лексиконе Жуковского становятся «повестями».
В творческом наследии поэта шесть законченных поэтических ска¬зок: три из них («Сказка о царе Берендее…», «Война мышей и лягушек», «Спящая царевна») — плод царскосельской осени 1831 г., времени со¬трудничества Жуковского и Пушкина в области литературной сказки; три («Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке», «Кот в сапогах», «Тюль¬панное дерево») написаны .во Франкфурте в 1845 г. Промежуток почти в 15 лет, разделивший «царскосельские» сказки от «франкфуртских», обозначил эволюцию жанровых поисков Жуковского. Включая поздние сказки в «книгу повестей для юношества», ориентируясь на «авторскую литературную сказку» (об этом подробнее: Скачкова (Березкина) С. В. Сказки В. А. Жуковского: Генезис, источники, жанровое своеобразие. Автореф. дис. … канд. филол. наук. Л., 1985. С. 17), Жуковский отчетли¬во выявляет повествовательную природу сказки. Их появление в общей подборке «Повести» (С 4. Т. 5) обозначает этот процесс.
Характерно, что в 1826 г. Жуковский публикует переложение шести прозаических сказок: «Волшебница», «Рауль Синяя борода», «Колючая Роза», «Братец и Сестрица», «Милый Роланд и девица ясный цвет», «Красная Шапочка» (Детский собеседник. 1826. № 2. С. 95—124), сюже¬ты которых предвосхищают шесть будущих поэтических. От прозаиче¬ской сказки к поэтической — естественный процесс поиска Жуковским приёмов повествования, разговорного слога, «простого стиля». Об этом подробнее см.: Елеонская Е. Жуковский — переводчик сказок // Русский филологический вестник. 1913. № 3. С. 161—170.
Показательна в этом отношении эволюция жанрового подзаголов¬ка к переводу стихотворения И.-П, Гебеля «Красный карбункул» («Der
Karfunkel»). При первой публикации в 1817 г. Жуковский называет его «сказкой». В С 3 (1824) «Красный карбункул» находится в разде¬ле «Сельские стихотворения»; в «Балладах и повестях» (1831) получает подзаголовок: «Дедушкины рассказы». В С 4 (1835), сохранив этот под¬заголовок, он входит в раздел «Повестей». Наконец, в С 5 к нему воз¬вращается первоначальное определение: «Сказка», а в «Общем оглав¬лении» «Красный карбункул» открывает рубрику «Повести и сказки» (подробнее см. примечания в наст, издании).
И тем не менее дифференциация «повести» и «сказки» очевидна. Подзаголовок «быль», которым Жуковский иногда сопровождает свои повести и даже включает его в общее название: «Две были и ещё одна», намечают водораздел между вымыслом, фантазией и истиной, былью. Эта граница достаточно подвижна, но без неё путь Жуковского к сти¬хотворной повести будет непонятен.
Русская литература 1830-х годов последовательно шла к новой про¬зе. «Повести Белкина» Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород» Гоголя, три части «Повестей Михаила Погодина», «Пё¬стрые сказки» Одоевского, «Три повести» Н. Павлова, статья «О русской повести и повестях Гоголя» Белинского, появившиеся в 1831—1835 гг., способствовали закреплению в национальной традиции прозаической повести и сказки как «форм времени». Жива была ещё и русская стихот¬ворная повесть.
Оставаясь рыцарем поэзии, Жуковский в это время разрабатывает эстетику и поэтику «повествовательной поэзии». Процесс сближения поэзии с прозой у Жуковского вначале носил в основном «техниче¬ский» характер. Поэт, пробуя возможности гекзаметра и белого стиха, экспериментировал в области стихотворной прозы. Как справедливо замечает исследователь, Жуковский «с годами всё больше уходит в ра¬боту над говорным, повествовательным стихом, стремясь к предельной простоте и естественности» (Гаспаров М. Л. Очерк истории русского сти¬ха. М., 1984. С. 163).
Важнейшим критерием его отношения к поэзии становится крите¬рий простоты. Еще в 1811 г. Жуковский перевел для «Вестника Евро¬пы» статью Д. Юма «О слоге простом и слоге украшенном», где особен¬но была акцентирована мысль о том, что «мы должны более остерегать себя от излишней украшенности, нежели от излишней простоты» (ВЕ. 1811. Ч. 56. № 8. С. 289). Понятие особого «простого слога» в 1830— 1840-е гг. он развивает в письмах, прежде всего к П. А. Плетнёву. «Этот слог, — пишет поэт, — должен составлять средину между стихами и прозой, то есть, не быв прозаическими стихами, быть однако столь же
25 — 1368
387
простым и ясным, как проза, так чтобы рассказ, несмотря на затруд¬нение метра, лился как простая, непринужденная речь». И добавляет: «… с размером стихов старался согласить всю простоту слога» (С 7. Т. 6. С. 590—591).
Высоко оценивая достижения современной прозы (известны его от¬зывы об исторических романах Загоскина и Вальтера Скотта, о «Та¬рантасе» Соллогуба и «Мёртвых душах» Гоголя), сам Жуковский идет своим путем: он перелагает прозу, в том числе современную европей¬скую романтическую повесть, на язык поэзии. Он ищет в поэтическом языке своеобразный эквивалент прозы. В атмосфере формирования новой русской прозы опыты Жуковского отразили его компромиссную позицию. Чутко уловив сдвиги в эстетическом сознании эпохи, тенден¬ции пушкинского и гоголевского развития, Жуковский старается прозу подчинить поэзии, а саму поэзию организовать по законам прозы. «Же¬лаю, чтобы попытка прозы в стихах не показалась вам прозаическими стихами» (С 7. Т. б. С. 591) — так он подчеркивает важность поэтиче¬ского начала в своих стихотворных сказках и повестях.
Показательно стремление Жуковского к объединению нескольких текстов в художественное единство. Его сборник 1831 г. «Баллады и повести», появившись одновременно с «Повестями Белкина» Пушкина и «Вечерами на хуторе близ Диканьки» Гоголя, обозначил путь рус¬ской литературы к циклизации малых форм и жанров (об этом под¬робнее: Янушкевич. С. 183—197). Но не менее интересно создание «кумулятивных» текстов: «Две были и ещё одна» (1831), «Две повести. Подарок на Новый год издателю «Москвитянина»» (1844), когда поэт сопрягает, присоединяя друг к другу, произведения разных авторов (Саути и Гебеля — в первом случае, Шамиссо и Рюккерта — во вто¬ром). Повествовательные скрепы, образ рассказчика, небольшие лири¬ческие отступления, создание особого жанрового колорита (идиллии, философско-религиозной притчи) — всё это обогащало палитру Жу¬ковского, автора стихотворных повестей.
Идея воспитательного эпоса определила содержательность его жан¬ровых поисков. Неслучайно к середине 1840-х гг. у него оформляет¬ся грандиозный замысел «Повестей для юношества», «самой образо¬вательной детской книги». В рукописях поэта сохранился черновой проект книги, включающей заглавия нескольких десятков сказок, сти¬хотворных повестей, переложений народных и библейских сказаний, отрывки из моралистов и «Орлеанской девы», из «Нибелунгов», «Батра-хомиомахии», гомеровского эпоса, обработку сюжетов русской истории (Михаил Тверской, Отрепьев, Иван Сусанин, Пожарский). Уже в загла-
— Повести и сказки В. А. Жуковского —
виях предполагаемых для книги повестей очевидна установка поэта на создание своеобразной «героической летописи» (см.: РНБ. Оп. 1. № 53, верхняя обложка. Л. 1—2).
Герои разных эпох и народов объединяются Жуковским под одной обложкой. Жуковский-поэт, мыслитель и Жуковский-педагог, воспита¬тель выступают здесь в едином облике. Знаменательно, что постоянно находящийся рядом с Жуковским Гоголь в середине 1840-х гг. замыслил «Учебную книгу словесности для русского юношества», где попытался приложить к практической деятельности Жуковского теорию поэзии. Можно ли говорить об этом замысле Жуковского и Гоголя как о своео¬бразной «двойчатке» — особый разговор, но замысел книги «Повестей для юношества», сконцентрировав эпические поиски Жуковского, стал ярчайшим выражением его просветительской программы.
История славной и поучительной жизни выдвигается в центр по¬вести как жанра. Любопытно, что Гоголь в своей «Учебной книге…» сближает в этом отношении повесть и сказку. В разделе «Сказка» он пишет: «Сказка может быть созданием высоким, когда служит аллего¬рическою одеждою, облекающею высокую духовную истину, когда об¬наруживает ощутительно и видимо даже простолюдину дело, доступ-ное только мудрецу. Таковы отчасти две повести Жуковского о жизни человеческой» (Гоголь. Т. 8. С. 476). Иоанна д’Арк и Сусанин, Зигфрид Змееборец и Пожарский, Иосиф Прекрасный и Иван-царевич, Ахилл и Маттео Фальконе, капитан Бопп, Экберт, мудрец Керим, Ундина, Агасфер — из всех этих историй и жизненных судеб Жуковский хотел извлечь поучительный урок для юношества. С этой же установкой свя¬зан и его замысел особого издания «Одиссеи» для юношества, работа над «Повестью о войне Троянской», вбирающей мифологию, сюжеты трагедий древнегреческих авторов, гомеровский эпос (см.: БЖ. Ч. 2. С. 533—545).
Всеобъемлющий поэтический замысел Жуковского, к сожалению, не был осуществлён. Перевод «Одиссеи», замысел создания новой «Илиа¬ды», работа до последних часов жизни над поэмой «Странствующий жид» отодвинули на будущее реализацию этого проекта. Но этого бу¬дущего для поэта уже не было…
Трудно сказать, какой жанровый подзаголовок получила бы (будь она дописана и напечатана при жизни) «лебединая песнь» поэта — «Стран¬ствующий жид». В письме к П. А. Плетнёву от 13 сентября 1851 г. он называет её «поэмой»: «загомозилась во мне поэзия, и я принялся за по-эму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет» (Переписка. Т. 3. С. 698). «Я написал поэму, она ещё не кончена (…). Это
Странствующий Жид в христианском смысле. В ней заключены послед¬ние мысли моей жизни. Это моя лебединая песнь…», — говорил поэт о. Иоанну Базарову 10 (22) апреля 1852 г., за два дня до своей смерти (Жуковский в воспоминаниях. С. 453. Курсив везде мой. —А. Я.).
В жанровой системе «повестей и сказок» «Странствующий жид» — последнее звено, финальная точка, скорее, даже многоточие. Но зве¬но естественное и закономерное. Опираясь на библейские источники, литературную традицию, Жуковский создаёт глубоко оригинальное произведение. Вероятно, жанровый подзаголовок «повесть» предпола¬гал в сознании Жуковского момент переложения, стихотворной транс¬крипции известного повествовательного текста. Литературная сказка тоже включала «освоение чужого и постижение своего, народного, их сопряжения» (Скачкова С. В. Из истории русской литературной сказки: Жуковский и Пушкин // РЛ. 1984. № 4. С. 128). Создавая поэму, Жу¬ковский был более свободен в вымысле. После перевода гомеровской эпической поэмы он попытался создать оригинальное творение и под¬черкнул это, вероятно, ее определением как «поэма».
Абсолютное большинство стихотворных повестей, да и сказок Жу¬ковского — произведения переводные, точнее, имеющие какой-то иностранный источник. Но вряд ли их можно назвать переводами в буквальном значении этого понятия. Выбирая отрывки из больших текстов, оригинально сопрягая их в художественное единство, пере¬лагая прозу в стихотворную форму, экспериментируя в области стиха, жанра, Жуковский творил модель национального эпоса, предвосхищая и будущую русскую поэму, и открытия в области русского романа.
Далеко не случайно он завершил свой творческий путь произве¬дением, опирающимся на самые различные источники: библейские, исторические, русские и зарубежные, фольклорные и литературные, но глубоко оригинальным по своим религиозным, этико-философским, историософским, психологическим установкам. «Чужое» и «своё» не¬разделимы в творческом сознании Жуковского — автора стихотворных повестей и сказок. Это единое художественное пространство великого русского поэта — «гения перевода» и оригинального экспериментатора в области национального эпоса. Путь «первого русского романтика» от «Аббадоны» до «Странствующего жида» — путь почти в 40 лет — это еще и «поведенческий текст», ибо за поисками в области националь¬ного эпоса открывается история, мучительных открытий и прозрений русского общества в постижении мира и человека.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТАМ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
Корпус тома «Стихотворных повестей и сказок», как уже было сказано во вступи-тельной статье, достаточно условен, хотя имеет основание и в жанровом мышлении Жуковского, и в эдиционной практике. От «Аббадоны» (1814) до «Странствующего жида» (1852), открывающего и
