признания, диалога влюбленных. Всё это позволяет предполагать их некое «утилитарное» предназна-чение—для живых картин на придворном празднике. Возможно, для этого сти-хотворения, как и для предыдущих, имелся какой-то иностранный источник.
А. Янушкевич
1833
(«С утеса молодой орел…») (С. 290)
Автограф (РНБ, on. 1, №37, л. 20 об.)—черновой, выполненный вначале карандашом, а затем но карандашу чернилами—с заглавием: «Орел и голубка» и датой: «13 (25) января».
В и е р в ы е: С 4 (Т. 6. С. 73)—в разделе «Смесь», с тем же заглавием.
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 — в подборке произведений 1833 г., с подзаголовком: «Баснь» и указанием источника: «Из Гёте».
Датируется: 13 (25) января 1833 г.
Стихотворение «Орел и голубка» было написано во время заграничного путе-шествия Жуковского, его пребывания в Швейцарии. Это был период мучитель¬ных раздумий поэта о нравственном смысле истории и предназначении человека в мировой цивилизации. В самом начале нового 1833 г. он заканчивает письмо к наследнику, где развивает принципы своей «горной философии». «Но человек,— пишет поэт,—создан не для тихой счастливой, а для деятельной нравственной жизни; он должен завоевывать свое достоинство, должен пробиваться к добру сквозь страсти и неразлучные с ними заблуждения и бедствия» (ПСС. Т. 12. С. 28). В день написания «Орла и голубки» он продолжает работу над переводом «Элевзинского праздника» Шиллера. Ср.: «Продолжал Eleus(isches) Fest» (Дневни¬ки. С. 253). Мысль о развитии цивилизации и рождении гражданского самосозна¬ния получает поэтическое развитие в этом переводе. Нравственные проблемы личности выдвигаются в центр духовных поисков Жуковского. Стихотворение «Орел и голубка» органично вписывается в этот процесс.
«Орел и голубка»—достаточно близкий перевод одноименного стихотворения Гёте «Adler und ТаиЬе». Стихотворение Гёте написано в 1773 г., в штюрмерский период его творчества, и примыкает к группе стихотворений и юношеских гим¬нов, в которых отразилось стремление молодого поэта к самоопределению во всех сферах жизни, и штюрмерский бунт против окружающей действительности соче¬тается с поиском идеала, нарочито раскованная поэтическая форма с восхищени¬ем простотой народной песни и античной поэзии, поэтизация творческой свобо¬ды художника с пониманием своей зависимости от обстоятельств.
В «Adler und ТаиЬе», как и в написанном несколько раньше стихотворении «Der Wandrer» («Странник»; в переводе Жуковского—«Путешественник и посе¬лянка»), гимническое, бунтарское начало приглушено, и противостояние героя, стремящегося к вершинам и далям, спокойному, близкому к природе существова¬нию не принимает характера непримиримого конфликта. Ведь именно «всеисце¬ляющая природа» («allheilende Natur») с помощью «всепроникающего бальзама» («allgegenwart’ger Balsam») способна умерить страдания и дать покой.
Гёте не писал басни, и в стихотворении нет традиционно варьируемой «басен¬ной мудрости», но есть диалог двух сознаний, двух мироощущений. Этому подчи¬нена вся система образов, отражающих не характеры, но определенные общест¬венные и этико-философские тенденции.
Не басню переводил и Жуковский. В атмосфере глубоких раздумий о сути че-ловеческой цивилизации и предназначении человека он как бы «примеряет» кон-цепцию стихотворения Гёте к себе. Перевод сделан Жуковским накануне дня ро-ждения. В письме к А. П. Зонтаг от 29 января (в день рождения) Жуковский заме¬чает: «Нынче мне стукнуло 49 лет (…) не жил, а попал в старики» (УС. С. 109). Ис¬тория собственной жизни («Жизнь моя вообще была так одинакова, так сама на себя похожа и так однообразна, что я как будто не покидал молодости; а вот уже надобно сказать решительное прости этой молодости, и быть стариком, не будучи старым»—Там же.) и жизнь человеческого общества соотносятся в размышлени¬ях поэта. В этом-то жизненном контексте, во многом обусловившем немногочис¬ленные отступления от оригинала, и рождается интерес к данному произведению Гёте.
Стихотворение Гёте написано нерифмованным вольным ямбом с неупорядо-ченным чередованием клаузул. Жуковский в переводе достаточно точно воссозда¬ет этот особый тип нерифмованного ямба, к использованию которого до этого он прибегал (вслед за оригиналом) только в 1819 г. при переводе «Der Wandrer». В стихотворении Гёте 53 стиха, у Жуковского—68. В первой части (ст. 1—20) «при-бавка» не имеет семантической нагрузки и связана с необходимостью членения более длинных, чем в оригинале, строк перевода. Первое семантически значимое увеличение количества строк связано с желанием сделать более эмоциональным описание орла, ощутившего свое бессилие. Вместо трех строк оригинала у Жуков-ского пять. Во втором случае изменение текста связано с описанием голубиной нары и речи голубки, обращенной к орлу. Голубка Жуковского предстает более естественной и доброжелательной, чем в оригинале.
Более пространно и эмоционально даны в переводе и риторические вопросы голубки, предназначенные для доказательства «истинности счастья», которое мо¬жет обрести каждый в этом райском уголке природы, где есть всё, «что нам для счастия простого нужно». 16 гетевских строк переводчик превращает в 23 стиха, развивая основные принципы «философии умеренности»: «Умеренность прямое счастье; // С умеренностью мы // Везде и всем довольны». Поэт расширяет и более детально прописывает ту часть стихотворения, которая больше говорила его соб¬ственному сердцу, его душе, всегда открытой для помощи другим, но истомив¬шейся в ожидании простого человеческого счастья. Как и у Гёте, у Жуковского диалог двух концепций жизни, двух мироощущений определяет структуру произ¬ведения, что и не позволяет ему превратиться в басню.
И. Реморова
Князю Дмитрию Владимировичу Голицыну
(«Друг человечества и твердый друг закона…») (С. 292)
Автограф неизвестен.
В прижизненные собрания сочинений не входило
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 12 апреля 1833 г.
Стихи были присланы Жуковским из-за границы, когда Москва подносила своему военному генерал-губернатору бюст, отмечая его заслуги перед отечест¬вом. Под стихами—дата: «12 апреля 1833 г.»
Жуковский был хорошо знаком с князем Д. В. Голицыным и его семейством. В дневнике имена князя и его жены Татьяны Васильевны (урожд. княжны Василь-чиковой; 1782—1841) упоминаются неоднократно, особенно во время посещения поэтом Москвы. Так, путешествуя с наследником по России в 1837 г., Жуковский в период пребывания в Москве 23 июля—8 августа ежедневно встречается с Д. В. Голицыным, обсуждает задуманный князем «прожект» описания Москвы
(Дневники. С. 344—347). Он высоко ценил его деятельность на посту военного гу-бернатора Москвы, и послание стало отражением этого признания государствен¬ной деятельности Д. В. Голицына.
Дмитрий Владимирович Голицын (1771—1844)—генерал-адъютант, актив¬ный участник Отечественной войны 1812 г. и зарубежных походов русской армии 1813—1814 гг. С 1820 г.—московский военный генерал-губернатор, с 1821 — член Государственного совета. Не был чужд и художественных интересов. Так при его «иждивении» и активном участии в Москве «основалась Итальянская онера» (Вя-земский П. А. Воспоминание о Булгаковых // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 273.).Выразительный портрет мос-ковского губернатора дал в своих «Воспоминаниях» В. А. Соллогуб: «В то время [речь идет о 1835—1836 гг.—И. С] Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важней¬ших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий рус¬ский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно раз¬нородные правила. Москва обожала своего генерал-губернатора и в то же время трепетала перед ним» (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 416).
Ст. 11—12. Знакомая Москве бессмертия звезда II Еропкина и Чернышева!—Речь идет о предшественниках князя Д. В. Голицына на посту московских градона-чальников. Еропкин Петр Дмитриевич (1724—1805)—московский генерал-губер-натор. Чернышов Захар Григорьевич (1722—1784) — граф, генерал-фельдмаршал, градоначальник Москвы.
Н. Серебренников
Русская народная песня (Вместо Английской God save the King)
(«Боже, Царя храни!..») (С. 292)
Автограф (РНБ, оп. 1,№26, л. 131) — черновой.
Копия (ПД, ф. 357, он. 2, № 129)—рукою А. Ф. Львова, с заглавием: «Молит¬ва русского народа», с нотами. Впервые:
1) Русская народная песня (Вместо Английской God save the King). M., 1833 (ц. p. от 5 декабря 1833 г.)—с обозначением: «Слова г. Жуковского—музыка г. Львова».
Аранжировки (отдельные издания): —для хора с полным оркестром; —для хора с фортепиано; —для одного голоса с фортепиано; —для фортепиано на четыре руки.
2) Северная пчела. 1834. №4 за 5 января—с заглавием: «Песнь Русских» в тек¬сте заметки и обозначением авторства В. А. Жуковского.
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 141)—в подборке произведе¬ний 1834 г. как 1-я из «Народных песен».
Датируется: первая половина ноября 1833 г.
В своих записках «Артистическая жизнь моя до 56 лет» композитор А. Ф. Львов (1798—1870) вспоминает, как в 1833 г. Николай I поручил ему напи¬сать русский гимн: «Написав мелодию, я пошел к Жуковскому, который сочинил слова, но, как не музыкант, не приноровил слов к минору окончания первого ко¬лена. Однако, положив гармонию простую, но твердую, я просил графа Бенкен¬дорфа гимн послушать. Он сказал Государю, который вместе с Императрицею и Великим Князем Михаилом приехали слушать гимн в певческий корпус, где я приготовил весь хор и два оркестра военной музыки. Государь, прослушав не¬сколько раз, сказал мне: c’est superbe [это прекрасно—фр.]» (РА. 1884. №4. С. 243). Слушание состоялось 23 ноября, а поскольку на редакцию гимна и репе¬тиции оркестра и хора, при известной срочности подготовки, должно было уйти около недели, написание «Русской народной песни» датируется приблизительно первой половиной ноября 1833 г.
Сохранились план и черновик оригинальной вариации будущего гимна (РНБ, on. 1, №41, л. 1 об.—4), где Жуковский попытался разработать монархическую тему более широко, упирая на то, чтобы царь был «Святой образец», утвердив¬ший свой трон «на любви» и «мощно державой своей» управлявший:
Всевышний, царя сохрани Во здравьи на долгие дни (…)
(первый стих в дальнейшем получил и иной вариант: «Господь нам Царя сохрани…»)
Даруй нам, чтоб Царский престол
Нетленною славою цвел,
Чтоб долго
Народной
Любовью цвела,
Добро повсеместно творя,
В трудах услаждая Царя (…)
А после стихов о наследнике и пожелания счастья русской державе возлага¬лись надежды,
Чтоб Божий окреп пул закон, Чтоб Правды воздвигнут был трон, Чтоб враг нам грозить перестал…
Но мелодика и чувство преемственности с прежним, «александровским», гим¬ном, который Николай I называл «размазнею» (РА. 1909. № 12. С. 528), потребова¬ли от Жуковского большого искусства в воплощении социального заказа. Так поя¬вился другой гимн, написанный вновь Жуковским. По мнению К. К. Зейдлица,
«никто не мог сложить русский народный гимн лучше Жуковского, который всею душою был предан монархическому правлению» (Зейдлиц. С. 154).
Первое публичное исполнение гимна произошло 11 декабря 1833 г. Афиша гласила: «В Большом театре, в счет абонемента. В понедельник, 11 декабря, Им-ператорскими русскими актерами представлено будет: „Хороша и дурна, и глупа, и умна», водевиль в одном действии, переделанный с французского Дмитрием Ленским. После оного Императорскими французскими актерами представлено будет: „Simple histoire», vaudeville en 1 acte de Scribe [„Простая история», водевиль в 1-м действии Скриба—фр.]. В заключение спектакля дан будет „Праздник в ла¬гере», большой военный разнохарактерный дивертисмент, в котором г. Банты -шев будет петь в первый раз народную русскую песню с хором „Боже, Царя хра¬ни», слова В. А. Жуковского, музыка г. Львова. Сверх оркестров Императорского Московского театра будут
