поэта Д. Г. Байрона (1788—1824) «Stan-zas for Music», написанного в марте 1815 г. и опубликованного в 1816 г.

Жуковский не перевел эпиграф на латинском языке, взятый Байроном у Грея, который, в свою очередь, предпослал эти четыре строки своему произведению «The Теаг». В русском переводе он звучит так:

Источник слез, глубоко таящийся В сердцах, не чуждых любви! Четырежды Блажен, в ком бьет с неизменной силой Чистый твой ключ, всеблагая нимфа

(см.: Зарубежная поэзия. Т. 1. С. 602).

Перевод стихотворения явился следствием увлечения Жуковского Байроном на протяжении всего 1819 г., о чем писал 22 октября 1819 г. А. И. Тургенев к П. А. Вяземскому: «Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы всё лето читали. Жуковский им бредит и им питается» (OA. Т. I. С. 334).

В переводе Жуковского стихотворение Байрона приобрело элегический и песенный характер: заглавие «Стансы для музыки» заменяется «Песней»; пять 4-строчных строф развернуты в пять 8-строчных; вместо 7-стопного ямба Жуков¬ский использовал 4-стопный хорей с дактилическими окончаниями в нечетных строках, тем самым придав своему тексту песенную ритмику и интонацию.

Жуковский сохранил принцип романтической антитезы Байрона, но при этом смягчил резкость и максимализм байроновских оппозиций: так ст. 1 — «There’s not a joy the world can give like that it takes away» («Нет такой радости, какую может дать нам мир в замену той…») переводится фразой с глаголом длительного дейст¬вия: «Отымает наши радости // Без замены хладный свет…» При переводе Жуков¬ский исключает слово «decay» (гниение, разложение); смягчает звучание второй строфы с описанием моря и бури, в которой гибнет челн—аллегория человече¬ской судьбы. Вопросительная интонация придает этой строфе иной смысл: воз¬можность надежды на спасение.

Вслед за Байроном Жуковский активно разрабатывает центральные мотивы холода («хладный свет», «охлажденная душа», «охладев к самим бедам», пустыни («пустая глушь», «запустение души», «развалины седые»). Но одновременно рус¬ский поэт усиливает элегический слой байроновсколго текста, связанный с темой расцвета, юности, жизни: «зеленые и дико свежие» листы плюща вокруг разру¬шенной башни у Жуковского превращены в «лист благоухающий», «плющ игра¬ющий».

Последние строки «Стансов для музыки» выдержаны в сослагательной форме. Жуковский придает им характер мольбы, заклинания: «Оживите сердце вялое, //

Дайте жить но старине…» и заканчивает «Песню» словами надежды и утешения, смягчая байроновский скепсис и отчаяние: «Сладко, сладко появление // Ручейка в пустой глуши; // Так и слезы — освежение // Заиустевшия души».

«Песня» Жуковского вызвала критические суждения. Стихотворение, послан¬ное Жуковским в Дерпт в начале 1823 г., расстроило своим унылым тоном Машу Протасову. По словам К. К. Зейдлица, «эта элегическая „Песня» заслужила ему сильный упрек Марии Андреевны Мойер; я знаю это по свидетельству ее самой. Вот как она писала мне: „Что за дивный человек! Его прекрасная душа есть одно из украшений мира Божьего. Зачем только он написал свое последнее стихотво¬рение? Стихи его просто дурны. Чем более я перечитываю, тем становлюсь пе¬чальнее. Заставьте его искупить грех чем-нибудь хорошим»» (Зейдлиц. С. 123).

Упрек Жуковскому в недостаточной энергии воссоздания байроновского пафо¬са позднее высказал В. Г. Белинский: «…неудачно переведена пьеса Байрона (…). Жуковский дал ей совсем другой смысл и другой колорит, так что байроновского в ней ничего не осталось, а замененного переводчиком, после даже прозаическо¬го, но верного перевода нельзя читать с удовольствием» (Белинский. Т. 7. С. 208).

Но эти упреки, имевшие разную основу, не учитывали того, что перевод Жу-ковского из Байрона был органической частью его жизненной философии и ро-мантического жизнетворчества. Не случайно, это почувствовал Н. В. Гоголь: по точному замечанию Е. А. Смирновой, «голос Жуковского „звучит» в тексте 6-й гла¬вы поэмы „Мертвые души»» и «она [„Песня» Жуковского] несет в себе ту поэтиче¬скую идею, которая „озаряет» своим светом страшную картину оскудевшей с воз¬растом человеческой души» (Ж. и русская культура. С. 251—252).

Э. Жилякова

Письмо к А. Л. Нарышкину

(«Нарышкин, человек случайный…») (С. 207)

Автографы:

1) РНБ, on. 1, №29, л. 48—49—черновой, с незначительной правкой, без за¬главия, без даты.

2) РГАЛИ, оп. 1, № 78, л. 1 —беловой, с заглавием: «К Нарышкину».

3) РГАЛИ, оп. 3, № 9, л. 145, беловой, без заглавия.

Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. С. 18—20—с заглави¬ем: «Письмо к А. Л. Нарышкину» и подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается но тексту первой публикации, со сверкой но автографу. Датируется: первая половина июля 1820 г.

Стихотворение предположительно относится к этому времени, так как на обо¬роте л. 49 стоит дата: «10 июля. Павловск». В пользу этой датировки говорит и ав¬тограф в альбоме С. А. Самойловой, где стихотворение с заглавием: «К Нарышки¬ну» находится среди произведений июля 1820 г. (Кульман. С. 1087. №40).

Адресат послания—Александр Львович Нарышкин (1760—1826)—обер-гоф-маршал, обер-камергер, главный директор Императорских театров, блестящий острослов. Повод к созданию стихотворения традиционно прагматический, как во многих павловских записках, просьбах; в данном случае—просьба выделить ему помещение в связи с приездом двора на традиционный петергофский празд¬ник 22 июля (см.: Шильдер. Т. 1. С. 144).

Жуковский в шутливом столкновении бытового и поэтического, небесного и земного создает автопародию на собственный поэтический мир, населенный и «семьей крылатых снов», и «сволочью Пинда», и «своекоштными мертвецами».

В «Воспоминаниях» А. О. Смирновой-Россет воспроизводится любопытная по-этическая рецепция послания «К Нарышкину» «любимым» арзамасцами Д. И. Хво-стовым. Как рассказывает мемуаристка, «Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его; раз я рассердилась, не хотела играть, он обидел¬ся и потом написал мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, который тогда написал стихи на Монплезир:

Все знают, что на лире Жуковский пел о Монплезире, Соседство моря возносил И у гофмаршала просил Себе светел очки просторной, Веселой, милой, нехолодной» и пр.

(Смирнова-Россет. С. 418).

Стихотворение Д. И. Хвостова «Концерты в зале Д. Л. Голицына зимою 1828 г.» наглядно демонстрирует «простодушную» невольную галиматью графа Хвостова, который буквально и совершенно серьезно воспринял игру Жуковского с рифмой: «Монилезиру—лиру».

Н. Вётшева

К Голицыну

(«Я слова, князь, не позабыл…») (С. 210)

Автограф (РНБ, on. 1, №29, л. 49 об.— 50)—беловой, с незначительными исправлениями, без заглавия, с датой: «10 июля. Павл.(овск)». При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1098—1100—с заглавием: «К К.(нязю) Ф. Голицыну». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 10 июля 1820 г.

Адресат послания — князь Федор Сергеевич Голицын (1781—1826) — камер¬гер, гофмейстер, начальник егермейстерской конторы.

Стихотворение представляет собой шутливый «опросный лист» для создания эпитафии собаке Голицына. См. аналогичные зооморфические эпитафии («Эпита¬фия Мими», «На смерть чижика», «В комитет, учрежденный по случаю похо¬рон Павловской векши, или белки…»).

Ст. 2. Я ваш должник за Каталани!..— Речь идет о знаменитой итальянской пе¬вице (сопрано) Анжелике Каталани (1780—1849), гастролировавшей в России в начале 1820-х гг.

И. Вётшева

К кн. А. Ю. Оболенской

(«Итак, еще нам суждено…») (С. 212)

Автограф (РНБ, on. 1, №29, л. 51—51 об.) — черновой, с незначительной правкой, без заглавия, с датой: «19 июля».

В первые: СО. 1822. № 10. С. 127—129—с заглавием: «К княгине А. Ю. О…ой», с подписью: «Ж.»

В прижизненных изданиях: СЗ—5 (С 3—4—отдел: «Послания», с да¬той: «1820» (С 3); в С 5 (Т. 3. С. 68—69) среди стихотворений 1818 г.). Датируется: 19 июля 1820 г.

Адресат послания — графиня Аграфена Юрьевна Оболенская (1789—1829) бы¬ла дочерью поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого и, живя в 1815—1823 гг. посто¬янно в Москве, приезжала к отцу в Петербург летом 1820 г (См.: Хроника недав¬ней старины: Из архива кн. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1875).

Выразительный словесный портрет графини оставил в своих воспоминаниях «Московское семейство старого быта», посвященных «многоколенному потомству Оболенских», П. А. Вяземский: «Нелединская не была красавица, роста неболь¬шого, довольно плотная, но глаза и улыбка ее были отменно и сочувственно выра¬зительны; в них было много чувства и ума, вообще было много в ней женственной прелести. В уме ее было сходство с отцом: смесь простосердечия и веселости, не¬сколько насмешливой. Она очень мило пела; романсы отца ее, при ее приятном голосе, получали особую выразительность» (Вяземский П. А. Стихотворения. Вос¬поминания. Записные книжки. М., 1988. С. 319).

Ст. 15—30. Одна прекрасная на час ~ Ее, как лучший жизни цвет, II Воспоминанье отделило…— Примечанием к этим стихам являются следующие слова из цитиро-ванных выше воспоминаний П. А. Вяземского о семействе Оболенских: «В сочи-нениях Жуковского есть очень милое и теплое к ней [А. Ю. Оболенской.—Н. В.] послание, содержание его наиболее посвящено памяти сестры моей, бывшей впо-следствии замужем за князем Алексеем Григорьевичем Щербатовым, с которою с самого детства была она очень дружна» (Вяземский П. А. Указ. соч. С. 319). Речь идет о Екатерине Андреевне Щербатовой (урожд. княжне Вяземской; 1789—1809).

Ее памяти Жуковский посвятил несколько стихов в «Певце во стане русских вои-нов»: «Хвала, Щербатов, вождь младой ~ Покой ее могилы».

Н. Вётшева

К княгине А. Ю. Оболенской

(«Княгиня! для чего от нас…») (С. 213)

Автограф (РНБ, оп. 1, №29, л. 51 об.— 54)—черновой, без заглавия, с да¬той: «20 июля» — в начале и датой: «27 июля» — в конце.

Копия (ПД. № 27734, л. 10—13)—рукою А. А. Воейковой.

Впервые: СО. 1822. Ч. 75, № 1. С. 30—37—с заглавием: «К княгине А. Ю. О…ой» и подписью: «Ж.»

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой но автографу.

Датируется: 20—27 июля 1820 г.

В альбоме графини С. А. Самойловой имелся еще один беловой автограф по¬слания с заглавием: «К княгине А. Ю. Оболенской», предшествующий записи от 23 июля 1820 г. (Кульман. С. 1087. №44).

Обращенное к княгине А. Ю. Оболенской (см. примеч. к предыдущему посла¬нию), стихотворение, которое было написано, вероятно, уже после ее отъезда в Москву, о чем свидетельствует вторая часть послания: «Княгиня, вас уж с нами нет!..», в шутливой форме воссоздает драматизм судьбы Жуковского после замуже¬ства М. А. Протасовой, а затем и неудачного ухаживания за графиней С. А. Самой¬ловой. 37-летний поэт серьезно думает об устройстве своей семейной жизни, о до¬ме. Еще 1 ноября 1817 г. Н. М. Карамзин полушутя-полусерьезно писал Жуков¬скому: «Все вас обнимают, любезнейший, но за невесту не отвечаем, впрочем, ищем, ищем!» (РА. 1870. Стб. 1717).

Ст. 213—215. Я притаюсь: опасно плыть II Мне по морю большого света II С об-манчивой звездой поэта…— Комментируя эти слова, исследователь справедливо за-мечает: «Винясь здесь в незнании света и своем неумении плыть по этому морю „с обманчивой звездой поэта», он и не подозревает, что пишет полную свою харак-теристику, не только как члена светского круга, но и как поэта, и человека. В ней как нельзя лучше высказывается и его взгляд на поэзию и на жизнь» (Загарин. С. 240).

Н. Вётшева

Песня

(«Птичкой певицею…») (С. 219)

Автограф неизвестен.

Копия (ПД. № 16121,