как ты, младенец милой,

Был чист, на небеса смотрел,

Как ты, молиться им умел

И к мирной алтаря святыне

Спокойно подходил… а ныне?..»

И голову потупил он;

И все, что с давних тех времен

В душе ожесточенной спало,

Чем сердце юное живало

Во дни минувшей чистоты,

Надежды, радости, мечты —

Все вдруг пред ним возобновилось

И в душу, свежее, втеснил ось;

И он заплакал… он во прах

Пред Богом пал в своих слезах.

О слезы покаянья! вами

Душа дружится с небесами;

И в тайный угрызенья час

Виновный знает только в вас

Невинности святое счастье.

И Пери в жалости, в участье,

Забыв себя и жребий свой,

С покорною о нем мольбой

Глаза на небо — светом ровным

Над непорочным и виновным

Сияющее — возвела;

Бе душа полна была

Неизъяснимым ожиданьем…

На хладном прахе с покаяньем

Пред богом плачущий злодей

Лежал недвижим перед ней,

К земле приникнув головою;

И сострадательной рукою,

К несчастному преклонена,

Как нежная сестра, она

Поддерживала с умиленьем

Главу, нагбенную смиреньем;

И быстро из его очей

В мирительную руку ей

Струя горячих слез бежала;

И на небе она искала

Ответа милости слезам…

И все прекрасно было там!

И были вечера светилы,

Как яркие паникадилы

В небесном храме зажжены;

И мнилось ей: из глубины

Того незримого чертога,

Где чистым покаяньем Бога

Умеет сердце обретать,

К земле сходила Благодать;

И там, казалось, ликовали:

Как будто Ангелы летали

С веселой вестью по звездам;

Как будто праздновали там

Святую радость примиренья —

И вдруг, нсзапного стремленья

Могуществом увлечена,

Уже на высоте она;

Уже пред ней почти пропала

Земля; и Пери… угадала!

С потоком благодарных слез,

В последний раз с полу небес

На мир земной она воззрела…

«Прости, земля!»… и улетела.

ШИЛЬОНСКИЙ УЗНИК

Повесть

Замок Шильон — в котором с 1530 по 1537 заключен был знаме-

нитый Бонивар, Женевский гражданин, мученик веры и патриотиз-

ма — находится между Клараном и Вильневом, у самых восточных

берегов озера (Немана). Из окон его видны, с одной стороны, устье

Роны, долина, ведущая к Сен-Морицу и Мартиньи, снежные Валлиз-

ские горы и высокие утесы Мельери; а с другой — Монтре, Шателар,

Кларан, Веве, множество деревень и замков; пред ним расстилается

необъятная равнина вод, ограниченная в отдалении низкими, голубыми

берегами, на которых, как светлые точки, сияют Лозанна, Морж и

Ролль; а позади его падает с холма шумный поток. Он со всех сто-

рон окружен озером, которого глубина в этом месте простирается

до восьмисот французских футов. Можно подумать, что он выходит

из воды, ибо совсем не видно утеса, служащего ему основанием: где

кончится поверхность озера, там начинаются крепкие стены замка.

Темница, в которой страдал несчастный Бонивар, до половины вы-

долблена в гранитном утесе: своды ее, поддерживаемые семью колон-

нами, опираются на дикую, необтесанную скалу: на одной из колонн

висит еще то кольцо, к которому была прикреплена цепь Бониварова;

а на полу, у подошвы той же колонны, заметна впадина, вытоптан-

ная ногами несчастного узника, который столько времени принуж-

ден был ходить на цепи своей все по одному месту. Неподалеку от

устья Роны, вливающейся в Женевское озеро, недалеко от Вильнева,

находится небольшой островок, единственный на всем пространстве

Лемана: он неприметен, когда плывешь по озеру, Но его можно легко

различить из окон замка*.

I.

Взгляните на меня: я сед;

Но не от хилости и лет;

Не страх внезапный в ночь одну

До срока дал мне седину.

Я сгорблен, лоб наморщен мой;

Но не труды, не хлад, не зной —

Тюрьма разрушила меня.

Лишенный сладостного дня,

Дыша без воздуха, в цепях,

Я медленно дряхлел и чах,

И жизнь казалась без конца.

Удел несчастного отца:

За веру смерть и стыд цепей,

Уделом стал и сыновей.

Нас было шесть — пяти уж нет.

Отец, страдалец с юных лет,

Погибший старцем на костре,

Два брата, падшие во пре,

Отдав на жертву честь и кровь,

Спасли души своей любовь.

Три заживо схоронены

На дне тюремной глубины —

И двух сожрала глубина;

Лишь я, развалина одна,

Себе на горе уцелел,

Чтоб их оплакивать удел.

И.

На лоне вод стоит Шильон;

Там в подземелье семь колонн

Покрыты влажным мохом лет.

На них печальный брезжит свет,

Луч, ненароком с вышины

Упавший в трещину стены

И заронившийся во мглу.

И на сыром тюрьмы полу

Он светит тускло-одинок,

Как над болотом огонек,

Во мраке веющий ночном.

Колонна каждая с кольцом;

И цепи в кольцах тех висят;

И тех цепей железо — яд;

Мне в члены вгрызлося оно;

Не будет ввек истреблено

Клеймо, надавленное им.

И день тяжел глазам моим,

Отвыкнувшим с толь давних лет

Глядеть на радующий свет;

И к воле я душой остыл

С тех пор, как брат последний был

Убит неволей предо мной

И рядом с мертвым я, живой,

Терзался на полу тюрьмы.

III.

Цепями теми были мы

К колоннам тем пригвождены,

Хоть вместе, но разлучены;

Мы шагу не могли ступить,

В глаза друг друга различить

Нам бледный мрак тюрьмы мешал.

Он нам лицо чужое дал —

И брат стал брату незнаком.

Была услада нам в одном:

Друг другу голос подавать,

Друг другу сердце пробуждать

Иль былью славной старины,

Иль звучной песнию войны —

Но скоро то же и одно

Во мгле тюрьмы истощено;

Наш голос страшно одичал;

Он хриплым отголоском стал

Глухой тюремныя стены;

Он не был звуком старины,

В те дни, подобно нам самим,

Могучим, вольным и живым.

Мечта ль?., но голос их и мой

Всегда звучал мне, как чужой.

IV.

Из нас троих я старший был;

Я жребий собственный забыл,

Дыша заботою одной,

Чтоб им не дать упасть душой.

Наш младший брат, любовь отца…

Увы! черты его лица

И глаз умильная краса,

Лазоревых как небеса,

Напоминали нашу мать.

Он был мне всё, и увядать

При мне был должен милый цвет,

Прекрасный, как тот дневный свет,

Который с неба мне светил,

В котором я на воле жил.

Как утро, был он чист и жив:

Умом — младенчески игрив,

Беспечно — весел сам с собой…

Но перед горестью чужой

Из голубых его очей

Бежали слезы, как ручей.

V.

Другой был столь же чист душой;

Но дух имел он боевой:

Могуч и крепок в цвете лет,

Рад вызвать к битве целый свет,

И в первый ряд на смерть готов…

Но без терпенья для оков.

И он от звука их завял.

Я чувствовал, как погибал,

Как медленно в печали гас

Наш брат, незримый нам, близ нас.

Он был стрелок, жилец холмов,

Гонитель вепрей и волков —

И гроб тюрьма ему была;

Неволи сила не снесла.

VI.

Шильон Леманом окружён,

И вод его со всех сторон

Неизмерима глубина;

В двойную волны и стена

Тюрьму совокупились там;

Печальный свод, который нам

Могилой заживо служил,

Изрыт в скале подводной был;

И день и ночь была слышна

В него биющая волна

И шум над нашей головой

Струй, отшибаемых стеной.

Случалось — бурей до окна

Бывала взброшена волна,

И брызгов дождь нас окроплял;

Случалось — вихорь бушевал,

И содрогалася скала;

И с жадностью душа ждала,

Что рухнет и задавит нас;

Свободой был бы смертный час.

VII.

Середний брат наш — я сказал —

Душой скорбел и увядал.

Уныл, угрюм, ожесточен,

От пищи отказался он:

Еда тюремная жестка;

Но для могучего стрелка

Нужду переносить легко.

Нам коз альпийских молоко

Сменила смрадная вода;

А хлеб наш был, какой всегда —

С тех пор, как цепи созданы —

Слезами смачивать должны

Невольники в своих цепях.

Не от нужды скорбел и чах

Мой брат: равно завял бы он,

Когда б и негой окружен

Без воли был… Зачем молчать?

Он умер… я ж ему подать

Руки не мог в последний час,

Не мог закрыть потухших глаз;

Вотще я цепи грыз и рвал —

Со мною рядом умирал

И умер брат мой, одинок;

Я близко был и был далек.

Я слышать мог, как он дышал,

Как он дышать переставал,

Как вздрагивал в цепях своих

И как ужасно вдруг затих

Во глубине тюремной мглы…

Они, сняв с трупа кандалы,

Его без гроба погребли

В холодном лоне той земли,

На коей он невольник был.

Вотще я их в слезах молил,

Чтоб брату там могилу дать,

Где мог бы дневный луч сиять;

То мысль безумная была,

Но душу мне она зажгла:

Чтоб волен был хоть в гробе он.

«В темнице (мнил я) мертвых сон

Не тих»… Но был ответ слезам

Холодный смех; и брат мой там,

В сырой земле тюрьмы, зарыт,

И в головах его висит

Пук им оставленных цепей:

Убийц достойный мавзолей.

VIII.

Но он — наш милый, лучший цвет,

Наш ангел с колыбельных лет,

Сокровище семьи родной,

Он — образ матери душой

И чистой прелестью лица,

Мечта любимая отца,

Он — для кого я жизнь щадил:

Чтоб он бодрей в неволе был,

Чтоб после мог и волен быть…

Увы! он долго мог сносить

С младенческою тишиной,

С терпеньем ясным жребий свой;

4i

Не я ему — он для меня

Подпорой был… вдруг день от дня

Стал упадать, ослабевал,

190 Грустил, молчал и молча вял.

О Боже! Боже! страшно зреть,

Как силится преодолеть

Смерть человека… я видал,

Как ратник в битве погибал;

Я видел, как пловец тонул

С доской, к которой он прильнул

С надеждой гибнущей своей;

Я зрел, как издыхал злодей

С свирепой дикостью в чертах,

200 С богохуленьем на устах,

Пока их смерть не заперла:

Но там был страх — здесь скорбь была,

Болезнь глубокая души.

Смиренным ангелом, в тиши,

Он гас, столь кротко-молчалив,

Столь безнадежно-терпелив,

Столь грустно-томен, нежно-тих,

Без слез, лишь помня о своих

И обо мне… увы! он гас,

2,0 Как радуга, пленяя нас,

Прекрасно гаснет в небесах;

Ни вздоха скорби на устах;

Ни ропота на жребий свой;

Лишь слово изредка со мной

О наших прошлых временах,

О лучших будущего днях,

О упованье… но, объят

Сей тратой, горшею из трат,

Я был в свирепом забытьи.

220 Вотще, кончаясь, он свои

Терзанья смертные скрывал…

Вдруг реже, трепетнее стал

Дышать, и вдруг умолкнул он…

Молчаньем страшным пробужден,

Я вслушиваюсь… тишина!

Кричу, как бешеный… стена

Откликнулась… и умер гул!

Я цепь отчаянно рванул

И вырвал… к брату… брата нет!

Он на столбе — как вешний цвет,

Убитый хладом — предо мной

Висел с поникшей головой.

Я руку тихую поднял;

Я чувствовал, как исчезал

В ней след последней теплоты;

И, мнилось, были отняты

Все силы у души моей;

Все страшно вдруг сперлося в ней;

Я дико по тюрьме бродил —

Но в ней покой ужасный был;

Лишь веял от стены сырой

Какой-то холод гробовой;

И, взор на мертвого вперив,

Я знал лишь смутно, что я жив.

О! сколько муки в знанье том,

Когда мы тут же узнаём,

Что милому уже не быть,

И миг сей мог я пережить!

Не знаю — вера ль то была,

Иль хладность к жизни жизнь спасла?

IX.

Но что потом сбылось со мной,

Не помню… свет казался тьмой,

Тьма светом; воздух исчезал;

В оцепенении стоял,

Без памяти, без бытия,

Меж камней хладным камнем я;

И виделось, как в тяжком сне,

Все бледным, темным, тусклым мне;

Все в мутную слилося тень;

То не было ни ночь, ни день,

Ни тяжкий свет тюрьмы моей,

Столь ненавистный для очей:

То было тьма без темноты;

4-3

То было бездна пустоты

Без протяженья и границ;

То были образы без лиц;

То страшный мир какой-то был,

Без неба, света и светил,

Без времени, без дней и лет,

Без Промысла, без благ и бед,

Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов,

Как океан без берегов,

Задавленный тяжелой мглой,

Недвижный, темный и немой.

X.

Вдруг луч незапный посетил

Мой ум… то голос птички был.

Он умолкал; он снова пел;

И мнилось, с неба он летел;

И был утешно-сладок он.

Им очарован, оживлен,

Заслушавшись, забылся я;

Но ненадолго… мысль моя

Стезей привычною пошла;

И я очнулся… и была

Опять передо мной тюрьма,

Молчанье то же, та же тьма;

Как прежде бледною струёй

Прокрадывался луч дневной

В стенную скважину ко мне…

Но там же, в свете, на стене

И мой певец воздушный был;

Он трепетал, он шевелил

Своим лазоревым крылом;

Он озарен был ясным днем;

Он пел приветно надо мной…

Как много было в песне той!

И все то было про меня!

Ни разу до того я дня

Ему подобного не зрел;

Как я, казалось, он скорбел

О брате и покинут был;

И он с любовью навестил

Меня тогда, как ни одним

Уж сердцем не был я любим;

И в сладость песнь его была:

Душа невольно ожила.

Но кто ж он сам был,