и всеобщем благоденствии, на практике занимаясь усиленной экспансией с помощью жесточайшего кодирования и дебилизации своих последователей… — Стоп! — прервал я его. — А как же твоя омнио-тренингтехнология и планы ее распространения. Разве это не попахивает намерением облагодетельствовать человечество? — А у меня нет никаких планов. И потом, причем здесь я? Вот у тебя есть шанс угодить в ловушку. Если, конечно, ты не сможешь не написать… — И что, по-твоему, может помочь мне избежать западни? — Отрешенное чувство юмора и наплевательское отношение. — А конкретнее?.. — Написав об омнио-тренинге, ты должне будешь «отпутстить» свои книги в мир и отвернуться от них… Сделать это будет сложно, предупреждаю, но если ты привяжешься к ним и к системному обучению людей этому искусству, ты пропал. — Но ты ведь меня обучал… — Тебя одного. И — от случая к случаю… Сам с собой ты проделал неизмеримо больший объем работы, чем я — с тобой. Тебе предстоит как бы сделать в информационное поле человечества «инъекцию» нового подхода к старому, как сам Мир, знанию. А на то, что человечество с этой инъекцией будет делать, тебе в идеале должно быть в высшей степени наплевать. И ни в коем случае нельзя никого никуда настойчиво зазывать, пытаться раскрывать глаза на свет истины или навязчиво толкать к знанию. Пусть каждый поступает так, как считает нужным. — А магическая сеть, которую мне, по твоим словам, придется сформировать вокруг себя? Люди, которые ее составят — ведь мне же придется их учить. — Их будет очень немного, не более двух десятков. И потом, это — совсем другое дело… Главное — всегда отдавать себе отчет в том, что выбор, который делают другие люди — не твое дело. Иначе ты пропал. Я могу однозначно утверждать, что стремление облагодетельствовать человечество — самый непримиримый и понастоящему страшный враг истины, а значит — и свободы, в особенности — свободы внутренней. И прежде всего — внутренней свободы того, кто набивается людям в благодетели. А без нее, как и без конкретной любви, не бывает ни внешней свободы, ни сострадания, ибо сострадание — это полностью лишенный структуры интегральный сплав всех эмоций, слитых вместе свободной любовью и глубиной понимания. Если этого нет, вырваться за рамки энергетической структурированности и преодолеть «слоистую дискретность» осознания невозможно, какой бы огромной ни была личная сила, и сколь полным ни был бы контроль. Нужно умудриться совместить человеческую любовь и нечеловеческую свободу, только тогда возможна полнота понимания, из которой вырастает сострадание. У тебя есть любовь и почти есть свобода, следовательно, у тебя есть решающий шанс… — Но ведь ты говорил, что те, кого мы любим, чаще всего становятся причиной самых тяжелых битв в нашей личной войне… — И победа именно в этих битвах является для нас решающей… А еще я говорил, что умение любить просто так — великое искусство… Любить, понимая и ничего не требуя взамен. Любить необусловлено, предоставляя полное право тем, кого любишь, быть такими, каким они хотят быть. По большому счету, только это и есть любовь. Остальное — самовлюбленность и использование близких существ для реализации своих меркантильных интересов, направленных на получение m`hank|xecn наслаждения от жизни в этом мире… За чужой счет… Чем выше ты поднимаешься по восходящей спирали самоосознания, тем труднее тебе оставаться обычным человеческим существом, тем более растянутым в многомерности Вселенной становится твое восприятие. Попробуй, и ты поймешь, какая из битв — самая тяжелая… Это похоже на пружину. Чем больше ты ее растягиваешь, тем с большей силой она стремится сжаться. Тебя будет неудержимо тянуть в холодную бесконечность. И если ты заберешься достаточно высоко, и у тебя не окажется надежного якоря здесь, в структурированном мире людей, ты никогда не достигнешь абсолютного света. Ты либо зависнешь где-то в прмежуточной неопределенности параллельных миров, либо абсолютная тьма однородной Великой Пустоты вновь поглотит тебя, и тебе придется начинать все с самого начала. Вообще все, а не только цепочку воплощений на этой планете… Любовь, обычная человеческая любовь к обычным человеческим существам — тот якорь, который может нас удержать. Без нее мы безнадежно отрываемся и теряем возможность вместить в свое осознание все. И тем самым утрачиваем упорядоченность самоосознания… И потом, ты когда-нибудь думал о том, сколько в твоей любви тебя самого, а сколько — собственно самой любви?..

Он замолчал и снова закрыл глаза. Кое-в-чем я с ним соглашался… Но в основном… Было что-то самое главное, в чем он меня не убедил, и, как мне тогда казалось, не смог бы убедить никогда. Но это не имело ровным счетом никакого значения. Он был где-то очень-очень далеко. Я чувствовал, что в моей жизни его уже почти нет. — Псолушай, — сказал я, чтобы окончательно расставить точки над «i», — все время хотел задать тебе один вопрос… Ты, когда объясняешь что-то или рассказываешь — почему ты обязательно валишь все в одну кучу?.. Это настолько неудобно… Представляешь себе, каково потом все это разгребать и раскладывать по полочкам? — А ты бы хотел, чтобы по полочкам полученную тобой информацию в твоем сознании раскладывал кто-то другой… Интересно, как ты себе это представляешь? Только в детективах — причем далеко не в самых лучших — вещи следуют друг за другом, разворачиваясь в стройные колонны причинно-следственных связей и т.п. А в жизни… Самое важное и ценное этот мир вываливает нам на голову как бы между прочим, в общем потоке мелькания дней, вплетенных в умопомрачительный ком хаотической суеты. Он свит наподобие гордиева узла неисчислимыми сюжетными линиями, подавляющее большинство которых в извечно неоконченном виде существует только лишь в нашем воображении… И одни и те же линии у каждого из нас — свои… Скажи, кто может решить, что тебе действительно нужно, а что — нет? За одним тянется другое, хвосты мыслей, объяснений и иллюзорных интерпретаций перепутаны между собой настолько, что разобрать, где из них — который, просто-напросто невозможно… И не нужно… — А как же? — Да никак… Когда приходит время, все лишнее отпадает само собой… Мы поднялись наверх, когда ярко-красное солнце коснулось пронзительной кромки моря. Он забросил на плечи рюкзак, повернулся и молча зашагал прочь. Ветра не было, и я слышал, как хрустит у него под ногами сухая трава. На душе у меня было на удивление спокойно. Несмотря на полное безмолвие, я не видел вокруг его головы никаких ореолов. Это был просто человек, который просто шел on вечерней степи. — Эй, — окликнул я его, — ты говорил, что каждый… Ну, что любой человек может стать избранным… Если я тебя правильно понял… Ты действительно так считаешь? Он перестал идти и с усмешкой посмотрел на меня: — Я ничего подобного не говорил… Или же ты меня неправильно понял… В любом случае, я так не считаю. Он отвернулся и пошел дальше, но шагов через пять снова остановился и бросил через плечо: — Может любой, кто захочет, но далеко не любой способен решиться на то, чтобы захотеть… И он продолжил свой путь по бурой каменистой степи сквозь розовую солнечную пыль.

Подошел Игорек и спросил, дохнув перегаром: — Че это он? — Видать, пора, — ответил я. — А-а-а… Че ж вы не сказали, мы б до шоссе подбросили… На раз… Как-никак соседи… — Он — странный парень. Очень любит ходить пешком… — Ну, тогда пусть идет. Оно и правда, не сильно чтобы далеко… К утру доберется. Почему странный? Вовсе не странный. Ночью по степи — милое дело… Сам уважаю. Когда тверезый. ЗНАМЕНИЕ ДЛЯ МАСТЕРА ЧУ В ту ночь я так и не сумел заснуть.

Я лежал в спальном мешке, брошенном на траву рядом с палаткой, и неподвижно смотрел в звездное небо. Летчики давно угомонились. Вокруг стояла тишина, в которую вплетались лишь доносившиеся снизу звуки прибоя, да редкие крики ночных птиц. В моем уме почему-то все время крутились слова и мотив песни, которую довольно часто напевал Мастер Чу:

Мне об огне не говори, не жди подсказки изнутри, мы, может быть, сегодня здесь в последний раз. Чья в том вина, что ты вчера глядел на звезды до утра, и молча слушал море, не смыкая глаз?..

Рассветы дальних берегов, печати пройденных шагов, кто знает, где лежит его последний шаг? Лишь моря шум да ветра вой, и кто здесь мертвый, кто живой, где белый флаг, и кем убит последний враг?..

С утесов белых ветер пыль несет в глаза, а волны пахнут свежим сентябрем. Скатилась, дрогнув, по щеке слеза… Кто знал что мы опять себе соврем? Ну кто мог знать, что мы опять себе соврем?…

Что с нами сделает зима? В свои ли мы войдем дома? И кто сегодня — тот, кем был еще вчера?.. И каждый день мы на закат бросаем свой последний взгляд, а план на завтра — это только до утра…

Где здесь тепло, где — горячо? Украдкой — взгляды за плечо, а там — все то, что здесь у нас взаправду есть… И ветер северный придет, и солнце в море упадет, и наплевать на грусть и злость и честь, и лесть…

С утесов белых ветер пыль несет в глаза, а волны пахнут qbefhl сентябрем. Скатилась, дрогнув, по щеке слеза… Кто знал, что мы опять себе соврем? Ну кто мог знать, что мы опять себе соврем?..

Потом все повторялось с самого начала, потом — еще, и еще, и еще… Я не возражал, в этой песне даже было что-то, соответствовавшее моменту. По крайней мере, так мне казалось… Это продолжалось довольно долго, я даже утратил ощущение времени. А потом пришла Сила…

Я не знаю, когда это случилось, только помню, что светать еще не начинало. Я ощутил, как со стороны моря сквозь ноги в мое тело вваливается нечто огромное и абсолютно неотвратимое. Это был мощный толчок, тугой импульс чего-то, свернутого в гигантский невидимый конус, основанием уходивший в непостижимую бесконечность, а вершиной вонзившийся в мое тело сквозь ноги и промежность. Это что-то было никаким, я не мог видеть его, и я не мог его слышать. Я осознавал только то, что это и есть Сила. Она протащила меня вместе со спальником несколько метров по траве, приподняла и мягко встряхнула в воздухе на высоте примерно полуметра от земли. Это произошло в считанные мгновения, я даже не успел