подобным же основаниям в Афинах у демократии), следовало бы вспомнить, что везде в древнейшем праве произвол отца решает вопрос о законности ребенка, рожденного ему от жены, наложницы, рабыни. То же и в древне-эллинском праве. Принцип сословного равенства родителей и в Риме первоначально имел, несомненно, второстепенное значение, как это доказано и для Эллады (именно политический цеховой интерес городского гражданства, не существовавший на Востоке, делал полис в Элладе и в Италии носителем моногамий).
Более всего следует избегать всякого привлечения к этим проблемам так хорошо знакомой нам, благодаря Г. Ф. Кнаппу, картины происхождения «крестьянского освобождения» в XIX в. и предшествовавших ему условий. К. И. Нейман совершенно так же, как и Ф. Кауэр и Свобода, испытал на себе влияние этой справедливо, благодаря Кнаппу, прославленной картины (подобным же образом и я, со своей стороны, имел случай неправильно дать общее применение категориям Мейтцена). Условия, характерные для области с уже в доисторические времена устроенными оросительными приспособлениями, какой является Кампания (современное значение слова «rivalis» стоит ведь в связи с процессами орошения), с густым венком городов уже в древнейшее время, исключают всякую аналогию с вывозящей хлеб областью, в которой возникли поместья (Gutshöfe) Восточной Германии; и характер организации крестьянских гуф[415], на которые были расчленены эти поместья, для античного мира в равной мере невероятен как по сельскохозяйственным, так и по историческим основаниям. Весьма возможно, что древнейшей эпохе Рима (как и Эллады и Востока) была известна общность полей (Flurgemeinschaft) в том смысле, что — как это делал греческий полис еще и в историческую эпоху — первоначально крестьянская политическая община (Gemeinschaft) приписывала себе, а при случае и осуществляла, право весьма суверенно распоряжаться гуфами своих членов. Это, согласно всем аналогиям, во всяком случае было там, где она смотрела на себя, как на военный союз (Wehrverband). Молодое поколение (der Nachwuchs) должно было быть наделено землей, или каким-либо иным способом должна была быть решена его судьба. Если оно не устремлялось в далекие страны завоевывать для себя землю, то куриатные комиции[416] в городе-государстве решали по предложению отца, какой сын должен был взять гуфу и какая часть «proles» [отпрысков] должна остаться без земли — «пролетариями» («proletarii»). Как этот вопрос предварительно регулировался в pagus’e[417] (волостном округе), об этом мы ничего не можем сказать за полным незнанием. Но новые переделы земли, наверное, были возможны и происходили. Могло быть также и то, что, как в эллинских фратриях старые роды волостных князей (Gaufürsten), позднейшие знатные роды, в меру своего могущества могли оказывать сильное влияние на земельные отношения (Flurvehältnisse) крестьян, свое же владение, наоборот, могли изъять из распоряжения крестьянских общин (отсюда переданное Плинием словоупотребление Двенадцати таблиц, связывавшее villa[418], т. е. господский двор (Herrenhof) с hortus[419] и heredium[420], огороженной и неотчуждаемой наследственной землей: N. h. 19, 4, 50). Устранение этих случаев осуществления прав со стороны аграрных союзов (Flurverbände), превращение всей аппроприированной земли[421] в землю — «hortus» ив объект «dominium’a»[422], — таков мог быть смысл созданного Двенадцатью таблицами нового порядка правовых отношений, поскольку он касается аграрных порядков. Но это, однако, совсем иные отношения, чем те, какие наблюдаются в поместьях (Fronhöfe) средних веков и Нового времени.
Во всяком случае связанную с барщиной кабалу (die Fronknechtschaft), встречающуюся нам в качестве типического следствия задолженности в «nexum» (см. ниже), следует отличать от клиентелы[423]. Последняя возникает здесь — как у израильтян и везде — путем отдачи себя не имеющим владения человеком под защиту князя или владеющего землей простого свободного (Volkgenossen), как об этом мы будем еще говорить. Конечно, для каждого не участвующего в отправлении правосудия пассивного гражданина (крестьянина) — ср. замечания Гесиода — обращение к процессуальной защите «требующих подарков» сильных людей может стать необходимым. Но через это он не становится крепостным барщинником (Fronknecht) (скорее «свободная клиентела позднейшей римской поры могла примкнуть к этим отношениям раннего периода: этот добровольный патронат существовал во все времена). Противоположность между клиентами и plebs’ом так ясно выступает в источниках, что, например, Оберзинер, который видит в плебсе покоренное неиталийское население первобытной эпохи, на клиентов, в противоположность этому, смотрит как на вместе со знатью переселившихся сюда италиков. Но если плебс отождествлять с клиентами, то этот подкупающий тезис Оберзинера (в пользу которого и другими приводятся некоторые, сами по себе, по-видимому, сильные указания: отсутствие connubium’a — об этом смотри выше, — засвидетельствованное в Двенадцати таблицах наличие двух способов погребения и т. д.), со своей стороны, лучше всего мог бы быть согласован со свидетельствами античной традиции, — в том, следовательно, случае, если дать веру некоторым (более поздним) местам источников, которые, по-видимому, говорят о планомерном (и всеобщем) распределении плебеев в качестве клиентов между patres[424], — следовательно, на манер илотов, или критских φοικέες. Но как раз эти места традиции представляют собой явные реконструкции, и, во всяком случае, такое трактование крестьян как государственных клиентов (на манер илотов) не согласуется с их близким участием в индивидуальных помещичьих хозяйствах (Gutswirtschaften): спартиаты ведь живут арендной платой и не ведут собственного помещичьего хозяйства (sind Renter keine Gutsherren). И как раз эти свидетельства ясно представляют это распределение плебеев как меру, принятую в интересах защиты (Schutzfürsorge) понесших ущерб (очевидно, в судебном процессе) граждан низшего права (кроме того, выбор патрона одним из соответствующих мест источников — см. их у Моммзена Staatsr. III. I. Aufl. p. 63, прим. 4 — ясно изображается как свободный).
Не только если судить по положению источников, но и по фактическим вероятностям, законодательство Двенадцати таблиц и примыкающее к нему законодательство означает также и успех крестьян в отношении к родам (см. ниже), а в области аграрной не разрушение «отношений помещика и крестьянина» («grundherrlich-bauerliches Verhältniss), но скорее разрыв старых волостных союзов (Gauverbände) в пользу ставшего позднее типическим отдельного поселения (Einzelsiedelung) в форме «villae» (о практическом значении см. ниже).
Деревня, — позже совершенно чуждое римскому управлению понятие, в старину была основной формой поселения.
Правда, первоначальный характер поселения деревнями оспаривается и выставляется утверждение, что, в противоположность германцам (и эллинам), италийское поселение было поселением дворами (все еще появляющаяся у некоторых археологов формула: «германцы селились дворами, народы же Средиземного моря деревнями», покоится на полном незнании немецкого поселения и неправильном понимании одного риторического оборота у Тацита). Но нет ни одного доказательства или вероятности, которые бы говорили за это, тогда как эллинские аналогии, отношения других италиков и доисторическое поселение говорят против того, что отдельный двор, «villa», стоял в начале италийского, особенно римского развития, как это думает, например, и Шультен. Размежевание, земли на «fimdi»[425], которые принципиально представляют собой «continuae possessiones (сплошные владения) и есть как раз явление современно-римское (das modem-römishe), заключает в себе разрушение старых аграрных отношений (Flurzustände) в пользу индивидуалистического порядка поселения, как об этом свидетельствуют заявленья римских землемеров. «Villa» ведет начало от феодального владельца бурга (Burgherren), а не от крестьянина. Ценное исследование Шультена прямо показывает, как радикально римское «assignation истребляло древние сельские общины (Landgemeinden) и деревни. Эллинский город-государство, как Афины (и другие), мог использовать δήμοι [демы] в качестве составных своих частей. Римская практика решительно от этого отклоняется. Поля (die Fluren) колониальной ассигнации игнорируют «pagi» и при случае разрезают их пополам; так было с полями Плаценции и Велии[426], как это видно по алиментарным таблицам. Посредством полицейского применения понятия «vicus»[427] для обозначения городского квартала, «pagus» для обозначения служившего для целей обложения повинностями (munera) подразделения сельского округа города, конечно, все надежные следы традиции были изглажены. Тем не менее из источников видно, что в позднейшем праве как vicus, так и pagus являются в качестве юридических лиц, которые владеют, например, земельными участками, автономно постановляют решения о своих делах и могут вести процессы, но только «pagus» является в качестве «обладающей распорядительной властью корпорации» (eine «Gebiets-Körperschaft»). Vicus всегда является замкнутым поселением и в качестве такового в эпоху до возникновения города представляет собой или средоточие pagus’a, или одну из нескольких деревень в pagus’e, какие мы видим при всех древних поселениях: по Фесту[428] он есть рыночное место.
Что pagus некогда играл роль эллинской κώμη, представляется мне вполне убедительно вероятным. Антагонизм между «городом» в римском смысле и «деревней» создает все наши затруднения с источником, как это как раз опять показало само исследование Шультена: этот антагонизм обусловлен характером позднейшего аграрного строя (Flurverfassung) (радикально противоположного полюса «строя ком») («Komenverfassung») (см. ниже). Уже из этого следует, что pagus, как это правильно выясняет Шультен, никоим образом — как думал Моммзен — в историческую пору не мог принимать участия в выяснения права собственности, в частности его главная функция, lustratio pagi (чисто религиозный, имеющий целью предотвращение бедствий, акт), не имела с этим ничего общего. Принадлежавшая позднейшему pagus’y власть издавать распоряжения имеет также, насколько известно, чисто религиозный характер: передаваемое Плинием исходившее от pagus’a распоряжение об употреблявшихся женщинами накладках из волос мотивировано явно суеверными соображениями. Что ограничение этой областью имеет характер сохраненного из страха перед устранением некогда существовавшего культа рудимента более древнего порядка, когда pagus имел в социальном строе большее значение — это само собой понятно и с достаточной ясностью вытекает из того, что волость (Gau) владела, как это засвидетельствовано источниками, общественными весами, а первоначально, как это достоверно известно, и рыночным правом.
Принадлежавшую некогда деревне альменду можно еще узнать по скудным остаткам в «agercompascuus»[429]: право выпаса первоначально является здесь как «jus» (Цицерон), как индивидуальное право члена общины (des Genossen). Рядом с ней стоит ager publicus[430] [общественное поле], в более позднее время представлявший собой завоеванную, а первоначально несомненно — что без всякого основания было подвергнуто сомнению — никому не переданную пустошь. Как и в раннюю германскую эпоху, очевидно, каждому члену племени на этой «общей марке» принадлежало право поднятия нови, и он находил защиту для своего владения таким «ager occupatoris» [«поле оккупанта»] до тех пор, пока он держал его под плугом. Это старинное право «оккупации»[431] в измененной форме впоследствии было распространено государство гоплитов на завоеванные, уже приведенные в культурное состояние и приносившие плоды поля, поскольку они не предназначались для наделения на частном праве или для финансовой эксплуатации посредством сдачи в аренду. То, что при этом имелась в виду урегулированная форма оккупации — как это было в Соединенных Штатах при открытии для поселения индейских областей, — и что часть продуктов взималась в качестве вознаграждения в пользу государства или во всяком случае должна была взиматься — все это ничего в этом не меняет, т.
