4 и 14 целиком принадлежат русскому поэту.
Н. Реморова
Рыцарь Роллон
(«Был удалец и отважный наездник Роллон…») (С. 210)
Автс граф (РНБ. Оп. 1. № 37. Л. 14 об.—15 об.)— черновой карандашом. Сверху по карандашу — беловой, с подсчетом сгихов в конце: «19 куп(летов) / 76» «720 ст(ихов) = 44 стр(офам)», с датами: «5 декабря», «6 декабря. Vernex».
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые: БдЧ. Т. 2. С. 93—95. Подпись: «В. Жуковский». С пометой: «Верне, на берегу Женевского озера. 5 декабря 1832».
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 в тексте подзаголовок: «Баллада», в оглавлении — «(Из Уланда)».
Датируется: 23 ноября (5 декабря) — 24 ноября (6 декабря) 1832 г.
Время работы над балладой зафиксировано в дневниках Жуковского: «23(5), среда ноября 1832. (…) Rechberger (…)…» (Дневники-1. С. 340). Эти же даты указа¬ны в беловом автографе.
<СДк)льный перево^З^аллады Л. Уланда «Junker Rechberger», написанной в февра-ле-марте 1811 г. Опубликована в «Poetischer Almanach fur das Jahr 1812». Это был период резко выраженной ориентации поэта на прямое проявление протеста про¬тив феодальных порядков и на осмеяние феодально-рыцарской спеси. В собраниях сочинений Уланда указывается, что фамилия Rechberger (Rechenberger) принадлежала «известному верхнешвабскому роду рыцарей-раз-бойников» («waren ein beruchtigtes oberschwabisches Rauberrittergeschlecht»), и сказа¬ние о дерзком рыцаре, носившем это имя, зафиксировано во многих немецких ис¬точниках, в том числе и в «Немецких преданиях» братьев Гримм. Как указывает в комментарии Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 1. С. 413): «Написана баллада Улан¬да размером народной саги и воспроизводит характер и стиль народного творче¬ства». Баллада пронизана иронией по отношению к незадачливому, потерявшему перчатку, а вместе с ней и душу, юнкеру, при этом Junker в устной народной речи равнозначно понятию «барич», «барчук». Жуковского исторический контекст интересовал менее всего, тем более, что рус-скому читателю имя Рехбергер ничего не говорило ни исторически, ни семантиче¬ски. А между тем оно может восприниматься как говорящее: Rechenberger — Rechen (южнонем. — чердак; Berger — горец, житель гор, то есть Rechberger — житель горных вершин, где находится знаменитый, исполненный страшных тайн Арден-нский лес). И Жуковский меняет имя героя, отказывается от указания на его моло-дость, назвав его просто «Рыцарь Роллон». Жуковского в этой балладе заинтересовала сама коллизия «игры с судьбой», го-товность героя к риску, желание «переступить черту», грань, отделяющую божест-венное от дьявольского, нравственное от безнравственного. Эта идея наличествует и у Уланда, о чем говорит сам выбор героя — рыцарь-разбойник. Однако у Уланда она отодвинута на второй план и как бы «нейтрализована» ироничным, грубовато простонародным стилем изображения «приключения» лихого («keck») юнкера. Не случайно в оригинале сказано, что эта песня («Dies Lied») создана в назидание юн-керам, дабы они остерегались оставлять свои перчатки и отправляться в путь по ночам. Это назидание, составляющее содержание 22-й строфы, русский поэт опус¬кает целиком. Ср.: Рыцарям эта песня на пользу всегда, Чтобы перчатки свои не бросали они никогда. Чтоб оставались скромны и учтивы притом, Если им ехать придется во мраке ночном. (Перевод А. Гугнина цит. по: Немецкая поэзия в переводах В. А. Жуковского. М., 2000. С. 618). 4з8 ПРИМЕЧАНИЯ Если Уланд называет свое произведение «песней», к чему, вероятно, располагал сам ритм стиха, то Жуковский своего «Рыцаря Роллона» пишет четырехстопным дактилем со сплошными мужскими клаузулами и парной рифмовкой, что придает произведению откровенно размеренную, повествовательную интонацию. Можно согласиться с точкой зрения комментаторов (Ц. С. Вольпе, Н. В. Из¬майлов, И. М. Семенко), которые говорят об изменении Жуковским общего тона повествования, сглаживающего присущий оригиналу простонародный характер стиля. Действительно, поэт в своих произведениях избегает употребления просто¬речных или областных слов и оборотов, используя преимущественно литературно-поэтический стиль, исходя из убеждения, что литература — это не только самовы¬ражение, но и средство воспитания, которое предполагает стремление к образцу. Поэт стремится выразить мысль как можно точнее, но без использования в языке внелитературных форм. Этот процесс длится у него от множества черновых вари¬антов к беловому, а в некоторых случаях и далее — от издания к изданию. Так, например, редактируя данную балладу от С 4 к С 5, он несколько изменяет сг. 6, где первоначально читалось: «Было так темно, так темно, хоть выколи глаз». Эта разговорная форма наречия «темно» была в С 5 заменена на литературную форму произношения: «Было темно, так темно, что хоть выколи глаз». Невозможно согласиться с утверждением, что в противовес уландовскому текс¬ту, в котором «отсутствует романтизация рыцарства», у Жуковского «сюжет подан в романтическом плане». Жуковский, как и Уланд, с первых же строк снижает образ Роллона, который определен им как разбойник, выходящий на большую дорогу «с шайкой своей», он не чтит святынь, он груб и запальчив, а его удальсгво и отвага проявляется лишь в готовности бросить вызов хоть самому сатане, которому он в сущности служил и до прямого заключения договора о расплате. Творя злодеяния, Роллон давно сделал свой выбор между добром и злом. Удовлетворив просьбу нечистого «ссудить» ему на год перчатки, разбойник Роллон хочет узнать, «заплатит ли долг сагана», надеясь получить за свою услугу достойную мзду, не задумываясь о том, что в споре добра и зла гспокон веку еди¬ницей расчета является душа. И все дальнейшее поведение Роллона — его страх, раскаяние, попытка заслужить прощение, спастись в монастырских стенах от рас¬платы с сатаной — не может искупить его преступлений. Как и в других балладах, Жуковский то сокращает уландовскую строфу, то не-сколько развертывает сцену, то опускает лишние, с его точки зрения, подробнос¬ти, то расширяет, детализирует описание. Примером такой детализации может служить описание адского коня, убившего Роллона и в финале унесшего подняв¬шегося из могилы мертвеца в иные пределы. В оригинале этот черный конек на¬зван просто — «Rapplein», то есть «вороной». У Жуковского Роллон уже при слу¬чайной встрече в поле видит, что у «вороного коня» «глаза из огня» (ст. 39—40), он «статен, красив» (ст. 63), у него «грива горой, из ноздрей, как из печи, огонь» (ст. 66). В балладе Жуковского 19 катренов, у Уланда — 22. Ст. 25. Смело па страшного гостя ударил Роллон... — В первой публикации стих имел следующий вариант: «Смело на гостя ночного ударил Роллон». Н. Реморова ПРИМЕЧАНИЯ Старый рыцарь («Он был весной своей...») (С. 213) Автограф (РНБ. Оп. 1. № 37. Л. 16 об.—17) — черновой, с исправлениями чернилами поверх карандашного текста, с датой: «Берне, 8 декабря» и первона-чальным (зачеркнутым) названием: «Состаревшийся рыцарь». Впервые: БдЧ. 1834. Т. 2. С. 17—18, с пометой: «8 декабря. Vernex» и подпи¬сью: «В. Жуковский». В прижизненных изданиях: С 4—5 в разделе: «Баллады». В С 5 с под¬заголовком: «Баллада», ошибочно отнесено к 1833 г. С 4 в разделе «Баллады». Датируется: 26 ноября (8 декабря ) 1832 г. Дневниковая запись от 26 ноября н. ст. 1832 г. фиксирует процесс работы Жу-ковского над балладой, ее быстрое написание в течение одного дня: «Перевел "Ста-рого рыцаря"» (Дневники-1. С. 340). Баллада стала символическим поэтическим автопортретом Жуковского, мета¬форой его места в культурном контексте 1830-х гг. Сам поэт считал ее переводом, о чем свидетельствует цитированная выше дневниковая запись, но публиковал без (обычной для переводов ссылки (Из Уланда), поскольку изменения касаются как реального, так и глубоко символического уровней. Сюжет баллады Уланда «Graf Eberhards WeiBdorn» («Боярышник графа Эбергарда»), написанной 13 октября 1810 г. и опубликованной в «Poetischer Almanach fur das Jahr 1812», основан на ле¬генде о графе Эбергарде I (1445—1496), первом герцоге Вюртембергском, который был в Палестине в 1468 г. Жуковский игнорирует историко-культурные реалии, убирает все имена, заменяет ветку боярышника «святой оливой», добиваясь вы¬сокого уровня воплощения рыцарской идеи в^Ъоразе «старого рыцаря» (верность идеалу вне зависимости от временной «конъюнктуры»). Простота уландовского по¬вествования (формально подчеркнутая сплошными мужскими рифмами) последо¬вательно подвергается романтизации. Жуковский вводит дополнительную строфу (между 6 и 7 у Уланда; у Жуковского седьмая), а в автографе пишет еще одну, но зачеркивает ее (между 4 и 5 строфой оригинала и перевода): Пустила корень свой 0.1 ива Палестины И стала красотой Приютны я долины. Распространенную характеристику реального рыцаря «Graf Eberhard im Bart // Vom Wtirttemberger Land» (Граф Эбергард с бородой из Вюртембергской зем¬ли) Жуковский заменяет на простое он, одновременно неопределенное и симво¬лическое. Подвергается символизации образ ветки. У Уланда это «ein grunes Reis von einem WeiBdorn» (зеленый росток боярышника), у Жуковского — «ветка свя¬той оливы», увезенная из «земли обетованной», укорененная в «земле родной» и ставшая посредником между стариной и настоящим, романтическим двойником героя. Жуковский вводит отсутствующее у Уланда сравнение («как друг»), усиливая 4з° ПРИМЕЧАНИЯ параллелизм образов старого рыцаря и выросшего из ветки «древа»; он усиливает мотив духовной изоляции героя, контраст прошлого и настоящего и одновременно их преемственность в душе героя, вводя мотив «невыразимого сна», что отсыла¬ет читателя к важнейшим символам эстетики «невыразимого» в творчестве поэта (верность романтическому идеалу). Средневековый рыцарский идеал, в 1830-х гг. воспринимающийся отчасти как анахронизм, сознательно культивируется Жуковским (переводные баллады «Ро¬ланд оруженосец», «Плавание Карла Великого», «Рыцарь Роллон»). Баллада-аллю¬зия «Старый рыцарь» особенно актуально звучит на фоне историософских размыш¬лений Жуковского начала 1830-х гг. Ср., например, запись в дневнике 1832 г.: «28 (10), понедельник. Послание к великому князю. Древний мир. Новый мир. Россия. Главная мысль. Озеро и горы. Их символ» (Дневники-1. С. 340). См. также: Письмо к наследнику от 1 января 1833 // С 8. Т. 6. С. 391. «Старый рыцарь» и баллада И. И. Козлова «Возвращение крестоносца (1834) становятся объектом пародии М. Ю. Лермонтова «Он был в краю святом...» (1834?). Лермонтов обыгрывает платонические мотивы и аскетизм образов, кажущиеся ему архаичными. Правда, непосредсгвенное пародирование сюжета баллады Жуков¬ского не входит в его задачу, он ограничивается сферой стилистических и фразео¬логических оборотов. Ср. у Жуковского: «С неверным он врагом, // Нося ту ветку бился // И с нею в отчий дом // Прославлен возвратился»; у Лермонтова: «Неверных он громил // Обеими руками, // Ни жен их не щадил, // Ни малых с стариками... // Вернулся он домой...» Позднее Лермонтов сам напишет возвышенно-сублимированную медитацию «Ветка Палестины», типологически, а, возможно, и генетически, связанную с образ-ным строем баллады Жуковского (см.: Лермонтовская энциклопедия. С. 84—85). В 1893 г. А. С. Аренским к балладе Жуковского написана музыка. Ст. 1. Он был весной своей... — «Он был в весне своей» (БдЧ). Ст. 12. Прославлен возвратился... — В автографе: «Как с другом, возвратился». Ст. 23. В невыразимый сои... — В автографе: «В видений полный сон»; вариант: «В печально-сладкий сон». Ст. 27. И ветвями шумит... — Первоначально в автографе: «И ветвями скрыпит». Н. Ветшева Братоубийца («На скале приморской, мшистой...») (С. 214) Автограф (РНБ. Оп. 1. № 37. Л. 12 об.—13, 13 об.—14)— черновой. На л. 12 об.—13 — сверху по карандашу перебеленные чернилами ст. 1—32; с датами: «2 декабря», «3 декабря»; л. 13 об.—14—