Наверху ветра тоже не было. Я посмотрел на море, поверхность которого была похожа на светло-синее стекло. Где-то очень далеко стеклянная плоскость плавно перетекала в белесую голубизну небесной стены, наглядно подтверждая факт несуществования линии горизонта. Я увидел его, повернув голову вправо. В странной позе он стоял на плоской каменной плите, выступавшей над обрывом в самой высокой точке берега бухты. Сильно прогнувшись и слегка наклонившись вперед, он за лодыжку обеими руками держал над собой ступню левой ноги, пятка которой касалась макушки его головы над самым лбом, и смотрел вниз, балансируя на идеально выпрямленной правой ноге. Я замер от неожиданности. Одно неловкое движение, незначительное нарушение равновесия — и он сорвался бы с пятидесятиметровой высоты прямо в нагромождение отколовшихся от обрыва громадных угловатых валунов. Я ничем не успел бы ему помочь, поскольку, воoepb{u, на голове его отсутствовали волосы, за которые можно было бы ухватиться и выдернуть его с того света, а, во-вторых, от места, где я стоял, до него было метров тридцать, так что, даже будь у него на голове хоть целая копна, я бы все равно не успел. Однако он, судя по всему, падать вовсе не намеревался, и стоял твердо, словно был отлит из бронзы. Потом он плавно вытянул ногу вверх, отпустил ее и свободным махом выпрямил перед собой, захватив двумя руками за ступню. Я стоял и смотрел. Он казался настолько сосредоточенным, что не замечал меня. Еще бы! Стоило ему хотя бы на мгновение отвлечься и он пропал… — Ничего себе, тренировочка… — подумал я. Тем временем он продолжал, плавно и легко меняя позу за позой в непрерывном потоке замысловатых движений. Многое из того, что он делал, напомнило мне картинки из толстой книжки какого-то упитанного индуса — один из моих ребят приносил ее однажды в бассейн. Некоторые элементы я видел впервые, а кое-что было похоже на классические гимнастические упражнения, а также на техники, которыми пользуются в качестве средств общей физической подготовки бойцы, и которые Альберт Филимонович заставлял нас отрабатывать до умопомрачения. Но здесь все это было совершенно в ином качестве и в неизмеримо более сложных вариантах.
Он то надолго неподвижно замирал в какой-нибудь напряженной стойке на руках с хитро оплетающими туловище ногами, то вытягивался в нить в связке прямых и боковых вертикальных шпагатов, удерживая равновесие на одной ноге, то вдруг взрывался каскадом почти молниеносно сменявших друг друга головокружительных узлов, в которых невозможно было понять, где голова, где ноги, и вообще, каким образом человеческое тело может сворачиваться, приобретая подобные формы. Иногда темп движений становился оченьочень медленным, и его тело мягко и непрерывно текло, как бы тягуче переливаясь из одного сверхсложного положения в другое еще более невероятное.
Широко раскрыв от изумления рот, я наблюдал за ним в течение примерно сорока минут. За это время я увидел не только то, чего не видел никогда в жизни, но также вещи, которые, расскажи мне о них кто-нибудь, я бы однозначно счел невозможными. Причем делалось все на самой кромке высоченного обрыва, падение с которого означало неминуемую смерть, и это еще более убедило меня в его психической ненормальности. У него определенно были не все дома. А может быть, дома у него просто никого не было… Впрочем, тогда я отогнал от себя эту мысль как провокационную. Однако не признать того, что уровень тренированности тела этого человека поистине феноменален, я не мог. Мало того, что он выполнял элементы, требовавшие диковинного сочетания огромной силы и нечеловеческой силовой выносливости, гибкость и подвижность его суставов при этом по целому ряду показателей превосходила гибкость и подвижность суставов цирковых гимнасток, что было для меня поистине непостижимо! Ему, судя по всему, удалось совместить совершенно несовместимые вещи, соединив в одном теле фантастическую силу и поистине немыслимую гибкость. Все это выглядело тем более странно, что его тело, покрытое изрядным слоем подкожного жира тело, скрадывавшего рельефность могучей мускулатуры, было похоже на каучуковое. Оно самым натуральным образом плавно струилось, независимо от того, каким был темп движений. В тот момент я мог бы onjkqr|q, что теперь понимаю, о чем говорил Альберт Филимонович, требуя от нас на тренировках максимальной текучести.
В том, что он делал, присутствовало также некоторое «что-то еще»… Я чувствовал, что сами по себе движения и позы имеют значение лишь как средство, инструмент, с помощью которого он взаимодействовал с этим «чем-то». Вероятнее всего, реальную ценность для него представляло только это «что-то еще» — оно было тем самым главным, ради чего, собственно, все и делалось. Но именно этого «чего-то» я не воспринмал, тщательно защитившись от него своим фильтром-сеткой, отсекавшим все, что могло иметь хотя бы какое-то отношение к сфере жизненной силы этого человека.
Однако через некоторое время я все же начал чувствовать, как окружающее пространство наполняется чем-то плотным, упругим и могущественным, но это пространство было не моим, оно существовало само по себе, и я тщательно сдерживал его напор, выделяя из мощного потока только зрительное восприятие движений физического тела. Я знал, что, стоит мне хотя бы чуточку приоткрыть сетчатую дверцу своего фильтра, и меня сметет ураган неизвестной мне безумной силы. Это внушало мне суеверный ужас. Первым моим побуждением, едва я его увидел, было — немедленно уйти, спуститься вниз и там затаиться. Однако он проделывал со своим телом вещи настолько невероятные, что я был не в силах оторвать взгляд.
Тем не менее в конце концов мне пришлось это сделать. Давление потока чего-то неопределимого, исходившего от него, сделалось настолько огромным, что я понял — еще чуть-чуть, и моя защита не выдержит. Она трещала по всем шва и готова была вот-вот разлететься в мелкие клочья. Кроме того, я уже все равно почти ничего не видел, потому что поток этого «чего-то» с чудовищной силой давил мне на глаза и заставлял кровь молотообразно колотиться в висках, отчего все вокруг потемнело и покрылось пульсирующими искрами, мечущимися в сетке кровеносных сосудов глазной сетчатки.
Сжав в зубах хлястик брезентового чехла наполненной пресной водой фляги, я мигом скатился по веревке вниз и прыгнул в море. Давление в глазах и буквально раскалывавшие голову пульсации крови в висках исчезли. Я выбрался из воды, улегся на теплый камень и подумал: — Надо же, засмотрелся на этого типа и не заметил, как перегрелся. Надо бы в тень лечь… Но почему-то остался лежать на солнце. На следующий день рано утром он отправился в поселок за овощами. Вернувшись поздно вечером уже в полной темноте, он подошел ко мне и задал совершенно неожиданный вопрос: — У тебя приемник есть? — Радио что ли? — Да. — Ну есть… — сказал я.
Я всегда на всякий случай возил с собой маленький японский приемничек, но стралася его не слушать — после того, как, сидя летним вечером у палатки и поймав новости Би-Би-Си на английском языке, наткнулся на сообщение о гибели «Адмирала Нахимова». — Дай на несколько дней. — Зачем? — Слушать, зачем еще? — Зачем слушать? — Да там в Москве неувязка вышла…
Я насторожился: — Какая такая неувязка? — Да так… Несколько уродов решили переворот устроить… Гэ-КэЧэ-Пэ называются. Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению. — Так они уже его объявили? — Кого? — Чрезвычайное положение… — Ну да, а то как же… И танки на улицах. Все, как положено…
У меня неприятно засосало под ложечкой. Теперь домой поди доберись, если что-то серьезное начнется. Шутка ли — через полстраны… Да и вообще, приход к власти реакции никогда ничем приятным не заканчивается. А эти еще к тому же начали прямо с чрезвычайного положения. Вот вам и перестройка… Только-только вздохнули посвободнее.
Видимо, все это было написано у меня на физиономии, потому что он сказал: — Да ты не дрейфь, ничего не будет. — В смысле? — Ненадолго это. Дней на пять — это максимум… А так, вероятнее всего — три. И закончится почти без крови… — Ты-то откуда знаешь? — Знаю… Догадываюсь…
Тоже мне, пророк-ясновидец… — Ну так ты даешь приемник? А то ведь, если не дашь — то, глядишь, и затянется петрушка, и так легко отделаться не удастся. Я почувствовал, что он улыбается в темноте. — А причем здесь мой приемник? — Притом… Расскажу, когда все закончится…
Шизик… Но приемник я ему все-таки дал, а сам забрался нервничать в палатку, настроившись на бессонную ночь в раздумьях о судьбах страны, семьи и т.п. Раздумья, однако, не удались, поскольку минут через пятнадцать я отключился и спокойно проспал до утра, чем, проснувшись, был весьма «удивлен и даже удручен». Как же так — там такое твориться, а мне, вроде бы, начхать?..
Я выбрался из палатки в сверкавшее росой и клубившееся мягким голубоватым туманом дивное утро. Внутри выложенного белыми камнями круга лежал покрытый каплями влаги рюкзак.
Похоже, он так и не ложился спать…
Весь день я провел в напряженном одиночестве. Вернее, мне хотелось, чтобы оно было напряженным, но в действительности я чувствовал, что мне на все наплевать. Было даже немного стыдно.
В тот день он так и не появился, и на следующее утро его рюкзак по-прежнему лежал в центре круга из булыжников.
Он выбрел откуда-то из степи поздно вечером. Мне было слышно, как он, волоча ноги, подошел к своему рюкзаку, вышвырнул его из круга и тяжело рухнул на землю. Я спросил сквозь стенку палатки: — Эй, у тебя там все нормально? — Все о’кей. Спи… — ответил он, и в голосе его прозвучала жуткая усталость, смешанная с нечеловеческой печалью. По моей qohme пробежали мурашки. — А в Москве — что? — осторожно поинтересовался я. — Я же сказал — все о’кей… Попытка переворота предотвращена, коммунистическая империя закончилась… — Как это? — Так… Махина рухнула и рассыпалась за пару дней… — Уже рассыпалась? И много людей погибло под обломками поверженного монстра? — Шутки шутишь?.. По официальным сообщениям — трое. — Трое?! — Пока трое… Но все еще впереди. Это уже не мое дело, но приятного будет мало… Как при падении любой империи — начнутся распри, освободительные движения в колониях, политические игрища между вчерашними союзниками с артиллерийскими перебранками по поводу власти в центре, войны мафиозных кланов за распределение сфер влияния, партизанский терроризм… Ну, и все такое прочее… Коммунистическое наследие, отсутствие экономической и правовой культуры. Да и с культурой вообще — напряженка… И, конечно же, славянский дух. Страшная штука…
