что оно, как всякая «религия искупления», привязанность к «миру», а потому и богатство, которое к этому ведет, считает «опасными». Точно так же и наоборот, неумно (töricht) из «отдавайте кесарю кесарево» — выражение самого крайнего индифферентизма в отношении ко всему, относящемуся к государству, как справедливо подчеркнул Tröltsh (Arch. f. Sozialwissensch. В. XXVI) — вычитывать заповедь позитивно-этического поведения по отношению к государству. Освобождение от мысли о национально-теократическом иудейском государстве, с одной стороны, а с другой стороны — отсутствие «социальных» проблем (в древнем смысле) для его приверженцев были ведь как раз теми основными условиями, при которых вообще христианство стало «возможно». Как раз вера в то, что римское господство будет продолжаться до конца дней и, следовательно, в бессмысленность «социально-реформаторской» работы, отвращение ко всякой «классовой борьбе» были почвой, из которой вытекала христианская, чисто этическая и благотворительная, чуждающаяся мира «любовь к ближнему».
ЧАСТЬ III. РИМ
Глава первая. ГОРОД-ГОСУДАРСТВО
Углубляться в рассмотрение италийской и специально этрусской доисторической эпохи здесь нет надобности, а для меня было бы и невозможно. Что касается этрусков, то археологи совершенно опровергли все результаты работ Гельбига, не сделав, однако, возможным окончательное решение вопроса (пока не прочтена ни одна из примерно 8000 их надписей). Основанная на остроумных соображениях и защищаемая Фуртвенглером, Модестовым, Скучом и другими гипотеза о проникновению этрусков к морю из восточносредиземноморской области на постороннего человека всегда производит такое же впечатление, как и гипотеза о том, что родиной норманнов является Сицилия, возникшая только потому, что норманны утвердились было (как это вполне установлено) в районе Сицилии (так же, как и «Турша» египтян в Восточном море) и постоянно давали там морские сражения (что, впрочем, сделали и эллины до самой Корсики и еще дальше за ней). Что специфически этрусская городская культура (Poliskultur) быстро расцветает и из области возле Тарквиний и Цере[405] распространяется внутрь страны, это, однако, вполне соответствует общей схеме: это могло быть, как и во всяком другом месте, следствием торговли и никем из исследователей не оспариваемого эллинского влияния. Все же важнейшие основания для этих утверждений лежат в таких областях, которые может обозреть только специалист (тождество гаруспиций[406] с вавилонскими явлениями подобного рода и древняя традиция самих этрусков являются действительно самыми вескими аргументами в пользу этого — более важными, чем техника земляных работ, — отсутствие всякого следа родственных этрускам народов или пережитков этрусской культуры на Востоке, в то время, как на Западе этруски выступают немедленно же как культуртрегеры, но при этом свое письмо заимствуют у греков, — самое веское основание против этого). Строго аристократически (на роды) и согласно родословному дереву расчлененное, замкнутое теократическое государство (die theokratische Adelsstaat) этрусков несомненно дало римлянам (по их собственному мнению) многое: технику межевания полей и, кроме того, может быть, развитие клиентелы, в связи с чем утверждается авторитарное положение магистратуры (и главы семьи? — в Этрурии господствует метронимия); все это в то время, когда Рим (название которого, как и древние названия фил: Tities, Ramnes, Luceres, в настоящее время толкуются, как этрусские) был городом, которым владели этрусские цари, — но в какой мере? Об этом спорят, как и прежде. Во всяком случае развитие этрусков не пошло в направлении к полису гоплитов (Hoplitenpolis), с другой стороны, сабелы[407] не прошли пути развития от крестьянского государства к городу-государству, и поэтому и те, и другие покорились гоплитской дисциплине Рима.
Выставлять догадки об эпохе царей и о природе царской власти — не мое дело. Были ли «celeres» (от κέλης — лошадь) древней дружиной царя (легенда о «разбойниках» соответствует, см. выше, другим аналогиям), произошло ли, далее, положение «fabri» в войске центурий (где они соответствуют первому — согласно другому взгляду, второму — имущественному классу) из военных литургий, поселенных царем демиургских родов или впервые явилось продуктом нового устройства государства на базисе гоплитского войска, этого, конечно, просто нечего рассматривать.
И ранняя эпоха аграрного развития «свободного» римского полиса окутана мраком. Мы можем признать, что положение единственно полноправных в феодальном городе-государстве ранней эпохи патрицианских родов покоилось на такой же экономической основе, как и господство родов в эллинских городах: на владении скотом и рабами, с одной стороны, и на монополизации посреднической торговли — с другой: уже до-сервиева, а, во всяком случае «сервиева» стена[408] (с IV в. до P. X.) окружает пространство, которое к территории тогдашнего Рима (особенно, если видеть ее в «ager Romanus» [Римском поле]) имеет слабое отношение. Рим в раннюю эпоху не вышел еще в сколько-нибудь значительной мере из стадии пассивной торговли: в руках иностранных купцов находился привоз греческих, финикийских, карфагенских товаров и вывоз полученных в обмен на них рабов и сырых продуктов (сырья). Город долгое время после того, как он уже вступил в широкий торговый оборот в Средиземном море, оставался без флота и без монеты из благородного металла. Господствовавший над сельским округом феодальный город-государство — по-видимому, в основных чертах своих военно-политических порядков в значительной мере однородный с греческими городами-государствами и отличавшийся от них только со страшной силой утверждавшейся дисциплиной и, следовательно, широтой власти, которой была наделена магистратура — в своей аграрной основе так же для нас не ясен, как это надо сказать и о большинстве городов-государств в Элладе.
Изящно построенная К. Нейманом попытка представить весь «plebs» эпохи до Двенадцати таблиц[409] (т. е. до 457 г.) по аналогии с наследственными подданными Нового времени, как крепостных крестьян поместий (Gutshörige) имеет против себя, как мне кажется, соображения исторической вероятности. В интересах своей конструкции Нейману приходится довольно свободно обращаться с хронологией. Этого, действительно, едва ли можно вполне избежать при любой попытке высказать те или иные догадки о ранней эпохе в истории Рима. Для того, кто хочет сделать последние выводы из гениально-нигилистической критики Этторе Пайса и, следовательно, переносит начало существования римского народа как исторически непрерывного данного (als eines historischen Kontinuum) во вторую половину V в. до P. X., Двенадцать таблиц считает подделкой II столетия, начало исторически достоверных сведений вообще не считает возможным относить за пределы III в. до P. X., для того, конечно, все проблемы древнейшей римской истории разрешаются. Если в последующем нашем изложении не будет, тем не менее, вполне оставлена по крайней мере попытка, сохраняя какой только возможно максимум данных исследовательской традиции, реконструировать некоторые из черт развития этой традиции, то делается это со всеми возможными оговорками и с представлением читателям права на самый глубокий скепсис относительно наших рассуждений.
О точке зрения Пайса я не позволяю себе высказывать свой приговор. Одно лишь да позволено будет заметить: для множества случаев указаны в качестве источника и легенды, сохранившиеся среди знатных родов, обнаружено тенденциозное перенесение позднейших аграрных столкновений и социальных противоположностей в раннюю эпоху и т. д., тем не менее простые «duplicazioni» [дублирования] — случаи возвращения подобных противоположностей, которыми Пайс так часто оперирует, как с данными, вызывающими его подозрительность, — сами по себе ничего не доказывают: фактически аграрные столкновения, например, позднейшей Эллады, действительно представляют собой повторение аграрных столкновений ранней эллинской эпохи с несколько измененным фронтом. Это лежит в существе античного.
С точки зрения Пайса всякая дискуссия с Нейманом, конечно, не имела бы смысла. Но если поступать наоборот, по принципу возможно большего оберегания традиции — как это должен делать Нейман — тогда его (Неймана) тезис не может быть принят, так как он не может быть совместим с положением плебса, как его дает возможность представить себе правильно понятая традиция[410]. Согласно традиции, «плебеи» вовсе не илоты, но, как мне по крайней мере кажется (см. ниже), совершенно очевидно, αγροίκοι в эллинском смысле, чем вовсе не оспаривается, как возможное, эксплуатирование ясно отличимых от плебса людей, отдавшихся под покровительство (clientes) старинных патрицианских родов, как источника подати для этих последних (об этом ниже). Что представитель римской, как и всякой другой городской знати в древности, есть «землевладелец» (ein «Grundherr»), было давно известно[411], но только как ко как раз не — это было новое утверждение — землевладелец, державший в зависимости от себя плебеев (Grundher der Plebejer). Тем более нельзя представлять себе это так, что они в качестве помещичьих барщинников (gutswirtschaftliche Frontbauem), наподобие прусских ласситов возделывали землю знати. Этого последнего не утверждает ведь и Нейман. Но так как плебеи, по его мнению, должны были быть клиентами, а клиентела Двенадцатью таблицами не была ведь упразднена — так думает Нейман — но была подтверждена, то следовало бы плебеев и тогда тождественных с йими клиентов (например, клиентов Atta Clausus’a[412], о чем ниже) признать илотами или несущими барщину крепостными (Fronknechte). Но такие крепостные (Hörige) не дают самого себя экипирующего и тренированного войска гоплитов; а ведь именно в качестве войска гоплитов плебеи шаг за шагом, чем необходимее они становились, добились своих успехов. Крепостные (Hörige) не делаются кабальными холопами (Schuldknechte) (тогда как бывает скорее обратное), — закабаление же за долги есть типичная судьба лишенных средств плебеев. Что и военный строй, который охватывал и плебеев и, согласно традиции, старее республики, во всяком случае так же стар, как и консулат, предполагает свободных незнатных землевладельцев (Grundbesitzer) и имеющих достаток плебеев — это уже было выдвинуто Э. Мейером. Господствующее положение некоторых (не всех, но, в противоположность Афинам, меньшинства: 16-ти) патрицианских родов внутри сельского округа, по-видимому, было обусловлено отчасти политическими причинами: они были как раз (частью) прежние окружные князья (Gaufürsten) и владельцы бургов, которые вошли в состав городской общины. Но сельский округ здесь в такой же малой мере, как и в огромном большинстве эллинских городов, представлял собой когда-либо сплошной комплекс замкнутых поместий (Grundherrschaften) или даже поместных хозяйств (Gutsbetriebe). Против этого (не говоря уже о многом другом) говорит все, что и в более позднее время в виде остатков сохранилось от давно исчезнувшей автономии сельских образований, и чего, однако, достаточно, чтобы сделать невероятным первоначальное общее «крепостное состояние» («Hörigkeit») плебса. Кого приводит в тупик борьба из-за connubium’a [брака] между сословиями, тот пусть вспомнит, что и Феогнид[413] считал брак с мещанкой (Bürgerin) позорным, и что члены рода с развитием родового союза (gens) (см. ниже) как раз в интересах сохранения цельности родового владения были заинтересованы в том, чтобы удержать в пределах своего рода дочерей-наследниц. Одно ответвление традиции представляет ведь и устранение connubium’a с плебсом, впервые произведенным децемвирами[414]. И, чтобы видеть, в какой мере вероятным является и здесь позднейшее возникновение ограничения в брачном праве (по только что упомянутым экономическим соображениям здесь у знати совершенно так же, как по
