Он пришел сюда. Мало ли, захотелось человеку побыть наедине с природой… Это, вроде бы, не причина для того, чтобы на него злиться.
Может быть, все дело было в том, что, по моему мнению, побыть наедине с природой в этих местах невозможно? Здесь можно только остаться один на один с самим собой, потому что здешняя природа не имеет своего собственного характера. По крайней мере, так мне всегда казалось. Возможно, потому, что известняки — это породы, сложенные оболочками, из которых внутренняя органическая жизнь ушла сотни тысяч лет назад, а собственной жизни у них не было с самого начала, и, безучастно лежа здесь под солнцем, они за многие десятки тысячелетий сделались никакими? Особо населенными эти места никогда не были, войны и массовые кровопролитные битвы обходили их стороной, поскольку люди бились обычно за края благодатные, а здесь сражаться было вроде бы не за что. Да к тому же солнце и пронизывающие ураганные ветры — они начинаются осенью и не стихают до самой весны — все это выжигает и выдувает прочь даже самые незначительные крохи человеческих эмоций, желаний и страстей, которые когда-либо вспыхивали здесь и впитывались в эти ноздреватые древние камни. Приходя сюда, я всегда оставался в одиночестве, которое еще ни разу никем не было нарушено. За годы я привык, попадая в эту бухту, ощущать себя изолированным от всего остального мира. В отличие от вулканических пород и базальтовых скал в других частях побережья, камни этого полуострова никогда ничего не диктовали, не навевали никаких настроений, не генерировали никаких мыслей. Здесь я оставался один на один с самим собой — таким, каким я был где-то в самой-самой глубине себя в данный конкретный момент своей биографии. И я автоматически распространил это правило на всех людей: каждый, приходящий сюда в одиночестве, должен оставаться один. Вряд ли такой подход можно назвать корректным, в конце концов, сколько людей — столько и мнений. Однако лично меня вопросы корректности интересовали очень мало, я хотел быть один… Я привык к тому, что я — один. Теперь же рядом появился кто-то еще, он принес сюда себя, я ощущал, как он теснит меня в пространстве, нарушая мой внутренний тет-а-тет и клубком всего своего человеческого вваливаясь в благостное ничто пустого августовского предвечерья, и это было мне неприятно. И разозлился я, по всей видимости, оттого, что не привык ни с кем делить пространственно-временную затерянность бухты, которую всегда считал своей. — Я не буду тебе мешать, если хочешь, я остановлюсь на той стороне балки, — сказал он через плечо, явно почувствовав спиною исходившую от меня неприязнь. — Какая разница, — пробурчал я, — ты ведь все равно уже здесь. Становись, где хочешь… Можешь даже моим очагом пользоваться.
Фраза об очаге явилась для меня самого полнейшей неожиданностью. Но именно она разрушила повисшую в воздухе напряженность. Впрочем, я не был в этом уверен, мне даже показалось, что, скорее, он сделал что-то с тем собою, которого ophbnknj на мой холм. Что растаяло первым — его плотное тяжелое «вот он — я» или мое раздражение — я так и не понял. Как бы то ни было, я вдруг ощутил, что его пребывание здесь — вещь совершенно естественная, и что в конечном счете мне придется с этим смириться, и, может быть, даже принять его в качестве неотъемлемого элемента окружающего пространства. Он сидел на земле возле очага и смотрел на море. Мне видна была только его спина. На вид он казался очень сильным, хотя атлетическим его телосложение я бы не назвал. Могучая мускулатура не производила впечатления особенно рельефной из-за достаточно заметного слоя подкожного жира, покрывавшего его тело. Мне не нравится такой тип. Мое собственное тело всегда было мускулистым и довольно сухим. Однако я оценил то, насколько расслаблены все его мышцы в состоянии покоя. — Тюлень, — мысленно определил я его тип и подумал, интересно, что это он такое с собой делает, чтобы быть в подобной форме?.. Плотный, гладкий, мощный… И толстым не назовешь… Точно — тюлень… Я лежал на боку возле своей палатки, и не мог видеть его лица. Наверное, мой пристальный взгляд, устремленный ему в спину, заставил его почувствовать себя не совсем уютно. Он повернулся и несколько секунд молча смотрел мне в глаза, после чего, не отводя взгляда, отчетливо произнес: — А мне так нравится. И в воде — явное преимущество: жировой слой не дает быстро замерзнуть. На силу и гибкость это никак не влияет. От неожиданности я даже, кажется, слегка приоткрыл рот и невольно моргнул, чтобы отцепиться от жесткого самосветящегося взгляда резких слегка раскосых глаз цвета осеннего неба, отраженного в полированной поверхности стального клинка. Никогда раньше мне не доводилось встречаться с таким взглядом. В то же время именно эти глаза почему-то казались мне до боли знакомыми…
Нет, он, пожалуй, не тюлень… Скорее — кашалот… Или даже слегка ожиревший хищный крокодил… И мысли читает… — Я не читал твои мысли, — сказал он. — Просто у тебя взгляд профессионала. Ведь ты — тренер? И в общем-то, видимо, неплохой, хотя на большее пока что не способен… Верно? Все это написано у тебя на лбу огромными буквами, более того, я даже могу сказать, что ты — пловец, но в последние несколько лет тренируешь подводников. И сам тренируешься… У «чистых» пловцов мускулатура не бывает такой плотной и жесткой… Ты не просто смотрел мне в спину, а оценивал мое телосложение и рабочие характеристики моего тела… Так ведь? Ну, а что касается твоих критериев, так это проще простого… Достаточно взглянуть на тебя самого, и все сразу становится ясно. Каждый, кто находит повод для того, чтобы тренироваться, имеет такое тело, какое хочет иметь. — Как это? — невольно спросил я. — А генотип и все такое?.. — Генотип — генотипом, он, конечно, свою роль играет, но главное заключено в волевой модели идеального состояния, которая существует в сознании человека, — объяснил он. — Она находится на некоторой грани, где стыкуются сознательное и бессознательное, так как составлена множеством разнообразных, скажем так, программных единиц. Некоторые из них относятся к сфере сознательного, некоторые принадлежат подсознанию… Но в любом случае, работая над собой, каждый человек формирует себя сообразно некоторому x`aknms — матрице идеального состояния, которая существующет гдето в его уме. И не имеет ровным счетом никакого значения, отдает он себе в этом отчет или нет… Просто, если отдает, то тренировка становится раз в сто более эффективной. Фактор, который целесообразно учитывать тому, у кого напряженка со временем. — С каким временем? — Со временем жизни. — Ты имеешь в виду тех, кто неизлечимо болен? — Нет, скорее тех, кто живет в этом мире. Перед смертью все равны. Лишних полтора-два десятка лет — не преимущество…
Он немного помолчал, а потом добавил: — Тот, кто не тренируется, тоже имеет такое тело, какое хочет иметь… И сознание, поскольку сознание отдельно от тела не существует, и все его характеристики находятся в строгом соответствии с характеристиками тела… Короче, каждый сам делает выбор и сам придумывает себя сообразно тому, что выбирает… «Умный какой…» — мысленно съехидничал я.
Хотя, по большому счету, меня весьма озадачило мое собственное отношение к его словам. Я понял, что он хотел сказать, и внутри себя вынужден был признать, что он абсолютно прав. Но еще больше я по-прежнему был озадачен его взглядом. Мне казалось, что его глаза излучают свой собственный свет, хотя я не мог с уверенностью утверждать, что это их свойство не было обусловлено явственно мерцавшей где-то в глубине его взгляда искрой безумия.
Почти автоматически я спросил: — А как же тот, кто болен от рождения? Или родился с дефектом? Он внимательно посмотрел на меня, поглаживая ладонью свою бритую макушку: — Свой главный выбор человек делает до того, как начинает жить… Ты ведь знаешь… Да, об этом я догадывался, хотя говорить, что знаю с определенностью, не стал бы. И потом, мне не очень хотелось с ним соглашаться. По крайней мере, так вот сразу… Мне не нравится, когда меня поучают, я сам умею делать это по высшему разряду. Работа у меня такая… — ДА ТЫ РАССЛАБЬСЯ, — сказал он, — я не собираюсь тебя поучать. Просто у меня есть мнение, я его высказываю… Могу молчать, если тебе от этого будет лучше. В конце концов, у тебя ведь тоже есть собственное мнение. По любому вопросу. И если ты к слову поделишься им со мной, я буду тебе весьма признателен… «ДА ТЫ РАССЛАБЬСЯ…» Все остальное я слышал уже сквозь белый шум возникшего в сознании звукового тумана. «Да ты расслабься…» Вроде бы ничего особенного, фраза, как фраза… Но почему она вызвала во мне такое грустное и такое тягучее ощущение чего-то до зуда в зубах знакомого — того, что связывало мою личную память с чем-то еще?.. Это что-то существовало до меня и, всегда присутствуя где-то совсем рядом, неизменно оказывалось недосягаемым, оставалось за пределами осознанного восприятия… Всю жизнь я подспудно стремился туда добраться и иногда даже замечал, как где-то там шевелятся многочисленные образы этого чегото… Как в питерском трамвае, окна которого плотно затянуты узорчатыми шторами февраля… Знаешь, что вроде бы вот-вот будет твоя остановка, но не уверен, и дуешь усердно на стекло, и пытаешься разглядеть, что там снаружи, и там что-то действительно есть, но стекло вновь индевеет, кто-то курит за газетой на заднем qhdem|h, кто-то одиноко храпит, а ты, по большому счету, понятия не имеешь, где ты, так как водитель молчит, потому что уже почти полночь… И ты подходишь к двери, она шипит и скрежещет, и нехотя сжимается в гармошку, разевая серединный провал в незнакомую ночь, и в этой ночи почти не за что зацепиться, поскольку был здесь давно, и один только раз, и к тому же летом, и вообще, тогда было утро, но ты должен кого-то найти, что-то кому-то передать, и почему-то именно здесь и непременно сейчас, как будто нельзя подождать до весны и выбрать место поприличнее, чем эта стынущая промозглым морозом и сплошь заставленная равнодушными домами ночь, и уже поздно, и холодно просто так слоняться по незнакомым улицам, где даже спросить не у кого, потому что редкие прохожие шарахаются от тебя, и перебегают на противоположную сторону, и спешат
