round the jasmine stems // Like winged flowers or fly-ing gems» (Порхала вокруг жасминовых стеблей // Подобно крылатым цветкам или летающим драгоценным камням) — и сделал перевод: «Она кружится непослушно, // И блещет, как цветок воздушный // Иль как порхающий рубин» с многочислен¬ными вариантами (см. постишный комментарий), обнаруживающими стремление Жуковского, сохраняя поэтику Т. Мура в пластическом изображении изысканной красоты и роскоши Востока, передать трепетанье живой природы, чему служит система глагольных форм («мелькает, исчезает», «кружится непослушно», «блещет», «порхающий»), тщательная разработка цветовой гаммы и выбор минерала. Так, голубой, синий («blue») цвет в поэме Мура преобразовывался у Жуковского (см. по¬стишный комментарий) в жемчужный, изумрудный, рубиновый, и при этом неиз¬менно сохранялась интенсивность, яркость, роскошь и чистота цвета причудливого образа «воздушного изумруда» (или «жемчуга») и «порхающего рубина». «Воздуш¬ный цветок» Жуковского, блестящий, прозрачный и летящий, возникает в творче¬ском воображении А. С. Пушкина в черновой строфе «Евгения Онегина»:

И в зале яркой п богатой Когда в умолкший, тесный круг Подобна лилии крылатой Колеблясь входит Лалла Pvk…

(Пушкин. Т. 6. С. 637).

Жуковский нередко дополняет текст Т. Мура живописными деталями. Так, стихи «Fair gardens, shining streams, with ranks / Of golden melons on their banks, / More golden where the sunlight falls» (Прекрасные сады, сияющие потоки с рядами золотых дынь на их берегах, более золотых, где падает солнечный свет) перево¬дятся Жуковским: «Леса, кудрявые кусты; // Потоков воды голубые; II Над ними дыни золотые II В закатных рдеющи лучах // На изумрудных берегах». «Summer, in а vale of flowers» (лето в долине цветов) у Жуковского описано как «…рдеюгцее лето // В доли¬не, зноем разогретой»; «(…) hum of the wild bees of Palestine, //Banqueting through the flowery vales» (Жужжание диких пчел Палестины, пирующих в цветущих долинах) переводится как «И пчелы дикой Палестины, // Жужжащие среди долины, // Блестя звездами на цветах…».

Вместе с тем Жуковский элегизирует живописный пейзаж Т. Мура. В элегиче¬ский регистр переводятся пейзажи с луной, где Жуковский стремится запечатлеть самую текучесть и мимолетные изменения в природе и насгроении героев. В пере¬воде описания лунной ночи: «То watch the moonglight оп the wings // Of the white pelicans that break // The azure calm of Morris’ Lake» (Наблюдать лунный свет на кры¬льях белых пеликанов, которые разбивали лазурное спокойствие озера Моррис) Жуковский оттеняег трепетанье воздуха, воды, самой ночной стихии: «(…) замеча¬ет, // Как яркий свет луны мелькает II На пеликановых крылах, // Когда на голубых водах // Мерида он плывет и плегцет II И вкруг него лазурь трепещет».

Многочисленные разночтения перевода и оригинала связаны с акцентировкой Жуковским морально-религиозной проблематики. Жуковский приглушает роман-тические контрасты Т. Мура: смягчает описания жестоких кровавых сцен (Алек¬сеев. С. 676); при изображении прощального свидания любовников посреди бу¬шующего чумного мора Жуковский переводит пафос торжества жизненных сил и любви над угрозой смерти в религиозный план: «Ив смертный час свою мне руку // Подай на смерть, не на разлуку».

Тщательно работает Жуковский над образами, связанными с темой преступле¬ния и раскаяния. В черновом автографе в описании злодея доминировали мрачные черты (см. посгишный комментарий). В процессе работы Жуковский, не снимая вины и ответственности со злодея, пронизывает описание чувством милосердного сострадания к несчастному и заблудшему человеку, что нашло выражение в стиле и композиции его повести. Так, в финале Жуковский оставляет без внимания экзоти-ческие подробности («алмазные башни», «беседки Амерабада», «Tooba-Tree — дере-во вечного счастия», «lote-tree — дерево у трона Аллы»), акцентируя не радость за-воевания небес, как у Т. Мура («Heav’n is won!»), а «святую радость примиренья».

Новое обращение Жуковского к сюжету поэмы «Lalla Rookh» относится к 1829 году, когда в связи с постановкой «живых картин», устроенных 10 марта в Зим¬нем дворце, Жуковский, вероятно, делает перевод стихотворения немецкого поэта Самюэля Генриха Шпикера «Die Peri und das Paradies», написанного в 1821 г. к Бер-линскому празднику и положенного на музыку композитором Спонтини (Алексеев. С. 669—673). Этот перевод, очевидно, имел прикладной характер как иллюстрация «живых картин», а потому в нем не было ни сюжета, ни пейзажей, ни описаний. Возможно, к этому же времени относится замысел полного, но неосуществленного перевода всей поэмы «Lalla Rookh»: на последнем листе немецкого перевода «Lalla Rookh» (Emden. 1829) находится карандашная запись Жуковского.

T.W. — 780

625

730 Peri— 520 ТА. 455

440

825

740

5610

15/5610/37 45

111

105

6

150 ст. = 37 дней

Запись расшифровывается следующим образом: столбик цифр выше «Peri» со-ответствует количеству стихов трех частей первой вставной поэмы «Покровенный пророк Хорассана»; сголбик ниже «Peri» определяет количество сгихов трех частей «Огнепоклонников» и «Света гарема». Подсчет ниже горизонтальной линии означа¬ет количество необходимых 37 дней, если каждый день переводить по 150 стихов.

Творческая атмосфера работы над переводом повесги «Пери и Ангел», духов¬ные переживания и вдохновение, овеявшие произведение, определили путь поэта к повести «Наль и Дамаянти». Весной 1840 года, 13(1) мая, после спектакля оперы-балета Спонтини «Нурмагала, или Праздник кашмирских роз», написанной на сю¬жет вставной четвертой поэмы «Свет гарема», первые 32 строки которой переписал Жуковский в свой дневник 14 (26) января 1821 года во время Берлинского празд¬ника, поэт поделился своими раздумьями из Дармштадта с императрицей Алек¬сандрой Федоровной — Лаллой Рук: «Странное, непонятное очарование в звуках, они не имеют ничего сущесгвенного, но в них живет и воскресает прошедшее. Я не думал никого произвольно вспоминать, но вслед за этой картиною праздника, именно те, которые тогда были и которых теперь нет, как будто сами слетелись со всех сторон на поминки и тенями мимо меня провеяли» (Алексеев. С. 674). В феврале 1843 г. Жуковский писал посвящение к своей индийской повести «Наль и Дамаянти», обращенное к великой княгине Александре Николаевне, где первые восемь строк овеяны мотивами и образами знаменитого начала поэмы «Света гаре¬ма» и выполнены размером ее стихов:

Who has not heard of the Vale of Casheniere With ils roses the lightest llial earth ever gave (…) Я видел сои: казалось, будто я Цветущею долиной Кашемира Иду один (…)

Перевод Жуковского был первым переводом из Мура в России. В том же году вышли в свет сразу два прозаических перевода из поэмы: Н. Бестужев опубликовал перевод третьей вставной поэмы «Обожатели огня, восточная повесть (из Мура)» в «Соревнователе просвещения и благотворения» (1821. Ч. 16. Кн. 2—3. С. 113—156, 249—297), а аноним, крывшийся под криптонимом «К.П.Б», — второй вставной поэмы «Рай и пери» (Там же. 1821. Ч. 13. Кн. 1. С. 37—62).

Повесть Жуковского «Пери и Ангел» была встречена критикой с большим ин-тересом и одобрением. Рецензент журнала «Сын Отечества», сравнивая перевод сцены сражения юноши-воина с врагом за Отчизну у Жуковского и К.П.Б. отмеча¬ет, что «лексически и фразеологически Жуковский ближе воспроизвел подлинник» (СО. 1821. № 20. С. 243—265). Высокая оценка прозвучала в среде будущих дека¬бристов, отметивших под покровом восточного колорита вольнолюбивые настрое¬ния. В «Послании к Н. И. Гнедичу» Рылеев в 1821 году помещает строки:

Так и Жуковский наш, любимый Феба сын, Сокровищ языка счастливый властелин, Возвышенного поли, Эдема пышны двери, В ответ ругателям, открыл для юной Пери.

(Рылеев К. Поли. собр. стихотворений. Л., 1934. С. 89—90).

Декабрист В. Ф. Раевский для пропаганды среди солдат ланкастерской школы выбрал те стихи из «Пери и Ангела», в которых речь идет о смерти героя, павшего в «искупление свободы», и чью каплю крови Пери уносит на небеса. Раевский вспо-минал, что во время суда над ним ему задавались вопросы «о тетрадях в школе» и по поводу некоторых обнаруженных в этих тетрадях выписок. Пример начинался двадцатью стихами прежде и оканчивался:

Богам угодное даянье, Она сказала, я нашла: Пролита кровь сия была Во искупление свободы.

(Воспоминания В. Ф. Раевского//ЛН. Т. 60. Кн. 1. 1956. С. 95).

Диссонансом прозвучала оценка А. С. Пушкина, писавшего П. А. Вяземскому 2 января 1822 года из Кишинева: «Жуковский меня бесит. Что ему понравилось в этом Муре, чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шенди» (Пушкин. Т. 13. С. 34). В июне 1822 года в ожидании перевода «Шильонского узника» Пушкин вновь дает отрицательную оценку: «Это не чета Пери» (Пушкин. Т. 13. С. 40). Причину не¬гативного отношения к поэзии Мура Пушкин объяснил в письме к Вяземскому (конец марта — начало апреля 1825 года): «Знаешь, почему я не люблю Мура? — потому что он чересчур уж восточен. Он подражает ребячески и уродливо — ребя¬честву и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. Европеец и в упоении восточной роскоши должен сохранить вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так преле¬стен в „Гяуре», в „Абидосской невесте» и проч.» (Пушкин. Т. 13. С. 160).

Однако в творчестве Пушкина отзвуки поэтической памяти о переводе Жуков-ского сказались не только в образе «лилии крылатой» (в черновой строфе «Евгения Онегина»), но их можно услышать в песнях Мери и речах Председателя в «Пире во время чумы», где говорится о силе любви, противостоящей угрозе Чумы. Мери вторит возлюбленному из поэмы Мура, тревожась за судьбу любимого человека, а Председатель бросает вызов самой смерти:

И Девы-розы пьем дыханье — Быть может — полное чумы

(Пушкин. Т. 7. С. 181).

Близок к Пушкину в критическом отношении к переводу Жуковского был В. Г. Белинский: «Много было расточено похвал переводу отрывка из поэмы Тома¬са Мура „Див и Пери»; но перевод этот далеко ниже похвал: он тяжел и прозаичен, и только местами проблескивает в нем поэзия. Впрочем, может быть, причиною этого и сам оригинал, как не совсем естественная подделка под восточный роман¬тизм» (Белинский. Т. 7. С. 210).

Имя Жуковского — переводчика «Пери и Ангела» — было известно Томасу Муру. В дневниковой записи английского поэта от 3 января 1829 года отмечена встреча с А. И. Тургеневым, который сообщил ему о русском переводчике: «Это очень разумный человек и весьма искушенный в литературе Англии, как и всех других стран Европы. Сообщил мне, что существует два перевода моих „Ирланд¬ских мелодий» на русский язык и что у него есть с собой перевод моей „Пери», выполненный русским поэтом, который сопровождал нынешнюю императрицу во время ее визита в Берлин (…) Русский показал мне перевод моей „Пери» в сборни¬ке русских стихотворений, которые он переплел, чтобы читать во время путеше¬ствия. Мое имя по-русски превратилось в „Муровой», что значит „Мура», „ой» на конце, как в греческом, признак родительного падежа (…) Читал нам вслух боль¬шой отрывок из русской „Пери», которая звучала весьма музыкально» (Цит.: Алек¬сеев. С. 738—739).

*Пери — вообралсаемые существа, ниже ангелов, но превосходящие людей, не живут на небе, но в цветах радуги,