Когда это толкует Патрик, это становится совершенно другим. «Возлюби своего ближнего» — это молитва, медитация, весь способ бытия, но когда это слушает обычный ум, все приобретает иной оттенок. Любовь становится сексом. Молитва становится безрассудной страстью. А ум очень хитрый: он постоянно принимает любую поддержку — все что угодно, откуда угодно — до самой смерти.

Когда вы слушаете меня, будьте осторожны. Вы можете толковать меня по-своему. Когда я говорю «свобода», вы можете интерпретировать это как «официальное разрешение». Будьте начеку. Когда я говорю «любовь», вы можете интерпретировать это как «секс». Будьте настороже. Присматривайтесь к своим толкованиям, потому что они — ловушки, а потом вы отыщете во мне много противоречий, ведь меня там больше нет: теперь это вы отразили. У вас внутри много противоречий. Вы почти полностью перепутаны. Внутри вас много умов, и вы бесконечно толкуете многими способами, а потом вы видите противоречия — в своих собственных толкованиях.

Слушайте меня. Даже более чем слушайте — будьте со мной. Тогда исчезают все противоречия.

Третий вопрос — прекрасная история, рассказанная Деватиртхой:

Ошо, ваш рассказ о дяде Дадли напоминает мне другую историю из Западной Виргинии. В ней говорится о том, как один человек, не местный, искал, как пройти куда-то, заблудился, и вот он остановился спросить дорогу у старого фермера.

Старик ответил:

— Идите три мили на север, через мост, сверните направо, идите прямо шесть миль до разрушенного амбара, за забором из пекана поверните налево… Не, так не пойдет.

Он начал заново:

— Ступайте прямо по этой дороге четыре мили, через ручей, у излучины возле каштанового дерева сверните направо, ступайте по этой дороге около двух миль, сверните налево у знака «стоп»… Не, опять не то…

Тут старик еще раз попытался объяснить:

— Отправляйтесь на запад, пока не упретесь в магазин Грубера, ступайте направо через мост пять миль, у желтого дома сверните направо, пройдите три холма, пока не придете к развилке дорог, держитесь права… Не, и так не пойдет…

— Простите, — заключил старый фермер после серьезного размышления, — вы не можете попасть туда отсюда.

Мне всегда нравилась эта история. Она невероятно показательна. Позвольте мне повторить ее последнюю часть. Он сказал: «Просите, вы не можете попасть туда отсюда».

На самом деле, отсюда вы можете попасть только сюда. Отсюда нет пути туда. Отсюда вы всегда можете попасть сюда; отсюда сюда — вот единственная возможность. Отсюда нет пути туда. Из настоящего вы попадаете в настоящее — снова и снова, — потому что это всегда текущий момент. Из «сегодня» вы никогда не попадаете в «завтра». Запомните, из сегодня вы возвращаетесь в сегодня снова и снова, и снова, потому что завтра нет. Остается сегодня; это вечность. Теперь есть вечность, и вот единственное пространство.

Человек может напиться, но пьяницы иногда излагают чрезвычайно значительные истины. Почему? Потому что пьяницы никогда не пребывают в аристотелевской логике. В этом может быть притягательность алкоголя, наркотиков: они расслабляют вас. Ваша голова, которая разделена Аристотелем, — между «здесь и там», между «сейчас и потом», между «сегодня и завтра» — это разделение исчезает. Вы полностью успокаиваетесь. Вы вновь обретаете свое потерянное детство, когда все было — всем другим, и все встречалось и поглощалось всем другим, и границ не было.

Понаблюдайте за ребенком. Просыпаясь по утрам, он может иной раз всплакнуть из-за того, что во сне потерял игрушку. На самом деле, между сном и бодрствованием нет границы — не существует границы между сном и реальностью. Все встречается и поглощается друг другом. Ребенок живет в совершенно ином мире — мире, который един, мире мистики, мире нондуалистов, адвайты, мире, где нет разграничений, где вещи не разделяются друг против друга.

Очевидно, в тот день старик перебрал. В противном случае, если вы в своем уме, вы не можете сказать такое. Он хорошо постарался. Он хорошо постарался ухватить свой аристотелевский ум. Он хорошо постарался попасть в старые категории, которые стали туманными под воздействием алкоголя. Он хорошо постарался найти путь, но он терялся снова и снова. Наконец он заключил, что это невозможно: «Простите, вы не можете попасть туда отсюда».

Такая концовка анекдота понравилась бы мастерам дзен. Они увидят суть, поскольку они — такие же пьяницы, пьяные Богом. Снова происходит то же самое: категории исчезают, разграничения исчезают. Лао Цзы говорит: «Все мыслят трезво, один я пьяный». Лао Цзы и пьяный? Лао Цзы говорит: «Все знают, что почем, один я не знаю. Все мудры, один я невежествен». Само слово «Лао Цзы» означает либо «старый приятель», либо «старый идиот». Наверное, враги называли его Лао Цзы, вкладывая значение старого идиота, а друзья называли его Лао Цзы, имея в виду старого приятеля; но у его имени два смысла.

Запомните, некуда идти. Вы носите свое «здесь и сейчас» с собой, оно — вокруг вас. Куда бы вы ни пошли, это всегда здесь; куда бы вы ни пошли, это всегда сейчас. Здесь и сейчас — это вечности, а не два понятия. В языке мы привыкли называть их двумя, ведь Эйнштейн до сих пор не введен в язык. Эйнштейн доказал как научный факт, что пространство и время — не две вещи. Он выдумал новое слово «время-пространство», чтобы сделать их одним. Если это верно, то здесь и сейчас не могут быть двумя. «Здесь-сейчас» — слово будущего. Раньше или позже, когда языки впитают Эйнштейна, эти слова потеряют различие. Здесь-сейчас.

Рассказ — вещь замечательная. Случается, что в коротких анекдотах, фольклоре, в человеческих историях кроется много мудрости. Вы не просто смейтесь над ними. Иногда смеясь, вы пытаетесь избежать того, что способно создать вам неудобства. Эти рассказы никто не пишет; они растут словно деревья. Столетьями над ними работает тысяча и один ум. Они постоянно изменяются и совершенствуются. Они — часть человеческого наследия. Когда бы ни прозвучала шутка, не просто смейтесь над ней и забывайте. Смех — абсолютно нормальная и совершенно правильная вещь, но не упустите в смехе шутку. В ней может скрываться нечто невероятно ценное. Если вам удастся это увидеть, ваше собственное сознание будет обогащено.

У меня недавно случился проблеск пустоты. Я общаюсь в своей работе посредством мысленных образов, удивительно накладывающихся друг на друга. Позволит ли процесс очищения воссоздаться мысленному образу, или же, когда я исчезну, вся работа пропадет?

Как сказать. Если ваша работа — всего лишь профессия, она может пропасть, когда вы исчезаете. Когда ваше эго исчезает в глубокой медитации, ваша профессия также может исчезнуть, но если это не профессия, а призвание, если это не просто работа, но зов, если это не просто навязано вам вами или другими, но имеет в вас более глубокие источники, чтобы питать и вскармливать ее, то, когда исчезает эго, ваша работа впервые становится любовью; тогда вы становитесь более созидательными.

Когда эго исчезает, высвобождается огромная энергия, ведь эго удерживает много вашей энергии — впустую растрачивает много вашей энергии. Просто понаблюдайте в течение двадцати четырех часов. Ваше эго забирает так много энергии — на гнев, на гордость, на ложные шаги. Впустую растрачивается так много энергии. Когда исчезает эго, вся эта энергия становится доступной вашей работе, вам.

Она может стать созидательной, но в этом случае у созидательности совершенно другое качество, другие вкус и аромат. Тогда это, как если бы не вы творили; это, как если бы вы стали средством, как если бы вами овладело нечто, что сильнее вас, словно бы существование сделало вас инструментом, материалом. Вы превратились во флейту, а Бог теперь поет. Вы — просто полость, коридор; вы позволяете всему течь сквозь вас. Если есть какой-то недостаток, то он ваш. Если есть какая-то красота, то она принадлежит Богу. Если вы заблуждаетесь, то это вы заблуждаетесь. Если через вас действительно рождено что-то, вы чувствуете благодарность. В этом случае все ошибки ваши, потому что тогда вы сами каким-то образом служите себе помехой. Оттого что вы заблокированы, у вас никак не получается быть полностью пустыми. Коридор не был очищен для того, чтобы по нему тек Бог. Но когда бы ни случалось нечто прекрасное — живопись, поэзия, танец или еще что в таком духе — вы чувствуете глубокую благодарность. В ваше сердце приходит молитва; в ваше сердце приходит благодарность.

Тогда у вашей созидательности очень тихое, спокойное качество. Прямо сейчас, с эго, очень много шума и суматохи. С эго созидательность — это ничто более, как звук о том, что вы — творец. Поэзия может и не стоить ничего, а поэт только и знает, что кричит с крыш. Картина может и вовсе не иметь ценности, в ней может и не быть ничего оригинального, она может быть всего лишь подражанием, фальшивкой, но художник продолжает горделиво, высоко держать голову. С эго очень шумно.

Когда эго исчезает, вы течете по-разному, но все становится очень тихим и спокойным.

Вот еще одна история:

Некто однажды спросил профессора Чарльза Таунсенда, почему он живет на последнем этаже Холлис Холла в старых, тесных и пыльных комнатах.

— Я всегда буду здесь жить, — ответил он. — Это единственное место в Кембридже, где надо мной лишь один Бог.

Затем, выдержав паузу, он добавил:

— Он занятой, но он тих.

Да, Бог занятой, чрезвычайно занятой, распростертый над всем существованием. Вы только посмотрите, как много он делает одновременно, в один момент. Это безграничное пространство — его. Вы, наверное, видели иллюстрации с индуистскими богами, с тысячами рук. Они очень символичны.

Они показывают, что у Бога не получается работать двумя руками. Двух рук недостаточно. Работа так огромна. Вы, должно быть, видели индуистских богов с тремя головами, обращенными в три измерения, ведь будь у бога лишь одна голова, что же произошло бы у него за спиной? Ему нужно смотреть во всех направлениях. Ему приходится быть занятым везде, с тысячью и одной рукой… но так тихо, не заявляя даже: «я сделал так много».

А вы делаете небольшую вещь — вы просто подгоняете друг к другу несколько слов и полагаете, что это поэма, — и вот возникает гордость, и вы сходите с ума. И вы принимаетесь утверждать, что вы создали нечто. Запомните, такое утверждают лишь одни посредственности. Настоящие творцы никогда так не делают, потому что настоящие созидатели становятся очень скромными, они понимают, что ничто не приходит от них самих. На самом деле, они — лишь средства.

Когда великий поэт Рабиндранат был чем-то одержим, он всегда уходил в комнату, запирал дверь. Несколько дней он не ел, не выходил из дому. Он просто молча