тишины и неба, над нами простертого… минуты счастья. Свобода и любовь. — О прекрас¬ные минуты! но их нет! теперь, когда близок Гатред, все возобновилось в моей памяти. В тот час, когда разрушенный замок догорал и падал, и когда ты стояла в виду корабля, я видел одну тебя, ты лежала на моих руках, я нес тебя на корабль, теперь помню. Вверяю тебе мою Изо¬ру, сказал брат мой: ты с ней в мой замок — я здесь довершать мще¬ние! И рука его сильно мою сжала. — Этот голос промчался мимо ушей моих. — Когда я стал на корабль и мы начали отчаливать, я взглянул на берег — там стоял брат мой неподвижный, и взоры его пылали! Эти взоры были мне понятны — но я обо всем забыл близ тебя — но теперь знаю, что билось в душе его. — О Изора! Знаю и содрогаюсь! О Изо¬ра! Ты не знаешь моего брата! Душа в нем великая, но она ужасна и непреклонна. Никто не проникал в глубину ее! Лицо его никогда не изменяет чувству! И сколько же сильно то чувство, которому изменит его лицо! Сию перемену я видел на лице Гатреда и знаю все, что в его сердце. Он любит тебя страстно. И ничто не преклонит его страсти. Никогда еще не колебалась его воля; никогда не было ослушания его слову. Никто не слышал его говорящего много — но каждое его слово есть закон. Он мой брат — но и для меня был он доселе неприступен. Один я его обожаю, как Бога, и что теперь… Что будет, Изора? Изора не ответствовала, одною рукою она прижала Родригову руку к серд¬цу; другую подняла (в) небо и смотрела на Родрига нежными глазами. В них изображалась клятва: навеки и все пополам. Пусть будет, что будет! Мы неразлучны. За него я отдал бы жизнь, ему пожертвовал бы своей любовью и погиб, но твоей любви не отдам, и это решено. Они встали, подошли к озеру. Вдруг в лесу зашумело. Смотрят. Идет воин. Это Гатред. Он подошел к ним быстро. Молча подал руку брату; быстро взглянул на них; все увидел, но глаза его ничего не признали, в руке только чувствительно было содроганье. Спокойно сказал он: Изора там все кончено! Твоих притеснителей нет! Замок куча золы. Я тебя стою, завтра ты моя. Родриг, чтобы все было готово к свадебному обряду — Изора и Родриг побледнели. Гатред не взглянул на них, но видел их бледность; отдал спокойно свой шлем оруженосцу и пошел к замку.
VII.
Предисл(овие)
I. Беседы отца 10
II. Воспоминание 50
III. Песня
V. Характер 50
VI. Супружество 25
VII. Любопытство и видение 50
VIII. Унылость 45
IX. Смерть 45
X. Жалобы невинности 50
XI. Остатки к следующей песне 50
I. Посвящение Герсике
II. Образ монаха (?) рассказ
III. Сцена в церкви
IV. Рассказ — Родрик и бегство
V. Изора
VI. Сражение и поручение брату
VIII. Возвращение и [ревность]
IX. Ревность
X. Сражение
XII. Бегство.
XIII. (нрзб) состояние
XIV. Гатред исчезает
XV. Остатки
VIII.
Старина. Для объяснения в Лифляндию. Рыцари девы. Огонь и меч. На берегах Двины. Герсика разрушена. Князь бежал с сыном. Он потерял жену; сын — невесту — поселился; но в манускрипте упоми¬нается о том, чего нет в Истории. Истина чудесное отвергает. S. Paul. Предания. Все населено. Ныне мы (нрзб.), а тогда Альфы. Духи цве¬тов — голос лесной — мертвецы.
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. С. Янушкевич ПОВЕСТИ И СКАЗКИ ЖУКОВСКОГО
Готовя к печати последнее прижизненное собрание сочинений (С 5), Жуковский первоначально ориентировал его структуру на жанровый принцип распределения материала, как это было в четырех предше¬ствующих изданиях (С 1—4). В «Общем оглавлении» к С 5, где тор¬жествовал этот принцип, он вслед за «Эпическими стихотворениями» выделяет раздел «Повести и сказки», куда включает 18 произведений (см.: Матяш. С. 154), написанных в течение 1816—1845 гг. Проставляя даты после каждого заглавия, Жуковский как бы фиксирует длитель¬ность процесса создания «повестей и сказок».
Отказавшись от жанрового принципа в пользу хронологического расположения произведений, Жуковский тем не менее в конце б-го тома, после «Рустема и Зораба», специальным заголовком выделяет ру¬брику: «Сказки и повести», куда включает 7 произведений, написанных в 1843—1845 гг. (см.: С 5. Т. 6. С. 223—331). Сюда вошли три сказки («Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке», «Тюльпанное дерево», «Кот в сапогах») и четыре повести («Маттео Фальконе», «Две повести. Пода¬рок на Новый год издателю «Москвитянина»», «Капитан Бопп», «Выбор креста»). Этим разделом и заканчивается поэтическая часть С 5, так как 7-й том уже включает прозу.
Таким образом, Жуковский выделяет в конце творческого пути ту жанровую рубрику, которая и определяет состав 4-го тома настоящего издания.
Путь Жуковского к этой жанровой дефиниции можно считать впол¬не сознательным и эстетически обусловленным. В диахроническом аспекте есть основания говорить о следующих этапах поэтического са¬моопределения .
В 1805—1808 гг., работая над «Конспектом по истории литературы и критики», Жуковский прежде всего создает раздел «Эпическая поэма», включающий историю античной эпопеи, рассуждения о «Потерянном рае» Мильтона и «Мессиаде» Клопштока, о «Генриаде» Вольтера (см.: Эстетика и критика. С. 49—101). В это же время, около 1805 г., разраба¬тывая программу будущих творческих замыслов, он намечает следую-
щие жанровые рубрики: «Эпическая поэзия», «Живописная поэзия», «Дидактическая поэма», «Басни и сказки» (РНБ. Оп. 1. № 79. Л. 8. Ср.: Резанов. Вып. 2. С. 252—254). В другом списке этого же времени, под общим заглавием: «Что сочинить и перевесть», он называет «сказки», «сказку народную», какую-то «американскую повесть» (РНБ. Оп. 1. № 12. Л. 58 об. Ср.: Резанов. Вып. 2. С. 255), но четкой дифференциа¬ции сказки, повести и поэмы пока обнаружить невозможно.
В 1805—1816 гг. возникают многочисленные поэмные замыслы: планы описательной поэмы «Весна», исторической поэмы «Владимир», наброски переводов из «Оберона» Виланда, «Мессиады» Клопштока, «Девы озера» Вальтера Скотта.
В 1817—1824 гг. Жуковский ищет свою модель романтической поэмы. Почти одновременное появление переложений и переводов «Слова о полку Игореве», гердеровских романсов о Сиде, отрывков из «Энеиды» Вергилия, «Метаморфоз» Овидия, «Шильонского узника» Байрона, «Пери и ангела» Мура, «Орлеанской девы» Шиллера — зна¬менательный факт не только творческой биографии Жуковского, но и русского историко-литературного процесса в целом. Поэт-романтик осваивал самые различные формы древнего эпоса и европейской по¬эмы: байроновскую романтическую модель, «драматическую поэму» Шиллера, «восточную повесть» Мура, структуру русского и испанского эпоса, античной эпической поэмы. На этом материале, путем его осо¬бой концентрации и обработки, выделяя из больших текстов закончен¬ные отрывки-фрагменты, он создавал ситуации русской романтической поэмы: тюремно-узническую, демоническую, патриотической жертвен¬ности, безграничной любовной преданности, героико-историческую. Русский романтик чутко угадывал в своих переводах-переложениях ритмы нового времени, формируя новые стиховые модели, перспек¬тивные для будущей русской поэмы: белый пятистопный ямб «Орлеан¬ской девы», четырёхстопный ямб со сплошными мужскими окончания¬ми «Шильонского узника», сказовый гекзаметр и т. д.
Опираясь на традицию английской «tale», французского «le conte», немецкого «der Erzahlung», Жуковский еще недостаточно последовате¬лен в жанровых определениях своих лироэпических опытов. Так, в С 3, появившемся в 1824 г., он выделяет «Сельские стихотворения», дает подзаголовки: «поэма», «сказка», «старинная повесть». Только к 1831 г. настойчиво в систему жанровых определений входит слово «повесть». В двух изданиях «Баллад и повестей» (СПб., 1831), которые давали пред¬ставление не только «о прошлом странного жанра [баллад. —А. Я.]», но и «о будущем поэзии Жуковского (движение от баллад к эпосу)» (Нем-
— Повести и сказки В. А. Жуковского —
зер А. С. «Сии чудесные виденья…» // Зорин А., Немзер Л., Зубков Н. Свой подвиг свершив… М., 1987. С. 159), это понятие закрепляется как в об¬щей номинации книги, так и в рубрике «Повести» (Ч. 2. С. 145—233). Правда, в титулах и подзаголовках это еще недостаточно последователь¬но проявляется: «Шильонский узник» назван «поэмой», «Неожиданное свидание» — «былью»; возникает подраздел: «Дедушкины рассказы», куда включены «Красный карбункул», «Две были и ещё одна».
Наконец в С 4 (СПб., 1835) весь пятый том уже идет под общим ти¬тулом: «Повести», причем это жанровое определение поглощает и три сказки, созданные в 1831 г.: «Война мышей и лягушек», «Сказка о царе Берендее…», «Сказка о спящей царевне». Единственное исключение — «Аббадона», помещённая в б-м томе раздела «Смесь».
Последнее прижизненное собрание сочинений (С 5) закрепляет эту традицию жанровой номинации. И в «Общем оглавлении (см. выше), и в подзаголовках произведений, опубликованных здесь, определения «повесть» и «сказка» сохранены, выступая как некое художественное единство в б-м томе: «Сказки и повести».
Процесс становления в русском художественном сознании стихот¬ворной повести как жанра — длительный и прихотливый. Готовя к пе¬чати свою «повесть» «Кавказский пленник», Пушкин вначале упорно именует её «поэмой», а в письме Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. со¬общает: «Назовите это стихотворение [«Кавказский пленник»] сказкой, повестью, поэмой или вовсе никак не называйте…» (Пушкин. Т. 13. С. 31). И впоследствии Пушкин, «обозначая жанр большого эпического стихотворного произведения», употреблял обычно два термина: «поэ¬ма» и «повесть». Это отразилось и в наиболее полном прижизненном издании поэм, двухтомнике 1835 г., названном «Поэмы и повести» (Ху-дошина 9. И. Жанр стихотворной повести в творчестве А. С. Пушкина. Новосибирск, 1987. С. 4).
Жуковский определение «поэма» чаще всего в раннем творчестве связывал с классической эпопеей, прежде всего с гомеровским эпосом. Показательно, что в «Общем оглавлении» к С 5 он вообще не употре¬бляет это жанровое определение, заменяя его «эпическим стихотворе¬нием» (Матяш. С. 153).
В 1830—1840-е гг. закрепление понятия «повесть» прежде всего было связано с экспериментами Жуковского в области «повествовательной», «безрифменной» поэзии. Обратившись к образцам европейской прозаи¬ческой повести (Тик, ла Мотт Фуке, Гебель, Шамиссо, Мериме, Рюккерт, рейнские сказания), он выявляет их жанровую форму, повествователь¬ную структуру, перелагая прозу на язык поэзии. Так, публикуя отрывки из «Ундины» в БдЧ (1837. Т. 2; гл. 4—10), Жуковский делает следующее примечание: «Мы привели здесь едва третью часть этой поэмы…» (С 2. Курсив мой. —А. Я.). Но уже в отдельном издании «Ундины» 1837 г, а затем в С 4 и С 5 Жуковский последовательно называет ее «старинной повестью», хотя в «Общем оглавлении» «Ундина» еще входит в рубрику «Эпические стихотворения» (Матяш. С. 153). Работа над «Ундиной» — стихотворным переложением одноименной прозаической повести Ламотт-Фуке (подробнее см. примечания в наст, издании) — венец по¬исков в области сближения поэзии и прозы, поэмы, баллады, сказки и повести. И ее итоговое определение в последнем прижизненном изда¬нии — «Старинная повесть» обозначает тенденцию этого процесса.
То же самое происходит и с прозаической сказкой (фольклорной и литературной). Перелагая ее в стихи, Жуковский обнажает в ней при¬роду повествовательности. Не случайно «сказки» в терминологическом
