просто резиденция вдовствующей императрицы, но особый историко-культурный феномен, оказавший большое влияние на творчество Жу-ковского и оставшийся навсегда запечатленным в его павловских текстах. Мария Федоровна, после смерти Павла I, заканчивая оформление интерьеров большого дворца и продолжая ландшафтные работы по обустройству парка (площадью око¬ло 600 га), названного позднее классической формулой «сады Романтизма», пре¬вратила Павловск в своего рода живой мемориал, сложную систему памятников и символ материализованного воспоминания (см.: Шумигорский Е. С. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892. Т. 1). Семейственная роща, Храм дружбы, Храм любви, Елизаветин павильон, Розовый павильон, ферма, Шале — всё это было не

только декорацией, но особой идеальной картиной мира, в котором взаимопрони-цаемыми оказывались природа, культура и быт, этикет и творческая свобода.

По воспоминаниям очевидца, «в Павловске императрица Мария Федоровна ежедневно утром часа два ходила пешком. После обеда она любила кататься на линейке, вмещавшей персон восемь; за этой линейкой следовали другие со сви¬той. Поезд отправлялся куда-нибудь в павильон, чаще всего Розовый, где выходи¬ли для чая или вечернего собрания. Почти ежедневно обедали или пили чай то на галерее, то в каком-нибудь павильоне, то на ферме» (Муханова М. С. Записки // РА. 1878. №3. С. 307). В альбом Розового павильона писали свои стихи Жуков¬ский, Нелединский-Мелецкий, И. И. Дмитриев, Крылов. «Лет десять тому на¬зад,— сообщает та же мемуаристка,—я посетила эти места. Партер заглох, и роза¬нов не было; но всё оставалось в прежнем виде внутри Розового павильона. Из¬вестный мне альбом лежал на том же столике. В нем писали Жуковский и Кры¬лов» (Там же).

Большинство произведений, написанных Жуковским в Павловске, относятся к жанру послания, причем диапазон их очень широк — от больших развернутых «Отчетов о Луне» до записок, шутливых эпитафий, просьб. Эта эстетическая и ху-дожественная многослойность, а также смена адресатов (дружеское послание ар-замасского периода уступает место посланиям к фрейлинам, придворным, импе-ратрице) вызывают неоднозначные оценки современников и друзей Жуковского. «Придворным певчим» называет его П. А. Вяземский (OA. Т. I. С. 212). Озабочен-ность высказывает Карамзин: «Жуковский совсем не суетен и еще менее корысто-любив; но летний Двор приводит его в рассеяние, не весьма для муз благоприят¬ное, и в любовную меланхолию, хотя пиитическую, однако ж не стихотворную. Он еще молод: авось и встанет и возрастет!» (Письмо к И. И. Дмитриеву от 19 ок¬тября 1820 г. // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 297. Курсивом вы¬делена реминисценция из «Надписи к портрету великой княгини Александры Фе¬доровны» Жуковского: «В ней дух к великому растет и возрастет…»). «Павловским лунатиком», «припудренным Оссианом» величает его язвительный Вяземский в 1820 г. (подробнее см.: Веселовский. С. 301).

Опасения друзей имели основания, и сам Жуковский чувствовал определен¬ный гнет ритуалов и этикета придворного быта. Но он сумел извлечь из этого ма¬териала, из этого особого мира свои духовные и эстетические ценности. Он оста¬ется арзамасцем без «Арзамаса»: буффонада, озорная шутка, игра сопровождают его в сотворении павловского космоса. Мотив игры проявляется в столкновении возвышенного и бытового, подлинного и мнимого через «снятие масок, разобла¬чение, устранение неподлинности» (см. «К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца»). Стихотворения «по заказу» превращаются в исповедание веры и романтизма.

Основным центром единства павловских текстов становится сознательно соз-даваемый и отчасти объективируемый образ поэта-творца в аспекте его нового эс-тетического самоопределения и самоутверждения. Это относится к шутливым по-сланиям («Больной, покинутый поэт…», «…я, ваш павловский поэт», «судья, по¬верьте в том поэту…» и т. д.). В этом смысле показательно ироническое замечание А. И. Тургенева: «Послания его к фрейлинам павловским забавны, и он и в них поэт, но поэт болтун» (OA. Т. I. С. 271). Но определяющими являются два «Отче¬та о Луне» («реальный» и «культурологический»), в которых утверждается роль Поэта-Учителя-Творца и творимого им мира, мироздания как высшей нравствен¬ной и эстетической ценности.

Павловские стихотворения как единство представляют собой и опыт создания романтической мифологии, основанной на взаимообратимости, метаморфозах жи¬вого и мертвого, материального и идеального, слова и вещи, высокого и низкого. Тем самым Жуковский, отказываясь от жесткого представления о двоемирии, пе¬реходит к онтологическому и художественному видению единства мира, его иол-ноты, к осмыслению тайн творческого процесса. После долбинских стихотворе¬ний павловские послания стали еще одним этапом в постижении философии единства Поэзии и Жизни.

Н. Вётшева

«Я с благодарностью сердечной извещаю…»

(С. 123)

Автограф (РНБ, оп. 1,№29, л. 8) — беловой, с датой: «27 июня». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 10. С. 992.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой но автографу. Датируется: 27 июня 1819 г.

По справедливому предположению А. С.Архангельского (ПСС. Т. 3. С. 143), это послание обращено к графине Анне Владимировне Бобринской (урожд. бар. Унгерн-Штернберг; 1769—1846). В 1819 г. А. В. Бобринская жила в Петербурге, проводя лето в Павловске на своей даче и устраивая балы, вечера, к которым чув¬ствовала особую склонность. По воспоминаниям П. А. Вяземского, «графиня жила жизнью общежительною, гостеприимной. Она веселилась весельем других. Все добивались знакомства с нею, все ездили к ней охотно. А она принимала всех так радушно,— можно сказать, так благодарно, как будто мы ее одолжали, а не себя, посещая ее дом. Эти праздники были не только блистательны и роскошны, но и носили отпечаток вкуса и художественности» (РА. 1868. Стб. 2035).

Не был исключением и Жуковский. Его дневники свидетельствуют о частом и доверительном общении с А. В. Бобринской: «13 августа 1819. Бал графини Боб-ринской», «19 августа. У Бобринских», «4 сентября. Вечер у Бобринск.(их). Разго¬вор», «17 сентября. Вечер у Бобринских» (Дневники. С. 64, 67—72). «(…) но Жу¬ковский не мог оторваться от графини Бобринской, с которой играет au petits jeux»,—замечает А. И.Тургенев в письме Вяземскому от 7 октября 1819г. (OA. Т. I. С. 325).

Ст. 10—11. А так, как Филемон с Бавкидой, превратились II В две липы свежие…— Мифологический символ идиллической любви («они жили долго и умерли в один день»), с дарованным богами превращением в деревья, растущие из одного корня.

Ст. 15. И пьете крепкий чай с салэ и сухарями…—Салэ (от фр. sale—соленый); здесь—соленое печенье.

Н. Вётшева

Графине С. А. Самойловой

(«Графиня, признаюсь, большой беды в том нет…») (С. 124)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, №29, л. 6—8—черновой, без заглавия, с датой: «28—29 июня 1819. Павловск», иод № 1, с разбивкой на пятистишия.

2) РНБ, ф. 391 (Краевский), №28, л. 1—3 об.—беловой, без заглавия, с датой: «1819. Июня 29. Павловск».

3) Кульман. С. 1085. №9—с датой: «29 июня 1819. Павловск». Копия (РНБ, он. 1,№ 15, л. 84—87 об.)—рукою В. И. Губарева. При жизни Жуковского не печаталось.

В и е р в ы е: С 7. Т. 3. С. 490.

Печатается но тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 28—29 июня 1819 г.

Послание адресовано графине Софье Александровне Самойловой (1797—1866), воспитаннице Екатерининского института; с 1816 г. фрейлине ими. Марии Федо-ровны. Жуковский был знаком с ней с 1818 г. и посвятил ей целый ряд павлов¬ских посланий. Влюбленность и «тоска но семейственной жизни», дружба и сопер¬ничество с В. А. Перовским отражают в цикле павловских посланий к Самойло¬вой и Перовскому своеобразное развитие романического сюжета.

По воспоминаниям П. А. Вяземского, «Графиня София Александровна Боб-ринская, урожденная графиня Самойлова, была женщина редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности. (…) Она была кроткой, миловид¬ной, пленительной наружности. В глазах и улыбке ее были чувство, мысль и доб-рожелательная приветливость. Ясный, свежий, совершенно-женственный ум ее был и развит и освещен необыкновенною образованностью. Европейские литера¬туры были ей знакомы, не исключая и русской. Жуковский, встретивший ее еще у двора императрицы Марии Федоровны, при которой она была фрейлиной, узнал ее, оценил и остался с нею в самых дружеских сношениях» (Вяземский П. А. Граф Алексей Алексеевич Бобринский // РА. 1868. Стб. 2027—2038).

Увлечение Жуковского Самойловой относится к 1819—1820 гг. Вероятность женитьбы на Самойловой обсуждалась в дружеском кругу, что отражается в пере-писке. «Жуковский едет в Берлин. Увы! он влюблен, но не жених! Ему хотелось бы жениться, но при дворе нелегко найти невесту для стихотворца, хотя и люби¬мого» (Из письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву от 20 сентября 1820 г. //

Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. М., 1866. С. 294). 8 октября 1820 г. Ю. А. Нелединский-Мелецкий пишет дочери, княгине А. Ю. Оболенской: «При отъезде моем Жуковский, как сказывали мне, объяснился с гр. С. В бытность твою здесь, ты знала, что считали его в нее влюбленным. Он ей сказал, что отъезжает с сожалением о том, что исканию его дружбы ее она не ответствовала, и изъявле¬нию его к ней дружбы приписала, как видно, другому чувствованию, которое, впро¬чем, внушить она всех более может.— Как доведено было до этого и что далее было им сказано, не знаю; но на эти слова она, сказывают,— молчала и будто по¬казались у ней на глазах слезы. Как ты это растолкуешь? По мнению К. И. [Е. И. Нелидовой, фрейлины.—Н. В.], от которой я это слышал; — он это говорил для того, что боится слыть влюбленным: il craint extremement d’etre ridicule [он очень боится быть смешным.—фр.].—А буде она подлинно плакала, то, мне ка¬жется, от досады.— И подлинно; как? Человек приходит женщине сказать: не по¬думай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!» (Хроника недавней старины. Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1875. С. 241).

В ноябре 1820 г., после отъезда Жуковского за границу, С. А. Самойлова стала невестой графа А. А. Бобринского, а 27 апреля 1821 г. они повенчались. С. А. Боб-ринская, а после ее смерти сын и внук сохранили рукописи Жуковского, в том числе альбомы с автографами стихотворений и писем (см.: Кульман. С. 1078).

Ст. 4. А скромно в Колпине спасался…— Колпино—ныне пригород Санкт-Пе-тербурга, в XIX в.—село под Петербургом.

Ст. 10. Безмолвный берег Монплезира!..— Монплезир (от фр. mon plaisir—моё удовольствие)—дворец-павильон на взморье, на берегу Финского залива в Пе¬тергофе.

Ст. 46. Пугал на дне морском балладами Ундину…— Имеется в виду героиня одно-именной повести немецкого писателя Фридриха де ла Мотт-Фуке (de la Motte Fou-que, 1777—1843), впоследствии переведенной Жуковским. Замысел перевода от¬носится еще к 1816 г. (см.: Стихотворения. Т. 2. С. 542. Ср.: РА. 1868. Стб. 839).

Ст. 47. И сонный дядя Студенец…— По сюжету повести «Ундина»—дядя герои¬ни. В переводе Жуковского—Струй.

Ст. 49. Зевал бы, слушая Старушку!..— Имеется в виду баллада Жуковского «Старушка» (полное заглавие: «Баллада, в которой описывается, как одна старуш¬ка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди»; 1814).

Ст. 95. Самим известно вам, поэта Ариона…—Арион (ок. 600 до н. э.), греч. поэт и певец, спасенный во время кораблекрушения очарованным его пением дельфи¬ном. Ср. стихотворение А.