Венедикт Васильевич (1938-1990) — русский писатель, культовая фигура российского интеллектуализма 1960-1990-х. Выходец из семьи профессионального дипломата. Жизнь и произведения Е. выступили предметом ряда биографических и текстуально-содержательных реконструкций мифологизирующего типа. Отчислялся из МГУ и Орехово-Зуевского, Коломенского, Владимирского педагогических институтов; длительное время (1958-1975) жил без прописки. Работал грузчиком продовольственного магазина (Коломна), подсобником каменщика (Москва), истопником-кочегаром (Владимир), дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево), приемщиком винной посуды (Москва), бурильщиком в геологической партии (Украина), библиотекарем (Брянск), монтажником кабельных линий связи (Россия, Литва, Белоруссия — всего около 10 лет), «лаборантом па-разитологической экспедиции» (Узбекистан), лаборантом ВНИИДиС «по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом» (Таджикистан) и т.д. Основные сочинения: «Москва — Петушки» (поэма, январь — март 1970); «Василий Розанов глазами эксцентрика» (эссе, 1973); «Саша Черный и другие» (эссе, 1982); «Вальпургиева ночь, или шаги Командора» (пьеса, 1985); «Моя маленькая лениниана» (1988); «Заметки психопата» (1956-1958); «Благовествование» (1962) и др. Книги Е. переведены более чем на 30 языков мира. Особенности организации текстов Е. допускают одновременное сосуществование его в восприятии читателей в качестве как создателя, так и центрального персонажа (образ «Венички») собственных произведений, что обусловило в перспективе возможность уникально-широкого диапазона мыслимых интерпретаций его творчества. Посредством нетрадиционных языка, стиля, логики и базовых мыслеобразов-словоформ Е. сконструировал универсальную символическую картину российского общества 20 ст., оцениваемую современниками как уникальная литературно-философская модель. Распространяя (согласно оценкам очевидцев и близких ему людей) собственное мироощущение и индивидуальный способ организации со-существования с общественной средой на смысл и пафос своих произведений, Е. нередко воспринимался как репрезентант исконно русской социально-психологической категории «юродивых» (по Е., «… ты знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Ты ведь знаешь: в каждом российском селении есть придурок… Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной Конституции. Так вот: Алеха в Павлово-Посаде ходил в таких задвинутых…»). «Класс» юродивых был практически полностью уничтожен советской властью. Согласно самому Е., обладатели «четырех классических профилей», венчавших идеологические культовые сооружения в странах социализма середины 20 в., «вонзили мне шило в самое горло… С тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду…». Имея право во все исторические периоды существования России говорить (в известном смысле — от имени традиционно «безмолвствующего» народа) власть предержащим правду, юродивые, по оценке Федотова, постоянно находились в нравственном диапазоне «качания между актами нравственного спасения и актами безнравственного глумления над ними», прикрываясь состоянием «притворного безумия». По мнению Е., благополучная, обыденная жизнь являет собой всего лишь подмену настоящей жизни: он разрушал ее, и его разрушительство отчасти действительно имело религиозный оттенок (оценка В. Муравьева). С точки зрения вдовы Е., Г. Ерофеевой, «религия в нем всегда была… я думаю, что он подражал Христу». Во всем совершенном и стремящемся к совершенству Е. подозревал «… бесчеловечность. Человеческое значило для него несовершенное… в жизни Е. мучения и труда было несравненно больше, чем удовольствия» (мнение О. Седаковой). Мировосприятие Е. характеризуется акцентированным провозглашением локализации собственного существования на периферии упорядоченного и идеологически-сакрального мира: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видел Кремля». Видимо, не совсем правомерно сводить жизненные метания и творческие эксперименты Е. к воплощению «кошмара коммунистической эпохи», его ощущение России несравненно шире рамок большевистского эксперимента, являющегося всего лишь одним из периодов, по Е., исторического существования Отечества.» — Ерофеев, а родная советская власть — насколько она тебя полюбила, когда твоя слава стала всемирной? — Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть. — За что же особенно ты ее любишь? — За все. — За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму? — За это в особенности люблю. Я мою власть готов любить за все. — Отчего же у вас невзаимная любовь? — По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь, что взаимная, иначе зачем мне жить?» (фрагмент интервью с Е. в журнале «Континент»). Очевидная в данном случае «противоирония» Е. не снимает серьезность как таковую (как и традиционная ирония), она не восстанавливает серьезность, она оппонирует иронии («… бывшая российская ирония, перекошенная на всероссийский… абсурд… Перекосившись, она начисто лишается гражданского пафоса и правоверного обличительст-ва»): «Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается:… глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза… Коррупция, девальвация, безработица, пауперизм… Смотрят исподлобья с неутихающей заботой и мукой — вот какие глаза в мире Чистогана… Зато у моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…». Глобальным пафосом творчества Е. выступила его осмысленная оппозиция динамизму и энергетизму как символам индустриальной цивилизации. Установки творчества Е., изоморфные постмодернистским фиксациям феномена «усталости 20 века от себя самого», провозгласили самодостаточную ценность содействия энтропии — подлинно человеческой, по Е., сублимации энергии деятельности. По мнению Е., традиционная литература 20 ст. не адекватна духу эпохи, она искусственно стимулирует воспроизводство сценариев разрушающего все и вся (в первую очередь самих людей) индустриализма: «Сколько среди персонажей русской беллетристики XIX века самоубийц — больше чем было в действительности. Ср. в XX — повальные самоубийства, а ни один почти персонаж не покончил с собой». Агрессия человека против природы, согласно Е., аморальна по сути своей. Она продуцирует конформизм и механизирует человеческие эмоции. — «Все переменилось у нас, ото «всего» не осталось ни слова, ни вздоха. Все балаганные паяцы, мистики, горлопаны, фокусники, невротики, звездочеты — все как-то поразбежались по заграницам еще до твоей кончины. Или, уже после твоей кончины, у себя дома в России поперемерли-поперевешались. И, наверное, слава Богу, остались только простые, честные и работящие. Говна нет, и не пахнет им, остались только брильянты и изумруды. Я один только — пахну… Ну, еще несколько отщепенцев — пахнут… Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже подыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кащей почему-то бессмертен. Всякая их идея — непреходяща. Им должно расти, а нам — умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев…». Е. отвергает трактовку алчности и голода как ключевых компонентов стремления индивида к «физическому самопроизводству» (Маркс), отвергает культ революций как осознанного нетерпения чувств, отвергает культ «восстания масс» как осуществляющегося в облике «не знающего пространственных границ» карнавала. «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». Желание ненужного, согласно Е., — альфа и омега истинно человеческого мотивационного и поведенческого диапазона, начало и конец имманентного индивиду «потустороннего» ценностно-формирующего «просвета». («Я присоединился к вам просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо революционизировать сердца, что надо возвышать души до усвоения вечных нравственных категорий, — а что все остальное, что вы тут затеяли, все это суета и томление духа, бесполезнеж и мудян-ка…»). Именно в указанном «просвете», по мнению Е., сосуществуют, взаимоперетекая, святость и пьянство. Любой человек неизбежно соразмерен этому просвету; последний всегда необходимо соразмерен человеку: «Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал — и вдруг затомился. Еще раз ощупал — и поблек. Господь, вот ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, Господь, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь… И, весь в синих молниях, Господь мне ответил: — А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны. — Вот-вот! — отвечал я в восторге. — Вот и мне, и мне тоже — желанно мне это, но ничуть не нужно! — «Ну, раз желанно, Веничка, так и пей», — тихо подумал я, но все еще медлил. Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет? Господь молчал». Деятельностная активность людей, ангажированная в 20 ст. превращенными идеалами покорения природы как объективации поиска людьми собственного счастья, отвергается Е. как антигуманная и неподлинная. «…Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий — он очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо — верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот — если по ут-‘ рам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение — это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю как вам, а мне гадок. Конечно бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и закату тоже рады, — так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром, и вечером — тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченный подонок и мудазвон. Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский — тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны…». 21 век трактуется Е. как эпоха печали в ранге вселенского принци-••па, как столетие сентиментальности, задумчивости, медитаций, изысканных меланхолий: «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом