нем воспоминанье; часто, посреди

Ерусалимской смутной жизни, было

Их пенье слышимо; они без страха

В домах, на улицах, на площадях

Благую весть о нем провозглашали.

Весь город злобствовал на них, незлобных;

И эта злоба скоро разразилась

Гонением, тюремным заточеньем

И наконец убийством. Я, как дикий

Зверь, ликовал, когда был перед храмом

Стефан, побитый каменьем, замучен;

Когда потом прияли муку два

Иакова – один мечом, другой

С вершины храма сброшенный; когда

Пронесся слух, что Петр был распят в Риме,

А Павел обезглавлен: мнилось мне,

Что в них, свидетелях его, и память

О нем погибнет. Тщетная надежда!

Во мне тоска от страха неизвестной

Мне казни только раздражалась. Я

При Ироде-царе рожденный, видел

Все время Августа; потом три зверя,

Кровавой властью обесславив Рим,

Погибли; властвовал четвертый, Нерон;

Столетие уж на плечах моих лежало;

Вокруг меня четыре поколенья

Цвели в одном семействе: сыновья,

И внучата, и внуков внуки в доме

Моем садились за мою трапезу…

Но я со дня того в живом их круге

Все более и боле чужд, и сир,

И нелюдим, и грустен становился;

Я чувствовал, что я ни хил, ни бодр,

Ни стар, ни молод, но что жизнь моя

Железно-мертвую приобрела

Несокрушимость; самому себе,

Среди моих живых детей, и внуков,

И правнуков, казался я надгробным

Камнем, меж их могил стоящим камнем:

И лица их имели страшный цвет

Объятых тленьем трупов. Все уж дети

И все уж внуки были взяты смертью;

И правнуков с невыразимым горем

И бешенством я начал хоронить…

Тем временем час от часу душнее

В Ерусалиме становилось. Зная,

Что будет, все Иисуса Назорея

Избранники покинули убивший

Учителя их город и ушли

За Иордан. И все, и все сбывалось,

Что предсказал он: Палестина вся

Горела бунтом; легионы Рима

Терзали области ее; и скоро

Приблизился к Ерусалиму час

Его судьбы; то время наступило,

Когда, как он пророчил, «благо будет

Сошедшим в гроб, и горе матерям

С младенцами грудными, горе старцам

И юношам, живущим в граде, горе

Из града не ушедшим в горы девам».

Веспасианов сын извне пути

Из града все загородил, вогнав

Туда насильно мор и голод;

Внутри господствовали буйство, бунт,

Усобица, безвластъе, безначалье.

Владычество разбойников, извне

Прикликанных своими на своих.

Вдруг три осады: храма от пришельных

Грабителей, грабителей от града, града

От легионов Тита… Всюду бой;

Первосвященников убийство в храме:

На улицах нестройный крик от страха,

От голода, от муки передсмертной,

От яростной борьбы за кус согнившей

Еды, рев мятежа, разврата песни,

Бесстыдных оргий хохот, стон голодных

Младенцев, матерей тяжелый вой…

И в высоте над этой бездной днем

Безоблачно пылающее небо,

Зловонную заразу вызывая

Из трупов, в граде и вне града

Разбросанных; в ночи ж, как божий меч,

Звезда беды, своим хвостом всю твердь

Разрезавшая пополам. Ерусалиму

Пророча гибель… И погибнуть весь

Израиль обречен был; отовсюду

Сведенный светлым праздником пасхальным

В Ерусалим, народ был разом предан

На истребленье мстительному Риму.

И все истреблены: убийством, гладом,

В когтях зверей, прибитые к крестам,

В цепях, в изгнанье, в рабстве на чужбине.

Погиб господний град – и от созданья

Мир не видал погибели подобной.

О, страшно он боролся с смертным часом!

Когда в него, все стены проломив,

Ворвался враг и бросился на храм, —

Народ, в его толпу, из-за ограды

Исторгшись, врезался и, с ней сцепившись,

Вслед за собой ее вовлек в средину

Ограды. Бой ужасный, грудь на грудь,

Тут начался; и, наконец, спасаясь,

Вкруг скинии, во внутренней ограде

Столпились мы, отчаянный, последний

Израиля остаток… Тут увидел

Я несказанное: под святотатной

Рукою скиния открылась, стало

Нам видимо невиданное оку

Дотоль – ковчег завета… В этот миг

Храм запылал, и в скинию пожар

Ворвался… Мы, весь гибнущий Израиль,

И с нами нас губящий враг в единый

Слилися крик, одни завыв от горя,

А те заликовав от торжества

Победы… Вся гора слилася в пламя,

И посреди его, как длинный, гору

Обвивший змей, чернело войско Рима.

И в этот миг все для меня исчезло.

Раздавленный обрушившимся храмом,

Я пал, почувствовав, как череп мой

И кости все мои вдруг сокрушились.

Беспамятство мной овладело… Долго ль

Продлилося оно – не знаю. Я

Пришел в себя, пробившись сквозь какой-то

Невыразимый сон, в котором все

В одно смешалося страданье. Боль

От раздробленья всех костей, и бремя

Меня давивших камней, и дыханья

Запертого тоска, и жар болезни,

И нестерпимая работа жизни,

Развалины разрушенного тела

Восстановляющей при страшной муке

И голода и жажды – это все

Я совокупно вытерпел в каком-то

Смятенном, судорожном сне, без мысли,

Без памяти и без забвенья, с чувством

Неконченного бытия, которым,

Как тяжкой грезой, вся душа

Была задавлена и трепетала

Всем трепетом отчаянным, какой

Насквозь пронзает заживо зарытых

В могилу. Но меня моя могила

Не удержала; я из-под обломков,

Меня погребших, вышел снова жив

И невредим; разбив меня насмерть,

Меня, ожившего, они извергли,

Как скверну, из своей громады.

Очнувшись, в первый миг я не постигнул,

Где я. Передо мною подымались

Вершины горные; меж них лежали

Долины, и все они покрыты были

Обломками, как будто бы то место

Град каменный, обрушившися с неба,

Незапно завалил: и там нигде

Не зрелося живого человека —

То был Ерусалим!.. Спокойно солнце

Садилось, и его прощальный блеск,

На высоте Голгофы угасая,

Оттуда мне блеснул в глаза – и я,

Ее увидя, весь затрепетал.

Из этой повсеместной тишины,

Из этой бездны разрушенья снова

Послышалося мне: «Ты будешь жить,

Пока я не приду». Тут в первый раз

Постигнул я вполне свою судьбину.

Я буду жить! я буду жить, пока

Он не придет!.. Как жить?.. Кто он? Когда

Придет?.. И все грядущее мое

Мне выразилось вдруг в остове этом

Погибшего Ерусалима: там

На камне камня не осталось; там

Мое минувшее исчезло все;

Все, жившее со мной, убито; там

Ничто уж для меня не оживет

И не родится; жизнь моя вся будет,

Как этот мертвый труп Ерусалима,

И жизнь без смерти. Я в бешенстве завыл

И бешеное произнес на все

Проклятие. Без отзыва мой голос

Раздался глухо над громадой камней,

И все утихло… В этот миг звезда

Вечерняя над высотой Голгофы

Взошла на небо… и невольно,

Сколь мой ни бешенствовал дух, в ее

Сиянье тайную отрады каплю

Я смертоносным питием хулы

И проклинанья выпил; но была то

Лишь тень промчавшегося быстро мига.

Что с оного я испытал мгновенья?

О, как я плакал, как вопил, как дико

Роптал, как злобствовал, как проклинал,

Как ненавидел жизнь, как страстно

Невнемлющую смерть любил! С двойным

Отчаяньем и бешенством слова

Страдальца Иова я повторял:

«Да будет проклят день, когда сказали:

Родился человек; и проклята

Да будет ночь, когда мой первый крик

Послышался; да звезды ей не светят,

Да не взойдет ей день, ей, незапершей

Меня родившую утробу!» А когда я

Вспоминал слова его печали

О том, сколь малодневен человек:

«Как облако уходит он, как цвет

Долинный вянет он, и место, где

Он прежде цвел, не узнает его», —

О! этой жалобе я с горьким плачем

Завидовал… Передо мною все

Рождалося и в час свой умирало;

День умирал в заре вечерней, ночь

В сиянье дня. Сколь мне завидно было,

Когда на небе облако свободно

Летело, таяло и исчезало;

Когда свистящий ветер вдруг смолкал,

Когда с деревьев падал лист; все, в чем

Я видел знамение смерти, было

Мне горькой сладостью; одна лишь смерть —

Смерть, упование не быть, исчезнуть —

Всему, что жило вкруг меня, давала

Томительную прелесть; жизнь же

Всего живущего я ненавидел

И клял, как жизнь проклятую мою…

И с этой злобой на творенье, с диким

Восстаньем всей души против творца

И с несказанной ненавистью против

Распятого, отчаянно пошел я.

Неумирающий, всему живому

Враг, от того погибельного места,

Где мне моей судьбы открылась тайна.

Томимый всеми нуждами земными,

Меня терзавшими, не убивая,

И голодом, и жаждою, и зноем,

И хладом, грозною нуждой влекомый,

Я шел вперед, без воли, без предмета.

И без надежды, где остановиться

Или куда дойти; я не имел

Товарищей: со мною братства люди

Чуждались; я от них гостеприимства

И не встречал и не просил. Как нищий,

Я побирался… Милостыню мне

Давали без вниманья и участья,

Как лепт, который мимоходом

Бросают в кружку для убогих, вовсе

Незнаемых. И с злобой я хватал,

Что было мне бросаемо с презреньем.

Так я сыпучими песками жизни

Тащился с ношею моею, зная,

Что никуда ее не донесу;

И вместе с смертию был у меня

И сон, успокоитель жизни, отнят.

Что днем в моей душе кипело: ярость

На жизнь, богопроклятие, вражда

С людьми, раздор с собою, и вины —

Непризнаваемой, но беспрестанно

Грызущей сердце – боль, то́ в темноте

Ночной, вкруг изголовья моего

Толпою привидений сто́я, сон

От головы измученной моей

Неумолимо отгоняло. Буря

Ночная мне была отрадней тихой,

Украшенной звездами ночи: там,

С мутящим землю бешенством стихий,

Я бешенством души моей сливался.

Здесь каждая звезда из мрака бездны,

Там одинокая меж одиноких,

Подобно ей потерянных в пространстве,

Как бы ругаясь надо мною, мне

Мой жребий повторяла, на меня

С небес вперяя пламенное око.

Так, в исступлении страданья, злобы

И безнадежности, скитался я

Из места в место; все во мне скопилось

В одну мучительную жажду смерти.

«Дай смерть мне! дай мне смерть!» – то было криком

Моим, и плачем, и моленьем

Пред каждым бедствием земным, которым

На горькую мне зависть гибли люди.

Кидался в бездну я с стремнины горной:

На дне ее, о камни сокрушенный,

Я оживал по долгой муке. Море в лоно

Свое меня не принимало; пламень

Меня пронзал мучительно насквозь,

Но не сжигал моей проклятой жизни.

Когда к вершинам гор скоплялись тучи

И там кипели молнии, туда

Взбирался я, в надежде там погибнуть;

Но молнии кругом меня вилися,

Дробя деревья и утесы: я же

Был пощажен. В моей душе блеснула

Надежда бедная, что – может быть —

В беде всеобщей смерть меня с другими

Скорей, чем одинокого, ошибкой

Возьмет: и с чумными в больнице душной

Я ложе их делил, их трупы брал

На плечи и, зубами скрежеща

От зависти, в могилу относил:

Напрасно! мной чума пренебрегала.

Я с караваном многолюдным степью

Песчаной Аравийской шел;

Вдруг раскаленное затмилось небо,

И солнце в нем исчезло: вихрь

Песчаный побежал от горизонта

На нас; храпя, в песок уткнули морды

Верблюды, люди пали ниц – я грудь

Подставил пламенному вихрю:

Он задушил меня, но не убил.

Очнувшись, я себя увидел посреди

Разбросанных остовов, на пиру

Орлов, сдирающих с костей обрывки

Истлевших трупов. – В тот ужасный день,

Когда исчез под лавой Геркуланум

И пепел завалил Помпею, я

Природы судорогой страшной был

Обрадован: при стоне и трясенье

Горы дымящейся, горящей, тучи

Золы и камней и кипучей лавы

Бросающей из треснувшего чрева,

При вое, крике, давке, шуме в бегстве

Толпящихся сквозь пепел, все затмивший,

В котором, ничего не озаряя,

Сверкал невидимый пожар горы,

Отчаянно пробился я к потоку

Всепожирающему лавы: ею

Обхваченный, я, вмиг прожженный, в уголь

Был обращен, и в море,

Гонимый землетрясения силой,

Был вынесен, а морем снова брошен

На брег, на произвол землетрясенью.

То был последний опыт мой насильством

Взять смерть; я стал подобен гробу,

В котором запертой мертвец, оживши

И с криком долго бившись понапрасну,

Чтоб вырваться из душного заклепа.

Вдруг умолкает и последней ждет

Минуты, задыхаясь: так в моем

Несокрушимом теле задыхалась

Отчаянно моя душа. «Всему

Конец: живи, не жди, не веруй, злобствуй

И проклинай; но затвори молчаньем

Уста и замолчи на вечность» – так

Сказал я самому себе…

Но слушай.

Тогда был век Траяна; в Рим

Из областей прибывший император

В Веспасиановом амфитеатре

Кровавые готовил граду игры:

Бой гладиаторов и христиан

Предание зверям на растерзанье.

Пронесся слух, что будет знаменитый

Антиохийской церкви пастырь, старец

Игнатий, льву ливийскому на пищу

В присутствии Траяна предан. Трепет

Неизглаголанный при этом слухе

Меня проник. С народом побежал я

В амфитеатр – и что моим очам

Представилось, когда я с самых верхних

Ступеней обозрел глазами бездну

Людей, там собранных! Сквозь яркий пурпур

Растянутой над зданьем легкой ткани,

Которую блеск солнца багрянил,

И зданье, и народ, и на высоком

Седалище отвсюду зримый кесарь

Казались огненными. В это

Мгновение последний гладиатор,

Народом не прощенный, был зарезан

Своим противником. С окровавленной

Арены мертвый труп его тащили,

И стала вдруг она пуста. Народ

Умолк и ждал, как будто в страхе, знака

Не подавая нетерпенья. Вдруг

В глубокой этой тишине раздался

Из подземелья львиный рев, и сквозь

Отверзтый вход амфитеатра старец

Игнатий и с ним двенадцать