на плечи человека груз, который он не хотел или был не в силах нести… И в том, и b другом случае лучшее, что ты можешь для себя сделать — это понять его, принять и простить… И просто устранить из своей жизни, предоставив ему возможность самому разбираться со своей совестью и по-возможности не ему причиняя вреда… — И не наказывать? — Предатель сам наказывает себя, делая то, что делает, и никто никогда не сумеет наказать его более жестоко… И вообще, кого-то наказывать и кому-то мстить — самые глупые и несуразные действия, какие только может предпринимать человек… В крайнем случае, если в этом есть настоятельная необходимость, можно ликвидировать предателя, чтобы его обезвредить. И то лишь руководствуясь отрешенным состраданием. — Состраданием? — Конечно… Нет ничего более трудного, чем предателю перешагнуть через свое предательство, понять себя, принять таким, как есть и простить… Ему гораздо легче себя убить… Если, конечно, он не агент, который получит награду за свое квазипредательство… — На войне… А в обычной жизни? — А чем обычная жизнь отличается от войны? Тем, что все как бы скрыто и физическое тело человека остается жить, когда сам он погибает в чем-то другом? Но иногда для Духа эта смерть оказывается куда более разрушительной, чем физическая. И потом, если такое происходит, физическая смерть — в результате самоубийства, от болезни или от чего-нибудь еще — не заставляет себя долго ждать… — Из чего возникает сострадание? — Сострадание — внутреннее состояние, сплав всех возможных эмоций и чувств. Чтобы понять, принять и простить кого-то другого, нужно самому уметь быть таким, как он… — Но что самое главное? — Чувство юмора и любовь… Улыбка — квинтэссенция чувства юмора и любви… Уметь смеяться и прощать… Смеяться над собой и прощать самого себя… Уметь оставить себя в покое и не капать на мозги окружающим… Это, кстати, — единственное, что может сейчас спасти Мастера Чу. — Спасти? От чего? — От самого себя, разумется. — Неужели он в опасности? — В опасности? Да нет, в общем не то, чтобы очень… Хотя, в известной степени, все всегда — в опасности. Смерть уравнивает шансы. Но, тем не менее, пока человек жив, у него остается возможность… — Ты хочешь сказать, что у Мастера Чу еще есть шанс растянуть свое осознание на всю бесконечность Вселенной? — Я уже сказал, что и для него в этой безбрежности найдется дорога домой… Пока ты остаешься человеком, у тебя всегда есть шанс. — Поэтому я должен был его остановить? — Да. — Было мгновение, когда я решил, что не смогу… Я уже утратил всякую надежду. — И потому победил. Признайся, тебе ведь было все равно. Тебе было наплевать на него и на все его расклады, ты думал не о нем, а о себе. И с точки зрения Мастера Чу ты подложил ему крутую свинью. — А с твоей? — Неужели ты полагаешь, что смог бы это осилить, если бы я тебе не подыграл? Откуда, думаешь, ты взял фразу, которая подорвала его pexhlnqr| и заставила бросить взгляд назад? Ведь он впервые в жизни позволил себе оглянуться в решающий момент… А это очень много значит… — Но как можно победить, утратив всякую надежду? — Так ведь это всегда так… Сначала ты теряешь всякую надежду, а потом все складывается как нельзя лучше. — Однако принято считать, что надежда умирает последней… — Идеология дичи, неспособной вырваться из плена собственных шаблонов. Для нее за пределами надежды существует лишь неизбежная смерть… В действительности же, только лишившись последней надежды, ты делаешься по-настоящему свободным. Тебя ничто больше не держит, тебе становится все равно, и ты получаешь, наконец, возможность сосредоточиться на мыслях о том, что следует делать, а не о том, что теперь будет… Дичь не умеет действовать, дичь способна только питаться, размножаться и жалеть себя по каждому поводу. — Но что делать, чтобы победить, утратив надежду? — Воспользоваться свободой и поступить иначе… — Поступить иначе по отношению к чему? — Не имеет значения. К чему угодно… К себе, например, это радикальнее всего… Главное — чтобы иначе… Надежда есть следствие привычки — смертельной инерции сохранения состояния. Пока ты на что-то надеешься, ты действуешь в жестких рамках привычного шаблонного состояния сознания и энергетической структуры. А это — неизбежность твоей собственной смерти… Лучше убить надежду… Освобождение от нее делает человека текучим и разрушает его стереотипы. Поэтому, когда умирает надежда, знай все еще только начинается. Именно в этот момент появляется возможность реализовать свой самый главный шанс. Разве он не говорил тебе, что действительно стоящие вещи мы совершаем только тогда, когда нам становится все равно?.. — Говорил… А что теперь будет с ним самим? — Может быть, он догадается еще раз задуматься о любви и вспомнить для себя все то, что говорил тебе. Мы не дали ему безвозвратно сорваться в пропасть никчемной возвышенности, и, возможно, в какой-то миг ему станет по-настоящему все равно. И он сможет, наконец, избавиться от последнего кумира — от серьезного отношения к величию того Пути, по которому он, как ему кажется, идет… Ведь на самом деле никакого Пути нет и не может быть. Говоря о Пути, о продвижении вперед или назад, вверх или вниз, должно отдавать себе отчет в фигуральности подобных выражений. Ибо существуют лишь невежество и знание, и мост через пропасть, их разделяющую, есть искусство осознания — то, что рассеивает тьму и образует Путь… Осознать то, что мы изначально знаем и всеми силами стараемся забыть — вот и весь фокус… — Я и раньше слышал об ультимативной ловушке серьезного отношения к Пути. От Фигнера… — Во сне… — Точно — во сне… — Но разве мог Фигнер быть Фигнером в твоем сне? Помнишь? В наших снах нет никого, кроме нас самих… — В наших снах? Ты сказал: «Наших…» Но разве Ты когда-нибудь спишь? И видишь сны? — Я бодрствую и сплю одновременно. Всегда. Все проявленное бытие — Мой нескончаемый сон. — И Фигнер в том моем сне — это был Ты? — Это был ты сам… И потому, конечно же — Я… И Рыба Дхарма, и червяк — тоже Я. Все — Я. — Хорошо, допустим, Мастер Чу избавится от кумира… Что тогда? — Он утратит надежду… — Надежду на что? Разве он еще на что-то надеется? — Я мог бы ответить на этот вопрос, но, поверь, это не имеет ровным счетом никакого значения. — Однако именно тогда для него начнется самое интересное?.. — Да. Но разве тебе есть до этого дело? Взгляни в себя — ты увидишь там божественное «все равно»… И это касается отнюдь не только Мастера Чу и того, что с ним творится… В любом случае ваши с ним дороги разошлись теперь навсегда. — А ты? — Что — Я? — Ты не будешь больше его вести? — Я не могу его не вести, ведь он — это тоже Я. Так же, как и ты… Просто в большей степени его будут вести другие. Которые тоже — Я… И потом, он всегда может воспользоваться Моей Силой, ведь его воля и Моя Воля — одно и то же… — А моя? — И твоя… Чья угодно… Нужно только узнать и принять… — Тот старик на обочине лунной дороги был абсолютно безупречен. В нем не было ничего лишнего. И в то же время он был настолько целостен и плотно заполнен пустотой… Только Ты можешь быть настолько безупречным… Тот старик — это был Ты… Я понял это сразу же, едва увидев его. Но я боялся в этом себе признаться. Ведь это был Ты?.. — Да. — Но почему в таком жутком виде? — Маскировка… Впрочем, у меня ведь масса обличий. Смотри. Его лицо вдруг начало меняться. В течение нескольких мгновений передо мной пронеслась феерическая галерея лиц и личин, их были тысячи и тысячи тысяч — драконы и святые, жуткие рыла и ужасающие хари, благостные физиономии и мудрые лики, суровые обличья великих воинов и добродушные жирные ряшки древних даосов… Белые, черные, светлые, красные, желтые, синие, темные, золотые, деревянные, железные, бронзовые… Чего только и кого только там не было! — Таким Я приходил в мир людей, таким они видели Меня, таким запомнили в разные времена в разных народах… Но все это — маски, не более. И золотой воин, которого видишь сейчас перед собой ты тоже маска. Я знал, что она тебе понравится. В конце концов этот Мой лик — только твое собственное отражение в бесконечном зеркале безупречной Силы… — Но у Тебя есть собственное лицо?

Вместо ответа Он исчез, растворившись в пространстве. А может быть, это и был Его ответ…

Я проснулся. Ярко светило солнце. У летчиков уже вовсю гудела паяльная лампа, на которой они готовили себе еду. Все вышло именно так, как говорил Мастер Чу. Непонятно зачем отправившись в тот день прогуляться по берегу, я обнаружил труп погибшего аквалангиста — он лежал на мелоководье среди камней километрах в трех южнее бухты. Я шел по самому верхнему ярусу обрывов и сначала почувствовал тяжелый трупный запах, а затем, присмотревшись, увидел и само тело.

Я спустился к нему и некоторое время молча стоял, разглядывая то, что еще несколько дней назад было телом молодого, полного сил и надежд человека. Я ни о чем не думал, но как-то очень остро ощутил, насколько непрочна и эфемерна нить, связывающая нас с тем, wrn мы зовем жизнью, не слишком ясно отдавая себе отчет в том, что же это в действительности такое. Пока я шел обратно в бухту, у меня в уме все время крутились одни и те же строчки из песни:

Dust in the wind, all we are is dust in the wind…

«Пыль на ветру, мы все — лишь только пыль на ветру…» И разглагольствования Мастера Чу о бессмертии казались мне чем-то таким же далеким, призрачным и лишенным смысла, как воспоминания о прошлых жизнях — менее реальные, чем даже видения, приходящие в самых глубоких из снов. Возвратившись в бухту, я сказал о своей находке летчикам. Не говоря ни слова, Петр сел в машину и укатил в город. Через несколько часов он вернулся в