заточен!
Узник брошенный, страдал?
Иль ни в ком между богами
Сожаленья к людям нет,
И могучими руками
Ни один из бездны бед
Их не вырвет? Знать, к блаженным
Скорбь земная не дошла?
Знать, одна я огорченным
Сердцем горе поняла?
Чтоб из низости душою
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек;
Чти закон времен спокойной;
Знай теченье лун и лет,
Знай, как движется под стройной
Их гармониею свет».
И мгновенно расступилась
Тьма, лежавшая на ней,
И небесная явилась
Божеством пред дикарей:
Кончив бой, они, как тигры,
Из черепьев вражьих пьют
И ее на зверски игры
И на страшный пир зовут.
Но богиня, с содроганьем
Отвратясь, рекла: «Богам
Кровь противна; с сим даяньем
Вы, как звери, чужды нам;
Чистым чистое угодно;
Дар, достойнейший небес:
Нивы колос первородной,
Сок оливы, плод древес».
Тут богиня исторгает
Острием его пронзает
И берет она живое
Из венца главы зерно,
И в пронзенное земное
Лоно брошено оно.
И выводит молодые
Класы тучная земля;
И повсюду, как златые
Волны, зыблются поля.
Их она благословляет
И, колосья в сноп сложив,
На смиренный возлагает
Камень жертву первых нив.
И гласит: «Прими даяньс,
9° Царь Зсвес, и с высоты
Нам подай знаменованьс,
Что доволен жертвой ты.
Вечный бог, сними завесу
С них, не знающих тебя:
Да поклонятся Зевссу,
Сердцем правду возлюбя».
Чистой жертвы не отринул
На Олимпе царь Зевес;
Он во знамение кинул
100 Гром излучистый с небес:
К небу жертвы дым взлетел,
И над ней гори явился
И чудо проникло в сердца дикарей;
Упали во прах перед дивной Церерой;
Исторгнулись слезы из грубых очей,
И сладкой сердца растворилися верой.
Оружие кинув, теснятся толпой
И ей воздают поклоненье;
И с видом смиренным, покорной душой
Приемлют ея поученье.
С высоты небес нисходит
И Фемида их предводит,
И своим она жезлом
Ставит грани юных, жатвой
Озлатившихся полей,
И скрепляет первой клятвой
,ао Узы первые людей.
Друг пиров, веселый Ком;
Бог, ремесл изобретатель,
Он людей дружит с огнем;
Учит их владеть клещами;
Движет мехом, млатом бьет
И искусными руками
И вослед ему Пал л ада
130 Копьеносная идет
И богов к строенью града
Крепкостенного зовет:
Чтоб приютно-безопасный
Мир рассеянный собрать.
И богиня утверждает
Града нового чертеж;
Ей покорный, означает
Цепью смерена равнина;
Холм глубоким рвом обвит;
И могучая плотина
Гранью бурных вод стоит.
Мчатся Нимфы, Ореады
(3а Дианой по лесам,
Чрез потоки, водопады,
По долинам, по холмам
С звонким скачущие луком)
Блещет в их руках топор,
И обрушился со стуком
Побежденный ими бор.
И, Палладото призванный,
Из зеленых вод встает
Бог, осокою венчанный,
И тяжелый строит плот;
И сияя и излетают
Оры легкие с небес
И в колонну округляют
И во грудь горы вонзает
Слой гранитный отторгает
От ребра земного он;
И в руке своей громаду,
Как песчинку, он несет;
И огромную ограду
Во мгновенье создаст.
И вливает в струны пенье
Свстлоглавый Аполлон:
Пробуждает вдохновенье
И веселые Камены
Сладким хором с ним поют
И красивых зданий стены
Под напев их восстают.
И творит рука Цибелы
Створы врат городовых:
Держат петли их дебелы,
1?° Утвержден замок на них;
И чудесное творенье
Довершает, в честь богам,
Совокупное строенье
И Юнона, с оком ясным
Низлетсв от высоты,
Сводит с юношей прекрасным
В храме деву красоты;
И Киприда обвивает
‘9° Их гирляндою цветов,
И с небес благословляет
И с торжественной игрою
Сладких лир, поющих в лад,
Вводят боги за собою
В храме Зевсовом царица,
Мать Церера там стоит,
Жжет курения, как жрица,
300 И пришельцам говорит:
«В лесе ищет зверь свободы,
Правит всем свободно бог,
Зоркий ум — звено меж ними, —
Для гражданства сотворен:
Здесь лишь нравами одними
Свивайте венцы из колосьев златых;
Цианы лазурные в них заплетайте;
Сбирайтесь плясать на коврах луговых;
И с пеньем благую Цереру встречайте:
Всю землю богинин приход изменил;
Признавши ее руководство,
В союз человек с человеком вступил
И жизни постиг благородство.
ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ
(Ринальдо и Бландина)
Вландина вздыхала, Ринальдо вздыхал,
Их взгляд сокровенный любовью пылал;
Бландина принцесса — очей восхищенье,
Ринальдо прекрасный при ней в услуженье.
Землей и водою, из дальних сторон,
И герцог и рыцарь, и принц и барон
Стекалися в злате, в драгом украшенье
Увидеть принцессу — очей восхищенье.
Ни злато и перлы, ни пышность парчей
10 Ничуть не пленяли Бландины очей;
Ринальдо прекрасный с цветком благовонным
Встречаем был взглядом ся благосклонным.
Ринальдо прекрасный прекрасен душой;
Он родом не знатен, он низок судьбой.
Но принц и служитель — все Бога творенье;
Возвышенность духа — раба украшенье.
Однажды Бландина с блестящим двором
Под яблоней спелой в тени вечерком
В корзинку златые плоды собирала:
ао Их милого друга рука ей срывала…
Царский сын и поселянка
Ярко солнышко играет;
Ярко зелень отливает.
15 — 9079
225
В час весёлый, на досуге,
На душистом сидя луге,
У журчащего ручья,
Вам спою балладу я.
Выстроокий, быстроногой
Конь играл, плясал под ним,
Из ноздрей пуская дым.
Под короной золотою,
С багряницей на плечах
Выл он светел, как в лучах.
Он спрыгнул с коня лихого,
У потока лугового;
Где над быстрою водой
Цвёл шиповник молодой.
Выло вкруг светло, душисто;
Птички пели голосисто;
Вторя им, журчал поток,
В листьях бегал ветерок.
От чего ж так птицы пели,
Так струи в ручье кипели,
Так резов был ветерок,
Так душист был холодок?
У ручья тогда сидела
Поселянка и глядела
В ясны воды, и ручей
Видел свет ее очей…
ПРИЛОЖЕНИЯ
15*
Н. Ж. Ветшева, Э. М. Жилякова БАЛЛАДЫ ЖУКОВСКОГО
Баллада — наиболее адекватное выражение творческого сознания поэта. Современниками Жуковский воспринимался как создатель этого «нового рода» поэзии и сам отдавал себе в этом отчет: «Баллада — мой избранный род поэзии» (ПЖТ. С. 104).
Баллада родилась у Жуковского как жанр, позволивший ему выра¬зить свое философское понимание нравственной природы человека и его судьбы в контексте бытия и мирового развития человечества. Не случайно при создании своих баллад Жуковский обращается к произ¬ведениям лучших европейских поэтов, многие из которых были влас¬тителями дум своего времени: Гёте и Шиллер, Вальтер Скотт и Саути, Бюргер и Уланд. Собранные вместе, 39 баллад Жуковского представля¬ют собой уникальную антологию европейской романтической баллады, написанную глубоко мыслящим и тонко чувствующим русским поэтом-лириком.
В творческой биографии поэта можно выделить три «балладных взрыва»: 1808—1814 годы с центром в 1814 году, когда в долбинской тетради сразу было написано 5 баллад; 1816—1822 годы; и наконец, 1828—1833 годы, ознаменованные созданием 16 баллад. Каждый раз обращение к жанру баллады выражало логику художественного разви¬тия поэта, которая, в свою очередь, была обусловлена содержанием его нравственно-этической и философской позиции.
Первые баллады Жуковского — «Людмила», «Светлана», «Громо¬бой» и другие — с их необычным сюжетом, смешением яви и фантас¬тики, юмора и проникновенного лиризма, с присущей им легкостью, звучностью и «фантастическим колоритом красок» поразили и зача¬ровали современников. Атмосферу всеобщего восхищения читателей, попавших под обаяние «балладника», «поэзии чудесного гения, певца таинственных видений, любви мечтаний и чертей», выразил Пушкин:
И нас пленили, ужаснули
Картины тайных сих ночей,
Сии чудесные виденья,
Сей мрачный бес, сей божий гнев,
Живые грешника мученья
И прелесть непорочных дев.
— Н. Ж. Ветшева, Э. М. Жилякова —
230
Мы с ними плакали, бродили Вокруг зубчатых замка стон, И сердцем тронутым любили Их тихи и сон, их тихий плен <...>
(Пушкин. Т. 4. С. 51).
При всем завораживающем очаровании, мелодичности и таинс¬твенности баллад Жуковского главным источником их притягательной силы являлось открытие нравственного порядка, само содержание кон¬цепции человека, в которой проявился талант «угадывать общую пот¬ребность и тайную думу времени» (Белинский. Т. 7. С. 168—169).
Духовный мир человека предстал в балладах Жуковского разомкну¬тым, свободным и ввергнутым в стихию сложных, подвижных, неод¬нозначных отношений. Дар лирического таланта поэта— искусство проникать в глубины внутреннего мира человека — открыл в балладе, самом универсальном жанре романтизма, невиданную до того безмер¬ность и значимость душевной жизни человека в ее самых интимных и сокровенных проявлениях. «(…) в балладе Жуковского, — писал Белин¬ский, — заключался более глубокий смысл, нежели могли тогда думать» (Белинский. Т. 7. С. 167).
С. С. Аверинцев, говоря о значении перевода «Сельского кладбища» (1802) для последующего творчества Жуковского, определил главную идею поэта как мысль о достоинстве каждого человека, судьба кото¬рого — великого или безымянного героя — равна судьбе мира. Уже в балладах первого периода, созданных на волне подъема националь¬ного самосознания, связанного с эпохой александровских реформ и Отечественной войной 1812 года, эта идея необычайно углубилась и усложнилась: человек в балладе оказался поставленным перед нрав¬ственным выбором, перед лицом судьбы и мира, открывшимися ему. Сны и видения, мистика и фантастика, шутка и мудрость, наполнив¬шие первые баллады, разрушали рационалистические представления и ввергали человека в непознаваемое и неизвестное ранее, открывали ему тайны собственной души. Как точно заметила Р. В. Иезуитова, го¬воря о «Людмиле», «Жуковский строит свое повествование вне рацио¬налистической логики. (…) Фантастический сюжет не мотивируется, а берется как данность. Он открывает возможность передать страстный порыв героини, силу ее чувства, которая делает ее невосприимчивой ни к каким доводам рассудка» (Иезуитова. С. 90).
Но доминантой в балладах Жуковского всегда оставалась коллизия, связанная с необходимостью исполнения нравственного долга. В выде¬ленных исследователями трех группах баллад периода 1808—1814 го¬дов — о трагической и великой силе любви («Людмила», «Светлана»,
Баллады Жуковского
«Пустынник», «Эльвина и Эдвин», «Алина и Альсим», «Эолова арфа»), о предначертанности судьбы («Кассандра», «Ахилл»), о драме преступни¬ков-отщепенцев («Громобой», «Адельстан», «Варвик», «О старушке…») — герои переживают любовь, равную по силе только жизни и смерти, обретают великое мужество и достоинство перед голосом судьбы или претерпевают страшное наказание за отступничество от добра. В про¬цессе развертывания балладного сюжета, полного тайны и искушений, главным событием становится момент духовного восхождения героя, автора и читателя, приобщения их к высшим нравственным ценностям. Не случайно в финальной строфе «Эоловой арфы» — «прекрасного и поэтического произведения, где сосредоточен весь смысл, вся благо¬ухающая прелесть романтики Жуковского» (Белинский. Т. 7. С. 171), возникает мотив, неоднократно повторенный поэтом — мотив полета, вознесения души:
Когда от потоков, холмов и полей
Восходят туманы И светит, как в дыме, луна без лучен —
Две видятся тени:
Слмявшись, летят
К знакомой им сени… И дуб шевелится, и струны звучат.
Открытие сокровенной жизни человека вылилось в балладах Жу¬ковского в тончайшие формы психологического анализа. Сердечность и интимность элегического повествования внесли в балладу Жуковского чарующую и завораживающую музыку звуков, зыбких, меняющихся и неуловимых картин природы и настроения —тихой унылости, кроткой и светлой печали, восторженного любования, смутного и тревожного предчувствия. Русский читатель испытывал потрясение от открывших¬ся ему красоты и таинства жизни в привычном окружающем мире. В балладах предстали герои, охваченные любовью — то безоглядной и ве-ликодушной, то бунтующей и греховной, то тихой и кроткой, погружен¬ной в элегические волны воспоминаний и надежд, со страшными снами и счастливыми пробуждениями, а в центре внимания поэта неизменно находится душа человека — в ее смятении, порывах, колебаниях и уст¬ремленности к зовущему, но недосягаемому идеалу.
А между тем в балладах, сосредоточенных, казалось бы, исклю¬чительно на
