Успел дать хищнику управу;
Я проспал честь мою и славу».
И думал: «Страшно мне по чести;
Где рыцари мои? Давно
Пора б от них иметь нам вести.
Там едет? Так, и держит он
Свое копье перед собою
С отрубленною головою».
Гомон, с нахмуренным лицом
Приближась, голову немую
Стряхнул с копья перед крыльцом
И Карлу так сказал: «Плохую
Добычу я завоевал;
Где трос суток я скитался:
Мне враг без головы попался».
Приехал за Гомоном вслед
Тюрпин усталый, бледный, тощий.
«Со мною талисмана нет.
Но вот вам дорогие мощи».
Добычу снял Тюрпин с седла:
То великанова была
Рука, обвитая тряпицей,
С его огромной рукавицей.
Сердит и сумрачен, Напм
Приехал по следам Тюрпина,
И великанова за ним
Висела на седле дубина.
«Кому достался талисман,
Не знаю я; но великан
Меня оставил в час кончины
Наследником своей дубины».
Задумчивый и утомленный;
Конь, великановым мечом
И панцирем обремененный,
Едва копыта подымал.
«Все это с мертвеца я снял;
Мне от победы мало чести;
О талисмане ж нет и вести».
Вдали является Гварнн
С щитом огромным великана,
И все кричат: «Вот паладин,
Завоеватель талисмана!»
Гварин, подъехав, говорит:
«В лесу нашел я этот щит;
Но обманулся я в надежде:
Выл талисман украден прежде».
Вот наконец и граф Мил он.
Печален, во вражде с собою,
К дворцу тихонько едет он
С потупленною головою.
Роланд смиренно за отцом
С его копьем, с его щитом,
И светятся, как звезды ночи,
Под шлемом удалые очи.
И вот они уж у крыльца,
На косм Карл и паладины
Их ждут; тогда на щит отца
Роланд, сорвав с его средины
Златую бляху, утвердил
И луч блеснул с него чудесный,
Как с черной тучи день небесный.
И грянуло со всех сторон
Шумящее рукоплесканье;
И Карл сказал: «Ты, граф Милой,
Исполнил наше упованье;
Ты возвратил нам талисман;
Тобой наказан великан;
За славный подвиг в награждены?
Прими от нас благоволенье».
Милон, слова услыша те,
Глаза на сына обращает…
И что же? Перед ним в щите,
«Где это взял ты, молодец?»
Роланд в ответ: «Прости, отец;
Тебя будить я побоялся
И с великаном сам подрался».
КАРЛА ВЕЛИКОГО
Раз Карл Великий морем плыл,
И с ним двенадцать перов плыло,
Их путь в Святую землю был;
Но море злилося и выло.
Тогда Роланд сказал друзьям:
«Деруся я на суше смело;
Но в злую бурю по волнам
Датчанин Гольгер молвил: «Рад
Я веселить друзей струнами;
Между ревущими волнами?»
А Оливьер сказал, с плеча
Взглянув на бурных волн сугробы:
«Мне жалко нового меча:
Здесь утонуть ему без пробы».
Нахмурясь, Ганелон шепнул:
«Какая адская тревога!
Но только б я не утонул!..
«Мы все плывем к святым местам! —
Сказал, крестясь, Тюрпин-святитель.
Явись и в пристань по волнам
Нас, грешных, проведи, Спаситель!»
«Вы, бесы! — граф Рихард вскричал,
Мою вы ведаете службу;
Я много в ад к вам душ послал —
Явите вы теперь мне дружбу».
«Уж я ли, — вымолвил На им, —
Но слово умное глухим
Есть капля масла в бурном море».
«Беда! — сказал Риоль седой, —
Но если морс не уймется,
То мне на старости в сырой
Постели нынче спать придется».
Не тратя жалоб бесполезно:
Я птичкой мог к своей любезной!»
«Друзья, сказать ли вам? ей-ей! —
Промолвил граф Гварин, вздыхая, —
Мне сладкое вино вкусней,
Чем горькая вода морская».
Ламберт прибавил: «Что за честь
С морскими чуда ми сражаться?
«Что бог велит, тому и быть! —
Сказал Годефруа. — С друзьями
Я рад добро и зло делить;
Его святая власть над нами».
А Карл молчал: он у руля
Сидел и правил. Вдруг явилась
Блеснуло солнце, буря скрылась.
РЫЦАРЬ РОЛЛОН
Был удалец и отважный наездник Роллон:
С шайкой своей по дорогам разбойничал он.
Раз, запоздав, он в лесу на усталом коне
Ехал, п видит, часовня стоит в стороне.
Лес был дремучий, и был уж полуночный час;
Было темно, так темно, что хоть выколи глаз;
Только в часовне лампада горела одна,
Бледно сквозь узкие окна светила она.
«Рано еще на добычу, — подумал Роллон, —
Здесь отдохну»,— и в часовню пустынную он
Входит; в часовне, он видит, гробница стоит;
Трепетно, тускло над нею лампада горит.
Сел он на камень, вздремнул с полчаса и потом
Снова поехал лесным одиноким путем.
Вдруг своему щитоносцу сказал он: «Скорей
Съезди в часовню; перчатку оставил я в ней».
Посланный, бледен как мертвый, назад прискакал.
«Этой перчаткой другой завладел, — он оказал. —
Кто-то нездешний в часовне на камне сидит;
Руку он всунул в перчатку и страшно глядит;
Треплет и гладит перчатку другой он рукой;
Чуть я со страха не умер от встречи такой». —
«Трус!» — на него запальчиво Роллон закричал,
Шпорами стиснул коня и назад поскакал.
Смело на страшного гостя ударил Роллон:
Отнял перчатку свою у нечистого он.
«Если не хочешь одной мне совсем уступить,
Обе ссуди мне перчатки, хоть год поносить», —
Молвил нечистый; а рыцарь сказал ему: «На!
Рад испытать я, заплатит ли долг сатана;
Вот тебе обе перчатки; отдай через год». —
«Слышу; прости, до свиданья», — ответствовал тот.
Выехал в поле Роллон; вдруг далекий петух
Крикнул, и топот коней поражает им слух.
Робость Роллона взяла; он глядит в темноту:
Что-то ночную наполнило вдруг пустоту;
Что-то в ней движется; ближе и ближе; и вот
Черные рыцари едут попарно; ведет
14*
211
Сзади слуга в поводах вороного коня;
Черной попоной покрыт он; глаза из огня.
С дрожью невольной спросил у слуги паладин:
«Кто вороного коня твоего господин?» —
«Верный слуга моего господина, Роллон.
Ныне лишь парой перчаток расчелся с ним он;
Скоро отдаст он иной и последний отчет;
Сам он поедет на этом коне через год».
Так отвечав, за другими последовал он.
«Горе мне! — в страхе сказал щитоносцу Роллон.
Слушай, тебе я коня моего отдаю;
С ним и всю сбрую возьми боевую мою:
Ими отныне, мой верный товарищ, владей;
Только молись о душе осужденной моей».
В ближний пришед монастырь, он приору сказал:
«Страшный я грешник, но Бог мне покаяться дал.
Ангельский чин я еще недостоин носить;
Служкой простым я желаю в обители быть».
«Вижу, ты в шпорах, конечно.бывал ездоком;
Будь же у нас на конюшне, ходи за конем».
Служит Роллон на конюшне, а время идет;
Вот наконец совершился ровнехонько год.
Вот наступил уж и вечер последнего дня;
Вдруг привели в монастырь молодого коня:
Статен, красив, но еще не объезжен был он.
Взять дикаря за узду подступает Роллон.
Взвизгнул, вскочив на дыбы, разъярившийся конь;
Грива горой, из ноздрей, как из печи, огонь;
В сердце Роллона ударил копытами он;
Умер, и сразу вздохнуть не успевши, Роллон.
Вырвавшись, конь убежал, и его не нашли.
К ночи, как должно, Роллона отцы погребли.
В полночь к могиле ужасный ездок прискакал
Черного, злого коня за узду он держал;
Пара перчаток висела на черном седле.
Жалобно охнув, Роллон повернулся в земле;
Вышел из гроба, со вздохом перчатки надел,
Сел на коня, и как вихорь с ним конь улетел.
Он был весной своей
В земле обетованной
И много славных дней
Провел в тревоге бранной.
Там ветку от святой
Оливы оторвал он;
Ту ветку навязал он.
С неверным он врагом,
Нося ту ветку, бился
И с нею в отчий дом
Прославлен возвратился.
Ту ветку посадил
Сам в землю он родную
И часто приносил
Вй воду ключевую.
И сила мышц пропала;
Из ветки молодой
Олива древом стала.
Под нею чаето он
Сидит, уединенный,
В невыразимый еон
Душою погруженный.
Над ним, как друг, стоит,
Обняв его седины,
И ветвями шумит
Олива Палестины;
И, внемля ей во сне,
Вздыхает он глубоко
О славной старине
И о земле далекой.
На скале приморской, мшистой,
Там, где берег грозно дик,
Богоматери Пречистой
Чудотворный зрится лик;
С той крутой скалы на воды
Матерь Божия глядит
И пловца от непогоды
Угрожающей хранит.
На скале раздастся звон,
Восстает со всех сторон;
Пахарь пеньем освящает
Дня и всех трудов конец,
И на палубе читает
Ave Maria пловец.
Благодатного Успенья
Вес окрестные селенья
Звон призывный огласил:
Солнце радостно и ярко,
Вездна вод светла до дна,
И природа, мнится, жаркой
Вся молитвою полна.
Все пути кипят толпами,
Все блестит вблизи, вдали;
Убрал ися вымпелами
Челноки и корабли;
И в один слиявшись крестной
Богомольно-шумный ход,
Вьется лестницей небесной
Сзади, в грубых власяницах,
Слезы тяжкие в очах,
Бледный пост на мрачных лицах,
Идут грешные в молчанье;
Им с другими не вступить
И от всех других далеко
Мертвецом бредет один:
Щеки впалы; тускло око;
Тело чахлое гнетет,
И, к ноге прильнув кровавой,
Злая цепь се грызет.
Изломав проклятый меч,
Сталь убийства обратил он
И в оковах, как колодник,
Бродит он с тех пор и ждет,
Бродит он, бездомный странник,
Но прощения посланник
Им не встречен; чуда нет.
Смутен день, бессонны ночи,
Скорбь с людьми и без людей,
Вид небес пугает очи,
Жизнь страшна, конец страшней.
Вот, как бы дорогой терний,
Тяжко к храму всходит он;
В храме все молчат, вечерний
Внемля благовеста звон.
Стал он в страхе пред дверями:
Блещет, обданный лучами
Дня, сходящего к водам.
И окрест благоговенья
Распростерлась тишина:
Мнится, таинством Успенья
Вся земля еще полна,
И на облаке сияет
Возлетевшей девы след,
И она благословляет,
Все пошли назад толпами;
Но преступник не спешит
Им вослед, перед дверями,
Бледен ликом он стоит:
Цепи всё еще вкруг тела,
Ими сжатого, лежат,
А душа уж улетела
уллин И ЕГО ДОЧЬ
Был сильный вихорь, сильный дождь;
Кипя, ярилася пучина;
Примчался с дочерью Уллина.
«Рыбак, прими нас в твой челнок;
Рыбак, спаси нас от погони;
Уллин с дружиной недалёк;
Нам слышны крики; мчатся кони».
«Ты видишь ли, как зла вода?
Ты слышишь ли, как волны громки?
Мои челн не крепок, весла ломки».
«Рыбак, рыбак, подай свой чёлн;
Спаси нас: сколь ни зла пучина,
Ее не будет от Уллина!»
И ближе, ближе ШУМ ПОГОНИ;
Им слышен стук мечей о брони.
«Садитесь, в добрый час; плывем».
И Рино сел, с ним дева села;
Рыбак отчалил; челноком
Седая бездна овладела.
И смерть отвеюду им: открыт
За ними с берега грозит
Уллин, как буря, беспощадный.
Уллин ко брегу прискакал;
Он видит: дочь уносят волны;
И гнев в груди отца пропал,
И он воскликнул, страха полный:
Прощенье! возвратись, Мальв и на!»
Но волны лишь ответ шумят
На зов отчаянный Уллина.
Летает челн между волнами;
С простертыми к нему руками.
«О, возвратися, возвратись!»
Но грозно раздалась пучина,
И волны, челн пожрав, слились
При крике жалобном Уллина.
ЗЛЕВЗИНСКИЙ ПРАЗДНИК
Свивайте вениы из колосьев златых;
Цианы лазурные в них заплетайте;
Сбирайтесь плясать на коврах луговых
И пеньем благую Цереру встречайте.
Церера сдружила враждебных людей;
Жестокие нравы смягчила;
И в дом постоянный меж нив и полей
Шатер подвижной обратила.
Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал;
По полям Номад скитался
И поля опустошал;
Зверолов с копьем, стрелами,
Грозен, бегал по лесам…
Горе брошенным волнами
К неприютным их брегам!
С Олнмпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях;
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит:
В унижении глубоком
Человека всюду зрит.
«Ты ль, Зевесовой рукою
Сотворенный человек?
Для того ль тебя красою
Олимпийскою облек
Бог богов и во владенье
Мир земной тебе отдал,
Чтоб ты в нем, как в
