свистящим шепотом: — О, глядите, глаза открыл. Живой… Я ощутил, как тяжело растеклось мое тело по холодным доскам крашеного пола, и насколько невыносимо противно возвращаться в этот сон, который тянется изо дня в день вот уже столько долгих лет, и в котором так много всего, что порою не знаешь, куда деться от возможностей и бесконечных вариантов, потому что выбрать дано всегда только один. Один-единственный… Выбор неизменно оказывается верным, ибо так устроена эта реальность, где каждую секунду мы вновь и вновь придумываем самих себя… Но до чего же отвратителен иногда бывает результат… В особенности, когда хочешь сделать как лучше… Или так, чтобы все всех устраивало… Ну, или чтобы в грязь лицом не ударить…
Повсюду вокруг меня были ноги, я заметил, что вверху они они заканчивались туловищами, на которых виднелись головы с надетыми m` них масками озабоченных физиономий. Странная перспектива… и почему так болит бок? Нужно сделать вдох. А-а-а! Вот черт, это же надо!.. Если не дышать вовсе, то недолго и концы отдать… Но если дышать — так больно, то, может быть, действительно, лучше не дышать? Однако отчего же так больно дышать? Там где-то должна быть печень… Справа внизу… Боже, какая огромная… И ветер… Откуда ветер? Он входит сбоку — сквозь живот — и выходит где-то сзади… Я пощупал у себя под ребрами. Никакой дырки там не было. Ветер врывался в тело прямо сквозь кожу. Да и был он не воздушным, а каким-то электрическим. — Сядь! — услышал я голос Альберта Филимоновича, и автоматически повиновался. Перед глазами поплыли радужные круги, и я вспомнил, что произошло.
В какое-то мгновение спарринга я сделал что-то не совсем корректное и тут же увидел, как Альберт Филимонович медленно взлетел и, пролетая мимо меня куда-то вправо, едва ощутимо коснулся пяткой моего тела на уровне печени. При этом мне показалось, что я прострелен навылет как минимум из гранатомета. Почти одновременный удар-вертушка второй ногой по скуле отправил меня в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь выкарабкался, и вот сижу, и, щурясь от безжалостного трескучего света, тупо гляжу на физиономию Василия, который наклонился, и щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно: — Вот это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким фингалом? — Фингал — ерунда… — проговорил голос Альберта Филимоновича. — Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем… А ну-ка, Вась, подвинься… Вставай!
С трудом я поднялся на ноги. Ужасно болело под ребрами, дышать я почти совсем не мог, дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата кофейная, но никакое другое определение с ее качеством не ассоциировалось.
Альберт Филимонович встал рядом, держа правую руку ладонью напротив моей печени, а левую — позади меня, там, где сквозной поток электрического ветра вырывался из тела. Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В голове прояснилось, стены зала из серых снова сделались пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было…
Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся изучать нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною как тупая давящая боль. — Н-да, — сказал он. — Ну что ж, хорошо… — Чего хорошего? — спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. — Мать в обморок упадет, если его такого увидит… — Еще не привыкла? — поинтересовался Альберт Филимонович. — Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки… И потом, таких крутых бланжей у нас еще не было… Чтобы за один раз — и на полфэйса… Ну, вы даете!..
Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он пошевелил перед моим лицом — так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся ее jnmwhjnl указательного пальца и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку и кимоно темной кровью. — Ну вот, — произнес он. — И никаких бланжей! Маленькая царапинка, через три дня заживет… Он внимательно осмотрел меня с ног до головы. — Так, печень в порядке, синяк убрали… Пожалуй, все… Он повернулся и, заставив вздрогнуть ребят, остолбенело наблюдавших за происходящим, громко сообщил: — Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и… И тут он вдруг замолчал, глядя внутрь меня долгим изучающим взглядом. Мы все знали этот взгляд — так смотреть умел только наш учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь лупу, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы… По крайней мере, с его точки зрения. За подобным взглядом неизменно следовало что-нибудь неожиданное. И отнюдь не всегда неожиданность оказывалась приятной.
Все ждали, затаив дыхание.
Когда напряженно затянувшееся молчание сделалось, наконец, невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес: — Завтра ничего не будет… Завтра и послезавтра… В выходные все свободны. Все, идите. Стоя под душем, я недоумевал. Отменить две самые длинные тренировки… И самые важные — ведь он сам говорил… Странно. Или… Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее…
Видимо, все дело в этой истории с печенью и фингалом… Похоже, именно мне суждено стать главным действующим лицом предстоящих событий.
В выходные что-то произойдет — в этом я уже почти не сомневался. Иначе с чего бы это все внутри меня сжалось в холодный ком от некоторого не совсем радостного предчувствия? Ощущения подобного рода меня никогда не обманывали, ведь недаром же двенадцать лет прошло с того дня, когда я впервые переступил порог этого зала… Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из раздевалки. Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом заперла за мной тяжелую дверь парадного входа, бурча с белорусским акцентом, что, мол, «ходют тут по ночам всякие караты и еробики, нет шоб дома в телевизир глядеть».
На улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся дождик, под фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил Альберт Филимонович. — Вы еще не ушли? — спросил я и ощутил себя идиотом. Взяв зонтик в левую руку, Альберт Филимонович жестом предложил мне частично укрыться по его сенью. Сперва я так и сделал, но потом обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба — капли крупнее и почему-то обязательно попадают мне за ворот. Я вежливо обошел учителя и пристроился справа.
До остановки мы молчали. В трамвае я не выдержал и поинтересовался:
— Альберт Филимонович, а почему вы отменили субботнюю и bnqjpeqms~ тренировки?
Видишь ли, Миша, сейчас ты находишься в состоянии, которое нам необходимо использовать. Такой шанс предоставляется только один раз в жизни, и мы просто обязаны его реализовать. Поэтому завтра и послезавтра нам с тобой предстоит одно важное дело, которое займет немало времени. И попасть на тренировки мне никак не удастся. Впрочем, как и тебе… Что у тебя в выходные на работе? Есть занятия? — В субботу вечером я должен в бассейне со сборной института работать… Хотя, я мог бы позвонить кому-нибудь из ребят, выдать задание и сказать, чтобы тренировались самостоятельно. Я, правда, прикидку перед Кубком хотел сделать, но это можно и в воскресенье… В понедельник, — поправил он. — В воскресенье ты, вероятнее всего, тоже будешь занят.
— О’кей, — согласился я, — а о каком таком важном деле идет речь? — — Завтра утром мы с тобой — вдвоем — отправляемся на рыбную ловлю, — торжественно объявил Альберт Филимонович. — Куда?! — На рыбную ловлю, — повторил он еще раз, и я понял, что не ослышался. — И только ради этого вы отменили тренировки и требуете, чтобы я не вышел на работу?! — Это — вопрос жизни и смерти, Миша. Вернее, смерти и истинного бессмертия. Мы с тобой непременно должны попасть на рыбную ловлю. — Зачем? — Ну, рыбу, вероятно, ловить… А что тебя смущает?
Я знал, что Альберт Филимонович — большой шутник, поэтому пропустил мимо ушей его пассаж о жизни, смерти и бессмертии. Он мастер делать подобные ничего не значащие заявления-ловушки, так что это меня не смущало. Меня вообще ничто не смущало. Кроме одного — за двенадцать лет он ни разу даже не заикнулся ни о какой рыбной ловле. Мы все были уверены, что таких растлевающих дух воина вещей, как рыбалка, пиво и преферанс, в его жизни не существует. И потому мне стало изрядно не по себе. — Я заскочу за тобой рано утром, — сказал он, когда я выходил из трамвая. — Мне следует как-то приготовиться? — спросил я почти обреченно. — Ну, разве что морально, — ответил он. — Остальное предоставь мне. Да, и не забудь позвонить своим подводникам. Пускай немного расслабятся. Могу себе представить, как они пашут, когда на бортике бассейна над ними возвышается такая серьезная и преисполненная сознания тренерского долга фигура, как ты… Засыпая, я все еще пребывал в некоторой растерянности. Однако усталость дала себя знать, и я довольно быстро погрузился в глубокий сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего не удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от удара проснулся. Мама трясла меня за плечо: — Миша, вставай, уже утро. Там Альберт Филимонович пришел… С удочками… — С какими удочками? — спросил я и тут же все вспомнил.
Ну да, рыбная ловля с Мастером… Состояние… Вот черт, спать охота… Бред какой-то. Впрочем, ему виднее.
Я встал и, сонно потягиваясь, в одних трусах вышел в коридор. Там стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого комбинезона и в офицерских яловых сапогах. В руках он держал брезентовый чехол, из которого торчали удочки, на голове у него была полковничья папаха без кокарды, за спиной — странного вида рюкзак. — А что это за рюкзак у вас такой? — неожиданно для самого себя спросил я. — Это не рюкзак, это — военный гермомешок. — Военный? — Доброе утро, Миша. — Ага. А папаха — чего?.. — Так ведь я же офицер! В душе… И потомственный к тому же дворянин… И вообще — удобно. Тепло… — А-а… Понятно…
Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.
Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался
