попали не по адресу, — говорил Альберт Филмонович. — Мы просто тренируемся — для того, чтобы уметь драться на ринге. У нас тут бокс — самый обычный спорт. Боюсь, вам здесь делать нечего… Вспомнив это, я скептически засопел и сделал вид, что меня вдруг охватил приступ озабоченности судьбой каши. Он, видимо, все понял, и сказал: — Так, я, кажется, несколько отклонился от темы. Хочу еще только сказать, что на осознанном помешательстве построена одна из самых эффективных, но и самых опасных психоэнергетических технологий. — Чего-чего?.. — Ты намеренно сходишь с ума и начинаешь целенаправленно накапливать энергию. И ждешь, пока твой смещенный диапазон восприятия расширится и снова захватит всю обычную человеческую полосу. А затем продолжаешь его расширять, захватывая все новые и новые слои бесконечной реальности интегрального Мира… — Ты намекаешь на то, что тогда сошел с ума намеренно? — Нет… Я просто говорю, что такое возможно… А тогда моя крыша просто неконтролируемо поползла, и если бы не помощь ЭТОГО, ну, в общем, одного существа, я бы наверное, окончательно свихнулся.
Я подумал, что последнее «бы» в его утверждении явно ни к чему, а вслух спросил: — И куда это, интересно, поползла твоя крыша? — В сторону ненависти. Я озверел, я возненавидел страну, в которой не мог быть самим собой, вернее, не столько страну, сколько тех, кто делал ее такой. Эта ненависть буквально сжигала меня, она не отступала ни на мгновение в течение двадцати четырех часов в сутки, она пожирала меня, я начал катастрофически терять вес, я постоянно был голодным и озверевшим, и оттого принялся объедаться. Именно поэтому у меня теперь такой толстый слой подкожного жира. Когда все прошло, привычка много есть осталась. Чтобы справиться с ней, мне потребовалось несколько лет. Впрочем, сейчас я не жалуюсь, мне так даже больше нравится, чем раньше, когда я был совсем худым — кости, мышцы и кожа. Но это — сейчас… А в то время я все больше и больше тощал. Я не задавался вопросом, куда девается энергия, я только ненавидел и ел, ел и ненавидел. Неизвестно, чем бы это закончилось, но в один прекрасный день мое подталкиваемое безысходной яростью восприятие сдвинулось настолько, что я стал видеть энергию эмоций, и я самым натуральным образом увидел свою ненависть… Увидел и ужаснулся. — Чего? Того, что она тебя пожирала? — Нет. Того, ДЛЯ ЧЕГО ОНА МЕНЯ ПОЖИРАЛА. Того, на что была направлена вся ее энергия. — Ну, и на что же она была направлена? — Погоди, позволь мне, пожалуйста, изложить все по-порядку, попросил он и, сделав паузу, продолжил: — Как-то вечером я сидел за своим письменным столом и, откинувшись на спинку стула, смотрел в потолок. — Плодотворное занятие, — заметил я. — Особенно для того, кто пожираем ненавистью… Он искоса взглянул на меня, улыбнулся и сказал: — Относительно плодотворности созерцания потолка ты попал в самую точку. Я вообще имею обыкновение довольно часто предаваться этому занятию. Дело в том, что в свое время мне довелось прочесть довольно много книг, но потом я разочаровался в чтении. В книгах всегда присутствует сонмище букв, они складываются в обилие слов, и, даже если ты владеешь искусством читать между строк, ты все равно прочтешь лишь то, что там написано. Слова содержат в себе написанное в строках. На междустрочные же промежутки остается совсем немного — то, чего в строках нет. В любом случае и то, и другое оказывается ограниченным. Чем больше в книге слов, тем меньше она содержит между строк, тем она назидательнее, и тем в большей степени ограничивает свободу читающего. Я говорю не о количестве слов в книге вообще, а об их плотности на единицу выраженной мысли, образа, идеи или эмоции. Общее количество слов может быть вполне приличным — ведь бывают книги, содержащие в себе уйму информации. Или силы. Хотя в большинстве случаев наибольшей силой обладают белые стихи в несколько строк и старинные книжки в десяток-другой страниц. Нет, это вовсе не значит, что я принципиальный противник чтения. От чтения книг на каком-то этапе все равно никуда не уйдешь. Я хотел только сказать, что смотреть в потолок иногда бывает плодотворнее, чем в книгу, ибо на его белой поверхности всегда написано все. Нужно только уметь увидеть. И opedb`phrek|mn освоить технику извлечения информации как из традиционных, так и из совершенно неожиданных источников… А к тому времени, о котором я тебе рассказываю, моя крыша уже успела совершить путешествие изрядной параллельно-пространственной протяженности, и тупое созерцание потолка сделалось для меня основным алгоритмом добычи новой информации. Из имеющихся в мире людей обычных ее источников — даже самых сверхсовременных и изощренных — принципиально невозможно почерпнуть что-либо новое. Все уже где-то когда-то в каком-то виде было… В то же время вряд ли я поделюсь с тобой откровением, сказав, что любому радикальному открытию в какой бы то ни было области неизменно в том или ином виде предшествует этап созерцания потолка. Только с него можно почерпнуть информацию, до того в мире людей не циркулировавшую. Он замолчал, чтобы взять протянутую ему миску каши, поставил ее на камень и сходил к своему рюкзаку за ложкой. Вернувшись, он уселся на землю лицом к морю и продолжил: — И вот, глядя в потолок и по привычке продолжая ненавидеть засевшую в Кремле гильдию старых жирных маразматиков и дебильный орден, шестьдесят с лишним лет сидевший на шее страны, я вдруг явственно увидел свою ненависть. Тонким упругим языком черного пламени она вырывалась из грудной клетки — как раз на уровне сердца — и устремлялась куда-то вдаль, зловеще трепеща и извиваясь подобно змееобразной стреле. Я попытался отследить направление, но сделать это было невозможно, поскольку в том пространстве, где обитала эта змеестрела, такой вещи, как направление, не существовало вообще. Зато мне стало ясно, где заканчивается язык черного пламени ненависти. Отточенным кристально твердым сверкающим острием он вонзался в жизненное пространство тех, кто составлял самую верхушку пирамиды государственной власти, и то, что он делал с этими людьми, трудно было назвать даже просто разрушением. Сила черного пламени изживала их и их потомков до черт знает какого колена, не оставляя им никакой надежды на сколько-нибудь более-менее нормальную человеческую жизнь в течение ближайших полутора тысяч лет. Я не знаю, какова была причина столь неуемной и всесокрушающе яростной ненависти, ведь лично мне эти люди были незнакомы. В каком-то из довольно давних воплощений я обучил того, кто разрушил и уничтожил Великий Орден, во главе которого стояли маги одного из древнейших и самых могущественных кланов этой планеты… Они убили того человека, что само по себе не имело бы значения, если бы при этом они изрядно не подпортили ему карму на несколько жизней вперед… А за такие вещи нужно платить той же монетой… Он вдруг замолчал, внимательно взглянул на меня и улыбнулся. — Возможно, — продолжил он, — эти люди имели какое-то отношение к той давней истории, я не знаю… А может быть, какая-то сила просто использовала мою волю как инструмент… Я не знаю этого даже сейчас. Тогда же мне стало страшно. Я мгновенно вспомнил все слухи об экстрасенсах, парапсихологах и прочих нетрадиционных лекарях… и не только лекарях, много и другого было… в Комитете, в частности… «Вычислят, как пить дать — вычислят… подумал я. — И тогда мне будет ой как нехорошо. И всем моим тоже… Вот черт, неприятность-то какая…» Он сделал паузу. Наверное, чтобы перевести дух. Или для нагнетения драматизма. Я ел кашу. — И тут появился ЭТОТ… Я не видел ЕГО. Я вообще никогда не видел ЕГО, хотя много раз общался с НИМ после. Он всегда является, bngmhj` в окружающем пространстве как некое присутствие чего-то. Но я сразу же почувствовал, что могу задавать вопросы — мысленно и это что-то будет мне отвечать. По крайней мере, оно может ответить, если захочет. Вернее, ОН. «Не бойся, никто тебя не вычислит,» — заявил ОН, едва проявившись. «Почему?» — спросил я. «Туда, где действует твоя сила, осознанно не добирается никто из них,» — ответил ОН. «Из кого — из них?» — поинтересовался я. «Это не имеет значения. Вообще никто из смертных туда не добирается.» «А из бессмертных?» — я не знал, почему у меня вырвался этот вопрос, поскольку ни о бессмертных, ни о бессмертии не имел в то время никакого понятия. И ОН на него не ответил. Он простонапросто растворился. Я перестал чувствовать его концентрированное присутствие, хотя ощущение того, что ОН все время следит за мной, помогает мне и меня ведет, не исчезало после этого ни на мгновение. Он замолчал. Воспользовавшись паузой, я налил ему чай. Он взял кружку, отпил глоток и продолжил: — Я решил, что окончательно поехал крышей… «И был, судя по всему, недалек от истины,» — подумал я, но промолчал. — Но я успокоился, — сказал он, сделав вид, что не заметил моей мысли. — Я просто плюнул на все, решил — пусть идет, как идет — и продолжал жить, как жил… А через несколько дней главный отдал концы… Потом был другой — с рыбьим взглядом. Этот начал наводить порядки… Меня это просто-напросто взбесило. И он долго не протянул. Потом был третий — этот тоже очень быстро сошел на нет, так как не отвечал сложившейся на тот момент, так сказать, энергетической ситуации. Ну, а последний затеял перестройку, и это было именно то, что нужно. Справиться с управлением он заведомо не мог, однако для того, чтобы развалить империю, его определенно было вполне достаточно. Я не знал, к чему все идет, но однажды почувствовал свободу от ненависти. И это был такой кайф! Мне стало все равно. Вроде бы даже забрезжили какие-то перспективы, но теперь мне было на них наплевать. ЭТОТ вел меня, складывая жизненную ситуацию так, что в нужные моменты я встречался с нужными книгами и людьми, и учился каждое мгновение своей жизни… Он замолчал. — А дальше — что? — спросил я, подозревая, что должно быть продолжение. — Дальше? Дальше — ничего… До самого того дня, когда я накануне отправился за овощами. — Но это — пять лет… — Да. Пять лет спокойной жизни. И каждый день узнаешь что-то новенькое… Разве не кайф? — А что
