усмотреть оттенок «super­stition»*** , против всех реминисценций магических и церковных обрядов сообщения благодати, распространя­лись на христианский праздник Рождества так же, как и на праздник Майского дерева259, и на всю ту непосред­ственную радость, которую доставляло верующим цер­ковное искусство. То обстоятельство, что в Голландии это не помешало развитию великого, подчас откровенно реалистического искусства260, свидетельствует лишь о том, сколь малоэффективными были все усилия тамош­них ревнителей строгой регламентации нравов по срав­нению с влиянием двора и регентов (слоя рантье), а

[195]

также с жизнерадостностью разбогатевших бюргеров, после того как кратковременное господство кальвинист­ской теократии .растворилось в рамках трезвой государ­ственной церкви, а кальвинистская аскеза тем самым в значительной степени утеряла свою притягательную силу261. Театр пуритане отвергали262, а полное исклю­чение всех элементов эротики и любого изображения нагого человеческого тела из сферы искусства сделало невозможным появление радикальных взглядов в литера­туре или живописи. Такие понятия, как «idle talk»* , «superfluities»** 263, «vain ostentation»*** , а ими пури­тане клеймили всякую иррациональную деятельность, лишенную определенной цели и тем самым направленную не на достижение аскетических идеалов и не на приумно­жение славы Господней, а на служение человеку, не­изменно фигурировали всякий раз, когда надо было под­черкнуть значение трезвости и целесообразности и противопоставить их чисто художественным мотивам. И особой силы это противопоставление достигало тогда, когда речь шла о личной склонности к роскоши, напри­мер в одежде264. Идейной основой ярко выраженной тенденции к унифицированию стиля жизни, которая в настоящее время служит капиталистическим интересам стандартизации продукции265, является отказ от «обожест­вления рукотворного»266. При этом не следует, конечно, забывать, что в пуританизме была заключена бездна противоречий, что инстинктивное стремление к вне­временному высокому искусству было значительно более свойственно ведущим мыслителям пуританизма, чем «кавалерам»267, и что на творчество такого неповторимо­го гения, каким был Рембрандт, наложила несомненный отпечаток и его сектантская среда, как ни мало его «по­ведение» соответствовало требованиям пуританского Бога268. Однако в целом это не изменяет общей картины, ибо то глубокое погружение личности в свой внутренний мир, к которому могло привести дальнейшее развитие пури­танского мироощущения и одним из факторов которого оно действительно стало, оказало свое влияние главным образом на литературу, да и то более позднего времени.

Мы не можем здесь более подробно останавливаться на влиянии пуританизма в разных областях культуры:

[196]

укажем лишь на то, что радость, доставляемая чисто эстетическим восприятием культурных ценностей или спортом, всегда имела одно характерное ограничение: она должна была быть бесплатной. Ведь человек — лишь управляющий благами, доверенными ему милостью Бо­жьей, он, подобно рабу в библейской притче, обязан отчитываться в каждом доверенном ему пфенниге269, и если он истратит что-либо не во славу Божью, а для собственного удовольствия, то это по меньшей мере вы­зывает сомнение в богоугодности его поступка270. Кому из беспристрастных людей не известны сторонники по­добной точки зрения и в наши дни271? Мысль об обяза­тельстве человека по отношению к доверенному ему иму­ществу, которому он подчинен в качестве управителя или даже своего рода «машины для получения дохода», ложится тяжелым грузом на всю его жизнь и заморажи­вает ее. Чем больше имущество, тем сильнее, если аске­тическое жизнеощущение выдержит искус богатства, чувство ответственности за то, чтобы имущество было сохранено в неприкосновенности и увеличено неустанным трудом во славу Божью. Генетически отдельные элементы этого образа жизни, как и многие другие компоненты современного капиталистического духа, уходят в средне­вековье272, однако свою действительную этическую осно­ву этот жизненный уклад находит лишь в этике аскети­ческого протестантизма. Значение его для развития капи­тализма очевидно273.

Подводя итог сказанному выше, мы считаем возмож­ным утверждать, что мирская аскеза протестантизма со всей решительностью отвергала непосредственное наслаж­дение богатством и стремилась сократить потребление, особенно когда оно превращалось в излишества. Вместе с тем она освобождала приобретательство от психоло­гического гнета традиционалистской этики, разрывала оковы, ограничивавшие стремление к наживе, превращая его не только в законное, но и в угодное Богу (в указан­ном выше смысле) занятие. Борьба с плотью и привер­женностью к материальным блатам была, как наряду с пуританами настойчиво подчеркивает и великий апологет квакерского учения Барклей, борьбой не с рациональным приобретательством, а с иррациональным использова­нием имущества. Оно прежде всего находило свое выра­жение в привязанности к показной роскоши (прокли­наемой пуританами в качестве обожествления рукотвор-

[197]

ного)274, столь свойственной феодальной жизни, тогда как Богу угодно рациональное и утилитарное использо­вание богатства на благо каждого отдельного человека и общества в целом. Аскеза требовала от богатых лю­дей не умерщвления плоти275, а такого употребления бо­гатства, которое служило бы необходимым и практичес­ки полезным целям..Понятие «comfort» характерным обра­зом охватывает круг этих этически дозволенных способов пользования своим имуществом, и, разумеется, не случай­но связанный с этим понятием строй жизни прежде все­го и наиболее отчетливо обнаруживается у самых после­довательных сторонников этого мировоззрения, у кваке­ров. Мишурному блеску рыцарского великолепия с его весьма шаткой экономической основой и предпочтением сомнительной элегантности трезвой и простой жизни они противопоставляли в качестве идеала уют буржуазного «home»* с его безупречной чистотой и солидностью276.

Борясь за производительность частнохозяйственного богатства, аскеза ратовала как против недобросовест­ности, так и против инстинктивной жадности, ибо именно ее она порицала как «covetousness», «мамонизм» и т.п., другими словами, против стремления к богатству как самоцели. Ибо имущество само по себе, несомненно, является искусом. Однако тут-то аскеза превращалась в силу, «что без числа творит добро, всему желая зла»** (зло в ее понимании — это имущество со всеми его соб­лазнами). Дело заключалось не только в том, что в пол­ном соответствии с Ветхим заветом и с этической оценкой «добрых дел» эта сила видела в стремлении к богатству как самоцели вершину порочности, а в богатстве как ре­зультате профессиональной деятельности — Божье благо­словение; еще важнее было другое: религиозная оценка неутомимого, постоянного, систематического мирского профессионального труда как наиболее эффективного аскетического средства и наиболее верного и очевидного способа утверждения возрожденного человека и истин­ности его веры неминуемо должна была служить могу­щественным фактором в распространении того мироощу­щения, которое мы здесь определили как «дух» капитализ­ма277. Если же ограничение потребления соединяется с вы­свобождением стремления к наживе, то объективным ре-

[198]

зультатом этого будет накопление капитала посредством принуждения к аскетической бережливости278. Препятст­вия на пути к потреблению нажитого богатства неминуемо должны были служить его производительному исполь­зованию в качестве инвестируемого капитала. Конечно, степень этого воздействия не может быть исчислена в точных цифрах. В Новой Англии эта связь ощущается очень сильно, она не ускользнула от взора такого выдаю­щегося историка, каким является Джон Дойл279. Однако и в Голландии, где действительное господство кальви­низма продолжалось лишь семь лет, простота жизнен­ного уклада, утвердившегося в подлинно религиозных кругах, привела при наличии громадных состояний к ярко выраженному импульсу накопления капитала280. Само собой разумеется, что пуританизм с его антипа­тией к феодальному образу жизни должен был заметно ослабить широко распространенную повсюду и во все времена тенденцию (сильную у нас и поныне) приобре­тать на нажитый капитал дворянские земли. Английские писатели-меркантилисты XVII в. видели причину пре­восходства голландского капитала над английским в том, что в Голландии (в отличие от Англии) нажитые состоя­ния не вкладывались в землю и, что гораздо важнее — ибо именно это, а не приобретение земли как таковой здесь существенно, — владельцы крупных капиталов не стремились воспринять аристократический образ жизни и превратить свою собственность в феодальное владение, что вывело бы ее из сферы капиталистического предпри­нимательства281. Распространенная и в пуританских кру­гах высокая оценка, сельского хозяйства как особо важ­ной и способствующей благосостоянию отрасли имеет в виду (например, у Бакстера) отнюдь не лендлордов, а иоменов и фермеров; в XVIII в. — не юнкеров, а «рационального» сельского хозяина282. Начиная с XVII в. в английском обществе намечается водораздел между «сквайрами», представлявшими «веселую старую Анг­лию», и пуританскими кругами, социальное влияние которых резко колебалось283. Вплоть до настоящего времени в «национальном характере» англичан сохра­нились противоречивые черты: с одной стороны, несокру­шимая наивная жизнерадостность, с другой — строго контролируемая сдержанность, самообладание и безу­словное подчинение принятым этическим нормам284. Через всю раннюю историю североамериканской колони-

[199]

зации проходит это противоречие: с одной стороны, «ad­venturers»* , обрабатывающие плантации с помощью indentured servants** в качестве рабочей силы и склонные к аристократическому образу жизни, с другой — пури­тане с их специфической буржуазной настроенностью285.

Повсюду, где утверждалось пуританское мироощу­щение, оно при всех обстоятельствах способствовало установлению буржуазного рационального с экономиче­ской точки зрения образа жизни, что, конечно, имеет неизмеримо большее значение, чем простое стимулирова­ние капиталовложений. Именно пуританское отношение к жизни было главной опорой этой тенденции, а пури­тане — ее единственно последовательными сторонниками. Пуританизм стоял у колыбели современного «экономиче­ского человека». Правда, и пуританские жизненные идеа­лы подчас не выдерживали натиска слишком сильных «искушений», которые, как хорошо было известно и пури­танам, таило в себе богатство. Мы постоянно встречаем искренних сторонников пуританской веры в рядах подни­мающихся слоев286 мелкой буржуазии и фермеров; и даже «beati possidentes»*** среди квакеров весьма часто склонялись к отказу от своих прежних идеалов287 Здесь все тот же рок, который постоянно преследовал и пред­шествующую мирской аскезе средневековую «монаше­скую аскезу»: как только в обители строго регулируемой жизни и ограниченного потребления рациональное веде­ние хозяйства достигало полного расцвета, приобретен­ное имущество либо сразу феодализировалось, как это происходило до Реформации, либо складывалась такая ситуация, которая ставила под угрозу монастырскую дисциплину, и тогда наступал момент для проведения одного из многочисленных «реформирований» монастыр­ских уставов. Вся история уставов монашеских орденов в определенном смысле не что иное, как непрестанная борьба с секуляризирующим влиянием собственности. То же в безгранично большей степени относится к мирской аскезе пуританизма. Могучее «revival» методизма, пред­шествовавшее расцвету английской промышленности в XVIII в., можно уподобить такой монастырской реформе. Здесь уместно привести отрывок из Джона Уэсли288, который вполне мог бы служить эпиграфом ко всему

[200]

вышесказанному. Слова Уэсли свидетельствуют о том, что главы аскетических движений полностью (и совер­шенно в духе нашего толкования) отдавали себе отчет в изложенной выше, на первый взгляд парадоксальной взаимосвязи289. Уэсли пишет: «Я опасаюсь того, что там, где растет богатство, в той же мере уменьшается рели­гиозное рвение. Поэтому, исходя из логики вещей, я не вижу возможности, чтобы возрождение подлинного бла­гочестия где бы то ни было могло быть продолжитель­ным. Ибо религия неминуемо должна порождать как трудолюбие (industry), так и бережливость (frugality), а эти свойства в свою очередь обязательно ведут к богат­ству. Там же, где увеличивается богатство, создается благодатная почва для гордыни, страстей и привязан­ности к мирским радостям жизни во всех их разновид­ностях. Как же можно рассчитывать на то, что методизм, эта религия сердца, сохранит свой первоначальный об­лик, пусть даже теперь эта религия подобна древу с пышной листвой? Повсеместно методисты становятся прилежными и бережливыми. Их