их вовсе и, виня в своих страданиях всех и вся, прозябать в нищете, но все это копошение, топтание, бухтение, бубнение и черт еще знает что соотносится с истинным ДВИЖЕНИЕМ примерно так же, как шевеление волос на голове ветром соотносится с процессом их роста. Это подобно волнам на поверхности океана невозмутимо могучего и непостижимо загадочного в своей противоречивости безысходной войны и абсолютной гармонии законов и правил, не допускающих никаких исключений. В то же время волосы, лишенные доступа свежего воздуха, неминуемо начинают выпадать, а волны на поверхности океана есть не что иное, как индикация в режиме текущего времени множества явлений и процессов, которыми формируются глобальные течения, и, таким образом, оказываются фундаментальные воздействия на законы и правила, по которым живет и пульсирует океан. И кто сумеет разобраться, где здесь курица, а где — яйцо?
Неожиданно понимание простого факта молнией пронзило все мое qsyeqrbn: в этих кучах дерьма, в мутном хламе нашей повседневности, в тщетности попыток избежать расплаты за глупость, мерзость и свинство кого-то другого где-то далеко или рядом, сейчас или давно — кого-то, о существовании которого вне или внутри нас мы сплошь и рядом не имеем ни малейшего понятия, в бездарной манере нашего коллективного или, если хотите, стадного прозябания — не проклятие наше, но благословение… Предварительное благословение как потенциальная возможность… Ведь во всем том, что мы обреченно зовем жизнью, и что, независимо от интенсивности наших тщетных попыток расписать его лубочными колерами западного комфорта или позы «назад к природе», остается неизменно неприглядным на цвет, запах и вкус, скрыт наш единственный шанс вырваться из фатального угла. Да и сам угол — не более чем тренировочный антураж, заставляющий нас предпринимать попытки. Однако выход — вовсе не там, где в силу привычки ограничивать себя условно приемлемым склонно искать его подавляющее большинство одних из нас, сгребая дерьмо в огромные кучи и подминая их под себя в безрезультатных потугах приподняться над головами ближних и бросить хотя бы один-единственный взгляд «туда». Безрезультатных — потому что в самый-самый тот заветный миг, когда все уже вроде бы сложилось как нельзя лучше, и можно, привстав на цыпочки, оторвать, наконец-то, взгляд от въевшегося за десятилетия в душу дерьма и поднять голову, куча начинает расползаться и растекаться, потому как вокруг — тысячи и тысячи таких же безжалостно гребущих… И счастливчик медленно съезжает или смачно шлепается обратно в вонючие камуфляжные цвета, чтобы в который раз начать все сначала.
Я почувствовал — очень явственно и однозначно — что выход из этого придуманного нами для себя угла есть, причем находится он всегда здесь и сейчас, но раскрывается внутрь каждого из нас и ведет в некое качественно иное состояние пространства. МЫ ВСЕГДА И ВЕЗДЕ НОСИМ С СОБОЮ СВОЙ ШАНС И МОЖЕМ РЕАЛИЗОВАТЬ ЕГО В ЛЮБОЕ МГНОВЕНИЕ. Для этого нам достаточно лишь осознать свою самую непосредственную причастность к тому огромному призрачному НЕЧТО, которое, собственно, и составляет основу всех форм, и кроме которого, в общем-то, ничего и нет, и материя которого столь бесконечно разнообразна и тонка в пределе, что никакими органами чувств, кроме неизмеримой глубины чего-то главного в нашем существе, что само по себе тождественно этому НЕЧТО, мы не в состоянии воспринять и ощутить то, что не может быть ни названо, ни описано, ни определено, но что является единственным доподлинно реальным фактом Бытия, единственной изначально и окончательно непреложной Истиной. И путь к Ней существует, он всегда с нами, всегда в нас, здесь и сейчас, в этом мире, который каждым поворотом коллизий своего существования предлагает нам вполне однозначные подсказки… Часть вторая ТЕХНОЛОГИЯ МАСТЕРА ЧУ Запах чего-нибудь вкусненького из форточки. Елки за подернутыми кристаллической пленкой мороза окнами. Шаркающие шаги прохожих и стук трамвайных колес. Совсем как тогда, когда я был еще маленьким. И смутные воспоминания о чем-то — таком же далеком, неуловимом и безвозвратно ушедшем, как запах детства.
Поток видений из тех давних-давних дней — он нахлынет из ниоткуда и унесет в никуда, где живет совсем другое сейчас и здесь, и где обитают совсем-совсем другие люди…
Мы связаны с ними, и связь эта куда прочнее и основательнее, чем какие угодно дружеские, любовные или родственные узы в реальности нашего нынешнего бытия.
Реальности? Но кто может с уверенностью сказать, которое из многих сейчас и здесь наиболее реально? Идешь по улице и кажется: вот-вот проснусь, и все растает, и буду знать, кто я такой не во сне, и там все совсем иначе… Там даже страха нет и нет страданий, порождающих страх… А есть ли они здесь? Или же мы придумываем их одновременно с тем, как придумываем самих себя? А может быть, сейчас и здесь — всегда одно? И мы просто заглядываем в разные его уголки, и нам кажется, что это — разные времена и пространства? Может быть, мы просто переходим из одного сна в другой? Или каждый из нас — действительно только глаз, которым некое грандиозно-всеобщее НЕЧТО созерцает один из бесчисленного множества одному ЕМУ ведомых ЕГО собственных снов?
Я часто видел его раньше — он присутствовал в воспоминаниях обо всех без исключения снах о прошлом и будущем. Кем он был? Я не всегда могу вспомнить. Каждый раз он уходил из моего сна прежде, чем было сказано самое главное слово, совершен самый главный поступок, раскрыта самая сокровенная истина. Иногда первым уходил я… Но как бы то ни было, все самое-самое почему-то всегда являлось, когда я был один… Однако он, безусловно, имел к этому прямое отношение. Кажется, между нами существовало своего рода состязание — кто первым исчерпает свой сон… Но что-то неизменно вмешивалось в поток очередной реальности, и приходила смерть…
Один уходил, второй оставался и со слезами на глазах молча сидел на стуле светлого дерева у грязно-салатовой стены…
А потом все начиналось еще один раз…
Я помню, как он лежал, раскинувшись под луной, и неподвижно смотрел в усыпанное звездами небо. Из груди его торчало острие прошедшей насквозь длинной стрелы, и темная кровь тонкой струйкой сочилась из уголка плотно сжатых губ, стекала по щеке и дымящимся в морозном ночном воздухе глянцевым пятном ложилась на плотно утрамбованную множеством лошадиных копыт и человеческих ног землю, еще недавно бывшую цветущим весенним лугом в затерянной среди гор долине.
Было тихо.
Если бы я успел прикрыть его сзади, эта стрела досталась бы мне…
В тот день я отправился на восток, унося с собою переданный ему когда-то его Мастером длинный прямой меч — очень длинный и nwem| прямой, я больше ни у кого не видел такого оружия. Позже я утопил этот меч вместе с двумя своими — тоже прямыми, но покороче — в водах Желтого моря. Я сделал это, когда вдруг понял, что спустившаяся во плоть война есть безнадежно ультимативный тупик, и мы приходим сюда отчасти потому, что именно в этой иллюзорной реальности может отыскаться выход из него. — НУ, ВОТ И ВСЕ… на этот раз… Я научил тебя всему, что знаю, кроме… но это уже ты сам… — он перевел дыхание и с трудом сплюнул кровавую пену. — Меч забери, он теперь твой… хотя… вряд ли это… выход… ДИКИЙ ГОЛЫЙ МЭН И АЗЫ БЕЗРИТУАЛЬНОЙ МАГИИ Я вышел перед въездом в городок на северной стороне полуострова. Автобус пшикнул дверью и сквозь тень платанового туннеля по ухабам горбатой мостовой резво поскакал в сторону базара. Я остался один на границе того, что в этом захолустье принято считать городом, и пустынной степи.
Пройдя несколько киломеров по шоссе, я оказался там, где дорога сворачивает к берегу и затем довольно долго тянется вдоль самого моря. Было тихо, даже кузнечики почему-то молчали. Я не ощущал ни малейшего дуновения ветерка и недоумевал, почему не чувствуется жара? Более того, степь дышала какой-то даже несколько подозрительной для этого времени года свежестью. Я не мог припомнить ничего подобного. Здесь никогда не бывает свежо во второй половине июля. Но, тем не менее, воздух был прозрачен, казалось, что во всей степи по какой-то причине не осталось ни одной пылинки. Силуэты крыш в некотором отдалении, плавные линии холмов и темная грань моря остро очерчивали пронзительную границу несуществующего горизонтального круга.
Я долго сидел спиной к дороге и созерцал искрившееся мириадами солнечных бликов море, но никто никуда не ехал. Шоссе оставалось пустым. Через полчаса я понял, что мое ожидание напрасно, и решил идти пешком вдоль берега. Ну, доберусь до бухты не в полдень, а вечером или даже завтра утром, ну и что? По степи прогуляюсь, береговыми утесами полюбуюсь — между городом и моей бухтой есть несказанно дивные места… А что? У меня ведь почти два месяца в запасе…
Половину дня я шел по дороге и к часу добрался до места, где она сворачивает в степь, а плоская прибрежная равнина делается холмистой. Пообедав одной из трех взятых с собой банок шпротов, я немного отдохнул на абсолютно безлюдном диком пляже, выкупался и отправился дальше.
Степь по-прежнему дышала свежестью. Когда я добрался до поворота и сошел с дороги, мне стало ясно, в чем дело. Мои ноги скользили по верхнему слою глинистой почвы. Степь была влажной! Стало быть, вчера здесь прошел дождь. Интересно, каким должен был быть ливень, после которого даже несколько часов жары не смогли высушить степь? Я вышел к берегу. Разделенные глубокими балками холмы в этом месте спускаются к морю тремя живописными ступенями. Опутанные плющом причудливо выветренные белые скалы нависают над полумесяцами небольших бухт с каменными пляжами, на ступенчатых утесах важно восседают птицы, плоские участки земли на уступах qoknx| поросли сочной травой. Протяженность этого участка побережья — километров десять. Он заканчивается большой почти идеально круглой бухтой с узким входом, в которой когда-то, видимо, стояли рыбаки. Они оставили после себя полуразрушенную каменную лачугу и сваренный из толстых стальных труб причал, дощатый настил которого давно уже сорвали волны зимних штормов. От круглой бухты до моей — рукой подать, не больше трех с половиной километров. Я был уверен, что доберусь до места прежде, чем наступит вечер. Может быть, Мастер Чу уже там, а может, он откуданибудь возникнет в ближайшие дни. Мне почему-то казалось, что он появился на полуострове раньше меня.
Спустившись на самый нижний уступ, чтобы быть поближе к морю, я быстро шел по едва заметной в высокой траве тропке и полной грудью вдыхал свежий аромат морских растений, которым был пронизан прозрачный
