заключить уже из заявлений Ксенофонта в его известном финансовом проекте. Из его «Экономики» — которая, конечно, изображает не специально аттические условия, а идеальный тип эллинского помещичьего хозяйства (его собственное имение находилось в Пелопоннесе) — с другой стороны ясно вытекает, что, собственно говоря, и в деревне рабы были нормальной рабочей силой. Ксенофонт (который, правда, понимал в технике земледелия едва ли больше, чем прусский офицер в отставке, вступивший во владение рыцарским поместьем) и не говорит ни о каких других рабочих, а что полевых рабов можно было нанимать и отдавать другим внаймы, не подлежит сомнению. (Несвободный или, быть может, отпущенный на волю) έπιτροπος[327], по мнению Ксенофонта, должен быть воодушевлен стремлением к наживе, следовательно, господин, очевидно, старается заинтересовать его участием в прибыли. Рабов надо заинтересовать в работе, награждая самых усердных хорошей едой и питьем и лучшей одеждой (из чего следует, как и из самого названия οικε ται, что они, очевидно, были бессемейны и находились всецело на иждивении господина). Прежде всего приходилось самому следить за ходом хозяйства. Что, в общем, это наблюдение происходило приблизительно точно так же, как во времена Катона, т. е. выражалось только в форме случайной проверки счетов, явствует из других замечаний самого же Ксенофонта. Вообще все совершенно, как у Катона, только что масштаб здесь, очевидно, гораздо меньше и отношения гораздо проще, чем в римских поместьях даже во времена Катона. Что римляне заимствовали у эллинов некоторые технические выражения, характерные для крупного рабовладельческого хозяйства (как например, название «instrumentumvocale» — «οργανον έμψυχον»[328]), это не доказано для классической эпохи: источником могла служить Сицилия эллинистического периода. В классическую эпоху один Хиос[329] (оптовая торговля, средоточие крупнейших в Греции состояний, выделки оливкового масла и виноделия) был страной с массовым применением покупных рабов и (уже начиная с VII в. до P. X.) с восстаниями рабов, как и Рим. Итак, широкое распространение в Аттике крупных помещичьих хозяйств с применением рабского труда не представляется вероятным. Рабы работали в Аттике, как показывает комедия, и на полях крестьян вместе с ними, в качестве их рабочих, как в старые патриархальные времена: этого было трудно избежать уже по военным причинам[330]; особенно больших цифр при этом быть не могло. Сельское хозяйство в то время было вообще не особенно соблазнительным помещением для капитала. Довольно часто жаловались на его разорительность (Ксенофонт. Экономика. Введение). Нельзя определить, насколько часто на деле бывали случаи спекулятивной покупки земли с целью произвести улучшения и затем перепродать: показателем «купеческого» духа того времени служит то, что такой реакционер, как Ксенофонт, рекомендует такого рода земельную спекуляцию. На доходность земледелия в Аттике его времени должны были оказать довольно сильное угнетающее влияние такие меры, как воспрещение вывоза каких бы то ни было сельскохозяйственных продуктов, кроме оливкового масла. Быть может, борьба интересов в VI в. до P. X. вращалась также и вокруг этого покровительства «πεδία»[331]. Иностранный привозной хлеб, который, благодаря штапельному праву и принадлежавшему гражданам праву перекупки, в V в. до P. X. попадал в Пирей, все же оказывал относительное давление на местное хлебное производство. В эпоху от Солона и до Персидских войн в Элладе цены на скот поднялись в 10–20 раз, цены на хлеб, по-видимому, только в 3 раза (скот невозможно было перевозить за море!). Сравнительно с VI в. до P. X. хлеб поднялся к концу V в. — сначала вследствие прироста населения, затем также вследствие необеспеченности военного времени — вчетверо, из чего аттическое земледелие могло извлекать выгоду лишь в период между битвой при Сфактерии[332] и началом Декелейской войны. Что же касается скотоводства, то особенно в Аттике значительного развития достигло только разведение мелкого скота (и лошадей среди аристократии). После Декелейской войны сословие гоплитов было так основательно разорено, что никогда уже потом не могло настоящим образом оправиться. Тот факт, что δικασταί κατά δήμους (см. выше) сделались отныне снова городскими судьями, указывает на уменьшение социального и политического значения крестьянства: возросло значение войска из оплачиваемых солдат.
Единственно, что мы знаем о земледелии, это то, что, по словам Демосфена, Аттика ввозила из одного только царства Левкона[333] в области Понта около 400 000 медимнов, а, судя по элевсинским податным отчетам за 315–318 гг. до P. X., сама производила около 400 000 медимнов, из них круглым счетом 1/10 — пшеница, остальное — ячмень. Это дало бы, если принять расчет Э. Мейера (а никаких обоснованных возражений нельзя привести против его цифр, как бы они ни были гипотетичны), 14 250 гектаров ежегодно засеваемой земельной площади; следовательно, при системе оставления земли под паром, из года в год 12% аттической земли засевалось бы хлебом. Одним своеобразием ландшафта, наверное, все-таки невозможно объяснить ничтожность этого процента. Но по делосским спискам, по-видимому, в IV в. до P. X. цены на время остановились на одном уровне и лишь потом опять стали более неуклонно подниматься вплоть до начала III в. Таким образом, в классическую эпоху в Аттике капитал мог найти приложение только в производстве оливкового масла. Об экономической организации этой отрасли сельского хозяйства источники не дают нам сведений: собственное хозяйство с рабами на римский лад или — еще вероятнее — аренда на современный итальянский лад, — обе эти системы были возможны; тот факт, что Ксенофонт, которому известен только рабский труд, особенно подробно говорит о разведении масличных деревьев, делает первое предположение более приемлемым для его времени.
Итак,
