так быстро простудиться. Хотя вода в озере — такая wepm`… Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом… Немного полежав молча, я спросил: — Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести костер? Маленький… Ну совсем крохотный… — Нельзя, Миша. Рыба — она существо чуткое и к тому же относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных снастей. — Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой хочется. — Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет. — А с рыбой? — А с рыбой — совсем другое дело. С рыбой — это уже не назад. — А куда? — Время… Вставай! — А куда?! — Как куда? Удочки забрасывать! — Нет, я не о том, куда, если не назад? — Потом… Сейчас — вот тебе удочка и — вперед… Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле. Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.
Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он вернулся, неся подмышкой двух длинных — сантиметров по сорок, не меньше — и очень толстых земляных червяков сизо-красного цвета. — Разве они не спят? — спросил я. — Уже ведь почти зима. Невиданные размеры червяков меня почему-то не удивили. — Я взял их сонными, — ответил он. — Видишь, вялые какие. Но жирные: за лето отъелись. Мы размотали удочки. Обнаружив, что они — без крючков, я уже почти не удивился. Чего еще можно было от него ожидать?.. Альберт Филимонович показал мне, на каком расстоянии от грузила должен быть поплавок и сказал: — Червячка привязывай осторожно — петелькой за самый хвостик, чтобы мягкие внутренности и скелет не повредить. Если сильно его травмировать, рыба не клюнет. — Скелет?! — А что? У тебя же скелет есть. Почему у него не может быть? — Но ведь он — червяк? — Ну, червяк, и что? Разве это повод презирать его или считать, что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является посредником между тобой и твоей рыбой. — Моей рыбой? — переспросил я, сразу же забыв о червяковом скелете.
Альберт Филимонович ничего не ответил и забросил свою удочку. — Без четверти семь, — сообщил он после непродолжительного молчания. — Забрасывай удочку, рыба уже шевелится во сне… — Бред, — подумал я. — Какая рыба в конце ноября? Она уже вся давным-давно на ямах…
Мне снова стало холодно и неуютно, но, чтобы лишний раз не действовать ему на нервы — кто знает, какие еще фантазии могут bngmhjmsr| в его больном мозгу? — я все же аккуратно — за самый хвостик — привязал своего червяка и забросил удочку. — Теперь будем ждать, — сказал Альберт Филимонович. — Чего ждать? — не сдержался я. — Заветного мгновения, когда рыба проснется и поднимется из неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку. — Каких в задницу глубин, здесь всего-то воды по горло… — Это для тех, кто переходит вброд, — терпеливо объяснил он. Рыба — она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение плавать в неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод… Если она, конечно, не летучая. Которая летучая — той время от времени свойственно бывает воспарять… — Так ведь вы говорите, что здесь — Оболонь! Откуда на Оболони летучая рыба? Это же не тропики… Здесь летучие рыбы не живут. — Живут, не живут… Ты-то откуда знаешь? — Но ведь это же — Оболонь, — чуть не плача от ощущения безнадежности, произнес я. — Ну и что? Про Оболонь-то кто тебе сказал? — Так вы же и сказали… — Вот и я о том же… Странное все-таки существо — человек… Ему как скажешь — так и будет. Главное — чтобы убедительно. Ну и, по-возможности, с чувством… Ведь не просто так три четверти человечества питаются лапшой. Похоже — привычка… И наука, между прочим, утверждает, что лапша — это очень полезно. Усваивается, дескать, хорошо…
Почему-то его высказывание показалось мне оскорбительным, и я почти обиделся. Не за себя — за человечество. И даже немножечко за науку. Но потом сообразил, что обижаться на психически больного — неблагородно и, кроме того, попросту глупо. А потом произошло нечто, заставившее меня мигом позабыть и о лапше, и о науке, и даже о судьбах человечества. Я вдруг заметил на противоположном берегу озера какое-то яркое пятно. Присмотревшись, я увидел стайку девушек в цветастых спортивных костюмах и пестрых кроссовках от «Нью бэланс». Окруженные теплым пузырем радужного света, девушки легко и весело скользили трусцой по самой кромке узкого песчаного пляжа. — Спортсменки! — радостно подумал я и рванулся к ним. — Стоять!!! — раздался за моей спиной резкий окрик.
Я застыл как вкопанный — по щиколотки в неподвижной черной воде. От моих ног по жирной зеркальной глади расходились круги. Девушки бежали и делали вид, что наши расклады их не касаются. Я медленно оглянулся.
Альберт Филимонович сидел на прежнем месте, не выпуская из рук удочку, но теперь в зубах его был зажат выпачканный землей широкий нож. — На место, — сквозь стиснутые зубы зловеще процедил он. Возьми удочку и лови дальше… — Нечего здесь ловить! — с истерической ноткой в голосе воскликнул я. — А там — девушки… Спортсменки… Теплые… Хорошие… И спонсоры у них, видать… Кроссовки — ого какие!.. Отпустите, а? Ну пожалуйста… — На место! — еще жестче приказал он, и холодная сталь лязгнула в его зубах. Нож, однако, не выпал, и Альберт Филимонович с яростным присвистом продолжил: — Спонсоры… Тоже мне… Анатомическое строение у тебя подкачало, не тянешь ты на ихних qonmqnpnb… и потом, не в спонсорах дело. Ты ловишь на червяка, тебя ловят на девушек. Спонсоров уже вон поймали. А рыба — она проснулась и только того и ждет, чтобы ты бросился назад вброд… — Боже мой, — с отчаянием подумал я, — он ведь совсем рехнулся. Вот это называется — влип…
Мне не раз доводилось видеть, с каким мастерством он метает нож из любого положения. Искушать судьбу не хотелось… Я обреченно вернулся на прежнее место, сел на песок и взял удочку, поплавок которой все это время неподвижно торчал из воды в нескольких метрах от берега. Альберт Филимонович вынул нож изо рта и вонзил его рядом с собой в песок.
Девушки обогнули озеро и трусцой приближались к нам. — Почему они не побежали вброд? — спросил я. — Они уже выманили свою рыбу, — ответил он. — Своих спонсоров, я хотел сказать…
Девушки были совсем близко. Я даже ощущал тонкий аромат смеси женского пота и дорогих духов. Радужный свет, окружавший их, был теплым и излучал ощущение домашнего уюта. В сумеречной хмурости ноябрьского утра на берегу черного озера черт знает в каких местах это казалось чем-то фантастическим и нестерпимо притягательным. — Эй, мужички, побежали с нами, чего без толку сидеть? Рыба вся давно ушла, а которая не ушла, ту уже поймали другие. Тут ведь все лето ловцы толкутся, к воде не пробьешься. Идем! — Сидеть! — приказал Альберт Филимонович, снова сжав зубами нож и грозно вращая глазами. — Миша, плюнь ты на него, пускай сам ловит, идем с нами!
«Откуда они знают, как меня зовут? — подумал я. — Мы ведь никогда раньше не встречались… Наверное, это — ловушка. Пожалуй, лучше остаться с этим козлом, как-никак, двенадцать лет… И потом, если он не в себе, должен же кто-то за ним присмотреть…» — Ну что, идешь? Да ты не бойся, он своим тесаком в тебя не запустит, это он так, пугает. Ведь он же тебя любит, вы для него все — как дети родные… Идем! Я отрицательно покачал головой. — Ну и дурак. Хочешь ловить — лови, неизвестно еще, кого поймаешь. Может, сам рад не будешь. Чувство до-о-олга!.. Из вас двоих, между прочим, козел — вовсе даже не он… И девушки легко затрусили прочь, ритмично вздрагивая рыхловатомускулистыми шейпинговыми ягодицами и унося с собой радужный свет, тепло и уют. Предрассветные сумерки сомкнулись вокруг нас вязкой жижей сиреневого ноябрьского тумана. Альберт Филимонович вынул изо рта нож и снова воткнул его в песок. — Молодец, Миша, — сказал он, — ты не поддался дьявольскому искушению и дал достойный отпор криминогенному элементу. Теперь вся твоя рыба — воистину твоя… — Идиот, — подумал я, и на душе у меня почему-то вдруг потеплело.
Однако телом я ощущал некоторую глубинную промозглость, потому, видимо, что сиреневый туман предрассветных сумерек странным образом проникал внутрь меня, обволакивая клетки тела сырым холодным ощущением последней предзимней стылости. Я видел, как он течет от клетки к клетке, слой за слоем овладевая тканями моего организма, и все процессы жизнедеятельности делались от }rncn почти совсем подспудными, а сознание останавливалось на полумысли, и зависавшие в остекленении внутреннего безмолвия разлапистые, тягучие, как хорошо разжеванный «Стиморол», до прозрачности хлипкие мыслеформы таяли и сами превращались в струящуюся фиолетовую мглу. — Ой, — подумал я, — неужто и моя крыша — туда же? Вот уж не знал, что психические заболевания могут быть заразными… Если у него мозги все время так растекаются, то его можно понять. Бедный Альберт Филимонович… Мама расстроится — ведь она ему всегда симпатизировала. Выпить бы — прогреться изнутри, да и развеяться заодно… — У вас там в гермомешке военном водки случайно нет? — спросил я. — Или спирта? — Водки?!! — взвился он. — Что ты!!! Как можно?!! Откуда?!! — Так сами ведь говорили — мешок военный. Ну где это видано, чтобы военный — и без бухла. Прямо патология какая-то… Нет, такого не бывает… — Бывает, Миша, еще и не такое бывает… — И что, ни капельки нет? — Брать с собой спиртное, отправляясь на рыбную ловлю… Неправильно ты как-то мыслишь… — Я вообще не мыслю, у меня мозги оцепенели… Потому и хотел
