каким-то слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками. На лампе почему-то не было абажура. — Ой, Альберт Филимонович! — сказал я. — Доброе утро! А кто снял абажур? — Собирайся скорее, — сказал он, — если мы опоздаем, вся рыба проснется и уплывет…
Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.
На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.
Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано. — Который час? — поинтересовался я. — Рыба просыпается в семь, — сказал Альберт Филимонович. — Какая рыба? — спросил я. — Неважно, — ответил он, — главное то, что у нас еще есть шанс. Мы вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо от трамвая начиналась тропинка. Она струилась между деревьями и терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди, я за ним. Вылинявшая спина его военного ватника была хорошим ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Это было похоже на мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным фонарем цвета хаки.
Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы оказались на открытом пространстве. Альберт Филимонович остановился и, обведя удочками расстилавшийся перед нами простор, сообщил: — Это, Миша, — заливные луга. Оболонью зовутся. — Постойте, постойте, Оболонь ведь — жилмассив. Там не луга, а дома… — Только не сейчас… Нынче на Оболони — заливные луга. — Так это что, тропинка через лес привела нас в прошлое? спросил я, и в груди у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я полностью доверяю своему учителю, но такого поворота событий никак не ожидал… — Она привела нас прямо на Оболонь, — коротко ответил он и замолчал. — А метро? — попытался я хотя бы приблизительно определиться во времени и пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному уверенно шагая впереди меня по едва заметной среди сухой травы тропке.
Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь тускло поблескивали озера и торчали одинокие деревья. Я едва поспевал за учителем и совсем уже выбился из сил, когда он вдруг остановился на берегу продолговатого неширокого озера. — Здесь будем переходить, — заявил он. — Как?! — Ну как — вброд, разумеется…
Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое тело. Желудок превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое. — У вас туалетная бумага есть? — спросил я, почти плача. — Это сейчас пройдет, — сказал он, нужно только решиться и войти в воду. — Но зачем?! — я был на грани истерики. — Ведь его можно обойти! — Обойти можно, — согласился он, и я испытал несказанное облегчение. — Но только не нам. Мы должны идти вброд.
Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю. — В воду!!! — заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в озеро. Отчаяние захлестнуло меня, перед глазами поплыли радужные круги, ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен одеревенели от судорог. Однако, к моей несказанной радости, роковое ощущение в области прямой кишки вдруг пропало. Теплым потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по позвоночнику куда-то в голову, спустилось вниз по груди и затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок, почему-то так и не завершив свой путь по микрокосмической орбите моего доподлинно физического тела.
Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного ствола, Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла подбородка, я утратил всякое ощущение реальности. Я чувствовал только сковавший тело холод и помнил о жизненной необходимости переставлять ноги по-очереди.
Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал: — Ну, вот мы и пришли… И туалетная бумага тебе, похоже, больше не нужна. — А вы откуда знаете? — Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх… — Что направилось вверх?.. — Апана… Этим словом йоги называют один из потоков Силы в тонком теле человеческого существа. Обычное направление его движения — вниз. Он обеспечивает, кроме всего прочего, работу механизмов выделения. — А-а-а… Никогда к йоге серьезно не относился… — Ну, это, в общем-то правильно… Правда, лишь постольку, поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире bkerq роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то, по сравнению с истинной йогой, все, происходящее у нас в зале, детские игрушки… — Погодите, как это — роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс чести воина, библейские заповеди, в конце концов — разве хотя бы это не заслуживает предельно серьезного отношения? — Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не твоим… Можно избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над поклонением любым идолам, отрешиться от всех человеческих и сверхчеловеческих привязанностей, даже основательно разобраться с такой заковыристой штукой, как чувство собственной значительности, и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню, из которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается подавляющему большинству даже самых великих воинов — серьезное отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить человека, в нее угодившего, не способна даже смерть… — Ну, хорошо, — спросил я, — а жизнь и смерть — это серьезно? — О да, жизнь и смерть — это серьезно! — сказал он. — Но не очень… Если хочешь, мы поговорим об этом во вторник после тренировки. Сейчас не время. В тебе имеется еще такая штуковина, как прана, которая всегда направляется вверх. Так вот, нам предстоит заставить ее повернуть вниз…
О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он имел в виду, однако решил не уточнять и только поинтересовался: — Вниз? И что тогда? — Тогда огонь и вода в твоем теле поменяются местами. — И… — И вода закипит, поскольку окажется над огнем. Образовавшийся пар наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень плотной силы. Рыба не сможет устоять. Ты непременно победишь… — Рыбу? — Ультимативную западню… На каком-то этапе, разумеется, потому как ножки у ней — курьи… И впоследствии она повернется к тебе новой своей стороной… Картинка в очередной раз окажется размытой — текучие ничего не значащие краски и никакой определенности.
Он замолчал, приложив палец к губам и жестом предложив мне следовать за ним.
Его последняя фраза произвела на меня довольно-таки гнетущее впечатление. И вообще, я не ощущал особой уверенности в том, что все это мне нравится, по крайней мере, соглашаться с некоторыми из его утверждений очень не хотелось, так как согласие означало бы полное крушение всей моей системы ценностей. Я хотел было сообщить ему об этом, но он не стал слушать, повернулся и с хлюпаньем зашагал прочь. Чавкая скопившейся в кроссовках водой, я двинулся за ним, поскольку ничего другого мне не оставалось. Ступая по песку, я неожиданно отдал себе отчет в том, что весь наш диалог был произнесен шепотом. И это почему-то понравилось мне еще меньше. Немного поодаль в ребристых кустах виднелось нечто, сколоченное из досок и в темноте напоминавшее маленький сарайчик. Когда мы, оставляя на песке мокрый след, приблизились к этому строению, у него обнаружилась дверь — тоже сбитая из серых растрескавшихся досок и подвешенная на двух кусках автомобильной резины. Причем открывалась она почему-то не в сторону, как положено нормальной двери, а вверх, наподобие задней дверце Sвосьмерки».
Мы забрались в сарайчик. Там были двухъярусные нары. Изнутри мне вдруг стало видно, что начинает светать — похожий на вьющийся липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи сквозь многочисленные щели в стенах. Посередине сарайчика на полу кольцом лежали кирпичи. Наклонившись, я разглядел, что это кострище. — Альберт Филимонович, давайте разведем костер, — предложил я, — а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи… — Нельзя, Миша, придется потерпеть. Совсем немного — уже почти шесть. — Но почему нельзя? — Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться. Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь. — Причем тут рыба, она же в воде? А мы — в сарае… — Это — не сарай, это — прибежище… — Что??? — Прибежище рыболовов и стрелков. И тут мне стало по-настоящему жутко. Я неожиданно осознал, что учитель свихнулся, и я, ни о чем не подозревая, стал первой — а первой ли? — жертвой его странной мании… Я рванулся было к двери, но получил подсечку с ударом между лопаток, от которого все поплыло у меня перед глазами, и рухнул лицом прямо в мокрую пахнувшую мочой золу. — Почему она мокрая? — спросил я. — Крыша прохудилась, нужно смотрителю сказать, — ответил Альберт Филимонович, помогая мне подняться. — Какому смотрителю? Они что, писяют в костер, чтобы огонь погасить, когда уходят? — У всякого прибежища всегда имеется смотритель… А писяет в костер только тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды. — А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды? — Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба лучше… — Лучше чего?
Альберт Филимонович не ответил, шурша чем-то у меня за спиной. Я повернулся и увидел, что он распаковал свой военный гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь. — А мне? — спросил я, когда он переоделся. — Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? — пробормотал он. — Жмот паскудный, — подумал я, впервые в жизни по-настоящему на него обозлившись. — А вот и нет, — сказал он, — просто все в этом мире имеет свой сакральный смысл.
Я промолчал, но от прилива гнева мне стало неожиданно жарко. Из головы вниз прошла горячая волна раздражения.
Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал: — Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься. Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары. Сверху капала вода. Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением испарялась. — Что за черт, — подумал я, — неужели у меня температура? Это же надо было
