уже ни к чему. Внутри застряла разрывающая на части боль, в горле клокотало, и ему казалось — он вот-вот захлебнется собственной кровью. В течение нескольких последних дней он все время ощущал неумолимое приближение конца. Смерть набирала силу, разрасталась где-то рядом и чуть-чуть позади. А вчера он почувствовал какие-то мягкие удары по животу, начало болеть сердце, и ныли все раны. Но он отнесся к этому спокойно. Конечно, немного досадно, вроде как бы еще жить да жить, однако все равно не совсем понятно — зачем… Чужая земля, бестолковое времяпровождение, каждый день — одно и то же. Ждать нечего: там, откуда они бежали, теперь была новая жизнь, судя по слухам — достаточно жуткая и анекдотично веселая. Но в любом случае давно уже сбросившая их со счетов. Здесь они тоже никому особенно не нужны. И вообще, если бы кто-то знал, как ему все это надоело. Можно было бы застрелиться и раньше — кое-кто так и поступил — но он чувствовал: незачем брать грех на душу. Так или иначе старые раны не дадут долго протянуть. Многие из офицеров, осевших в этом приморском захолустье, уже умерли от ран и тоски. Некоторые спились, некоторые каким-то образом втянулись в мутный поток эмигрантского прозябания. Кому-то удавалось найти в себе силы начать здесь все сначала, но эти в поселке надолго не задерживались — перебирались в более оживленные места, поближе к деловой жизни и связанным с нею возможностям. Однако он почему-то знал — это не для него. Он лежал на бильярдном столе, вокруг были шары. Кий стоял справа, прислоненный к засаленной касаниями множества рук бронзовой окантовке средней лузы. Слева он краем глаза видел вытертое зеленое сукно второго стола, с другой стороны немного поодаль грязно-салатовую стену, под ней — дешевый стул светлого дерева, дальше — открытую дверь на террасу с парапетом и каменными ступеньками. Оттуда было видно море внизу. Когда шел дождь, им с Валерой нравилось пить кофе под вылинявшим до сизой белизны тентом на террасе и молча глядеть на серые волны. Сейчас было солнечно и жарко — средиземноморское лето. Валера стоял сбоку и нервно крошил кусок мела о кожаную набойку на кончике кия. Валерины руки дрожали, на висках выступил пот, глаза a{kh наполнены слезами… Когда врач, наконец, пришел, Валера сидел на стуле под стеной и тихо плакал. Я умер. То ли где-то случился сбой, то ли это был некий подготовительный этап… В любом случае функциональная эффективность воплощения казалась нулевой. Если бы кто-то знал, как мне надоела эта планета… Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, делая вид, что сплю. Тех, кто не спал, воспитатели оставляли в постели после подъема до самого прихода родителей. Затем следовали нудные расспросы по дороге из детского сада домой. Почему ты не спал, может быть, чтото болело, или ты хотел есть?.. Я не умел тогда объяснить им, что существует масса вещей, тратить светлое время дня на которые намного целесообразнее, чем на сон. А чтобы выспаться, вполне достаточно ночи, тем более, что есть способы отдыхать, гораздо более эффективные, чем сон. И вовсе не обязательно даже закрывать глаза. Я не мог все это ясно сформулировать, и мне оставалось только недоумевать, как они сами не понимают. Взрослые ведь всегда очень умные и все знают… А тут — совершенно очевидные и такие простые вещи. Я лежал и вспоминал большого дядю, который умер когда-то давнымдавно в комнате с грязно-салатовыми стенами и стулом из светлого дерева. Меня тогда еще не было и не могло быть, потому что был он. Я видел ту комнату его глазами, но думать о нем как о себе не мог. Он — это был он, я — это есть я. Совсем разные люди. Было «чтото», что являлось общим, и для этого «чего-то» я был как бы продолжением того давным-давно умершего человека. Я явственно ощущал это, но объяснить… Объяснить даже себе самому я ничего не умел. Да и какие могут быть объяснения у четырехлетнего ребенка? И потом — зачем? Кроме того, я почему-то боялся, мне казалось, что рассказывать об «этом» взрослым просто-напросто опасно. Я мог только знать, что жил дядя, который умер. Теперь вместо того дяди живу я. Я, возможно, тоже умру, когда стану дядей. И «что-то», жившее раньше в умершем дяде, а сейчас живущее во мне, будет жить в ком-то следующем. Но может случиться так, что я не смогу умереть. Тогда что-то закончится. Однако я не знал, что сделается в этом случае с «чем-то» — общим для длинной цепочки людей, в конце которой был тот дядя, и теперь вот — я. Иногда, в какой-то чудной отстраненности, я вспоминал мир, виденный глазами некоторых из тех, других людей. Там были высокие правильных очертаний треугольные холмы из камня, вздыбившиеся в белесое знойное небо среди раскаленных песков, были темные лабиринты промозглых туннелей, залы каких-то многоэтажных подвалов, освещенные багровыми отсветами тростниковых факелов гигантские колоннады. Зелено-голубые просторы бескрайних влажных лесов расстилались у подножий странных уступчатых строений с длинными широкими лестницами и плоскими верхушками. Ближе к далекому горизонту дымка лесов переходила в узкую темную полосу океана. Были еще кресты на выцветших изодранных стрелами и ветром знаменах, скрежет выхватываемых из ножен ржавых от крови мечей, были пещеры в синих горах, прозрачные ветры среди заснеженных bepxhm, кристально-голубые реки в глубоких лесистых ущельях и долгий — растянувшийся на многие-многие годы — путь вниз на равнины и дальше — вдоль берега океана в Великую Желтую Страну Востока. Времена и земли перемешались, и невозможно было сказать, что было до, что — после… Доставшийся в наследство от Мастера Чу длинный прямой меч за спиной — я помнил, что он не был передан следующему, но за ненадобностью оказался выброшенным в океан с палубы судна с перепончатыми парусами… Теперь, по прошествии тридцати лет, я понимаю: тот человек сделал это, чтобы раз и насегда избавить себя от роли заложника мирных снов, от обусловленности безальтернативным вызовом и неизбежностью участия в поиске окончательного покоя в потоке последней вечной войны. Те, кто приходил после, были совсем иными. Но война так и осталась войной. И, несмотря на то, что все изменилось и сделалось скрытым, единственным способом обрести в ней покой по-прежнему остается достижение контроля над Волей абсолютная в полноте отрешенности победа внутри самого себя. Раз будучи достигнутым, этот контроль не должен ослабевать ни на мгновение. Ни во время бодрствования — достаточно, впрочем, условного — ни даже во сне. Так уж устроена жизнь на этой странной планете. Но что мог знать об этом четырехлетний мальчик, которым я был тогда — тридцать лет назад? Только то, что до сих пор все с неизбежностью заканчивалось смертью. Изменявшаяся формула этого явления не особенно сильно отражалась на главном следствии: что-то должно было еще раз начать все с самого начала. Я ощущал, что нынешнее положение — несколько иное. Ключ к управлению потоками времени находится где-то в пределах досягаемости, и выход может оказаться совершенно иным. Но каков будет алгоритм решающего шага, и что произойдет с чем-то — общим для длинной цепи воплощений? В четыре годя я этого не знал. Неопределенная информация без входа и выхода — явственные и в то же время смутные ощущения, неотступно сопровождающие тебя в туманной жизни, где — ах, да ведь это уже когда-то было, и все происходило именно так, помнишь? — иллюзорная реальность и фантазии причудливо сплетаются в странный сон детства. Сон, в котором отсутствуют моменты пробуждения, а есть только переходы из одного сновидения в другое. В большинстве случаев он затягивается на всю жизнь. Со временем из-за утраты чистоты иссякает сила, восприятие лишается остроты, а привычка приучает делать определенные выводы из чередования физиологических состояний. Однако так и остается неясным — где явь, где сновидение? И порою кажется: вот-вот проснешься, и станешь настоящим, тем, кто существует на самом деле и с улыбкой наблюдает за иллюзорными коллизиями пребывания восприятия в призрачной реальности проявленного бытия. Я лежал в кроватке и чувствовал, что я, который здесь — это еще не весь я, остальное — огромное НЕЧТО — заполняет собою пространство комнаты, выходит за ее пределы, вибрирует неуловимой электрической дрожью и простирается куда-то очень-очень далеко, и об этом «далеко» невозможно даже подумать. И все, что есть вокруг — очевидное и неуловимое, явное и скрытое — находится внутри этого НЕЧТО. А мое здешнее «я» — только точка, глаз, которым НЕЧТО ckdhr в мир своего повседневного сновидения, в то место, где ОНО творит в себе вихрь пустого пространства. Сквозь этот вихрь обретает форму поток некоторой Силы — он создает из пространствавремени спирально свернутое округлое веретено световых волокон человеческое существо — основу для клубка, свитого по закону Воли нитью бездонных сновидений. Подобные ощущения никогда не пугали меня. Даже то, что меня вроде бы и нет вовсе, не вызывало никаких эмоций. Все было нормально и совершенно естественно. Я ничего не мог объяснить, я не чувствовал необходимости что-либо кому бы то ни было объяснять. Я просто знал: создавая в себе точки концентрированного самоосознания — те, что воспринимают себя и друг друга в виде существ — обитателей мира проявленных плотных форм — НЕЧТО осознает какие-то ЕМУ одному ведомые аспекты самого себя, отрешенно созерцая СВОЕ отражение, причудливо преломленное замысловатым зеркалом не без юмора созданной ИМ в СЕБЕ зоны вечной войны в обители перманентного сна. За окнами детского сада было солнечно. В ленивой послеполуденной тишине методически взвизгивала циркулярная пила на фабрике за забором. Где-то прокричал петух. Еще один раз… Если бы кто-то знал, как мне надоела эта планета… РЫБА ДХАРМА «Долг? Кто сказал, что дхарма — это долг? Никто никому ничего
не должен…»
Мастер Зы Фэн Чу Медленно и весьма неохотно я открывал глаза. Так не хотелось расставаться с темнотой… В ней не было ничего, но это меня почему-то не смущало, поскольку там существовало что-то «другое», заменявшее собою весь мир… Уют, теплота? Нет… Полнота? Пожалуй… Полнота абсолютной пустоты. Ну да — совсем пусто… Там даже не нужно было ничего хотеть… Там просто нечего было хотеть. Но что-то все же заставило меня открыть глаза, и серый пятнистый мир навязчиво вполз в мое восприятие, разрушив пустоту рисунком трещин на желтоватом потолке зала, наглым жужжанием люминесцентных ламп и чьим-то напряженным
