Жуковский записал в дневнике: «Поутру в Chillon. (…) Замок. Тюрьма. Виселица. Тюрьма Бонивара; маленькая тюрьма с разломанною дверью» (ПСС 2. Т. 13. С. 213) и рассказал в письме к великой княгине Александре Федоровне: «В тот день, в который я оставил Веве, успел я съездить на лодке в за¬мок Шильон; я плыл туда, читая the Prisoner of Chillon, и это чтение очаровало для воображения моего тюрьму Бонниварову, которую Бейрон весьма верно описал в своей несравненной поэме» (РС. 1902. Май. С. 350). Об этой поездке Жуковский писал И. И. Козлову в письме от 27 января 1833 года: «Эти места напомнят тебе и Руссо, и Юлию, и Бейрона. Для меня красноречивы только следы последнего: в Шильоне, на Бонниваровом столбе вырезано его имя, а в Кларане у самой дороги находится простой крестьянский дом, в котором Бейрон провел несколько дней и из которого он ездил в Шильон (…) По той дороге, по которой, вероятно, гулял здесь Бейрон, хожу я каждый день…» (СС 1. Т. 4. С. 599—600). А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому от 9 июля 1833 года сообщал об этом времени: «Из своих окон Жуковский указал мне дом, где жил Байрон в виду озера и Кларанса. Ввечеру ездил в Шильон, сходил в его сырое подземелье, снова постучал кольцом, к коему прикован был Бонивар (…) на одной из колонн в тюрьме Байрон вырезал свое имя: под ним русские читают имя его переводчика — Жуковский; далее какой-то Толстой и легионы неизвестных…» (ОА. Т. 1. С. 236—237).
В «Записной книжке» № 1, представляющей собой, как и «Записная книжка» № 2, блокнот размером 14,5 см на 9 см с красными бумажными обложками и со¬держащей дневниковые записи лета и осени 1821 года, периода пребывания в Швейцарии и Германии, под датой: «4 сентября», после описания путешествия в Фрибург и Берн, неровным почерком, по-видимому, в дороге, вероятней всего, во время поездки в Берн, набросан перевод первой главы (см. автограф № 2). Именно поездка в Берн породила размышления поэта над соединением в бернской при¬роде всех простых прелестей сельских и великолепия альпийского:«В Швейцарии понял я, что поэтические описания блаженной сельской жизни имеют смысл про¬заически справедливый» (ПСС 2. Т. 13. С. 214). Поэтическим выражением этих открытий, исполненных высокого чувства восхищения, могло стать начало работы над переводом поэмы о герое Швейцарии.
Работа над переводом была продолжена 27 (8) и 28 (9) октября. Судя по днев-никовым записям и письмам, период с 4 (16) сентября по конец октября 1821 года был насыщен поездками по Швейцарии и Германии («Писать (…) во время путеше¬ствия было для меня невозможно (…) почти всю дорогу или по крайней мере две трети моей дороги по Швейцарии сделал я пешком»), встречами и волнующими разговорами, в том числе и о Байроне, размышлениями о судьбе человека и исто¬рии, России и Европы, обостренным поэтическим восприятием природы и фило¬софским осмыслением ее. Все это способствовало сосредоточению духовных сил и нашло выражение в переводе поэмы Байрона как дань восхищения и призна¬тельности Швейцарии, гению и мужеству английского поэта. К этому присоединя¬лось чувство горечи и одиночества, способствовавшее обостренному восприятию драматического пафоса байроновской поэмы. Перевод II—VI глав вклинивается в дневниковую запись: «27. Эйзенах. Туман и холод…» После текста поэмы следует: «28. Эрфурт. (…) Грустный день. Entbehrung [лишения. — нем.] — вот мудрость! Учишься во всем себе отказывать, чтобы не отказаться от уважения к самому себе. Поздно! ужасное слово» (ПСС 2. Т. 13. С. 232).
Можно предположить, что дальнейшая работа шла на страницах книги «The Prisoner of Chillon» (автограф № 1). Перевод I—VI глав написан над строками ан-глийского текста чернилами, тонким пером, практически без помарок. Начиная с VII главы, сграницы книги приобретают характер черновика: на полях — слева, справа, вверху, внизу — карандашом пишется перевод, с вариантами, с многочис¬ленными правками, а потом текст вписывается над стихами, нередко карандашом, который затем покрывается черными чернилами.
По всей вероятности стихотворная часть «Шильонского узника» была завер¬шена уже в 1821 г. до возвращения Жуковского в Россию, что может быть под¬тверждено указанием самого поэта на 1821 г. как время окончания «Шильонского узника» в оглавлении С 5, а также записями в дневнике от 17(29) и 24(6) ноября, где говорится уже о чтении Вальтера Скотта, и от 30(12) ноября о разговоре с М-е Stegemann, немецкой поэтессой, известной Жуковскому стихами на мотивы произ¬ведений Т. Мура, о Бейроне (ПСС. Т. 13. С. 233—235).
Прозаическое предисловие (автограф № 4), возможно, создавалось в Петербур¬ге при подготовке «Шильонского узника» к печати. Жуковский вернулся в Петер¬бург 6(18) февраля, а 10(22) А. И. Тургенев писал Вяземскому в ответ на запрос о том, что нового привез Жуковский-поэт: «Жуковский перевел только «Le prisonnier de Chillon» Байрона, но того не кончил, но перевод прекрасный» (ОА. Т. II. С. 245). В предисловии Жуковский использовал сведения из примечаний к поэме Байро¬на и собственные впечатления от посещения Шильонского замка, расположенного у самых восточных берегов Женевского озера. Предисловие начиналось словами: «Герой сей повести есть Франциск Бонивар, женевский Гражданин. (Поэт застав¬ляет самого Бонивара описывать ужасное свое заточение в замке Хильон — зач.)». Предисловие заканчивалось так: «Переводчик с поэмою Бейрона в руках посетил сей замок и подземную темницу Бонивара: он может засвидетельствовать, что его описания поэтом имеют строжайшую точность» (л. 57 об.).
Издание печаталось под присмотром Н. И. Гнедича; на фронтисписе была гра¬вюра А. Ухтомского с картины И. Иванова по наброску А. Н. Оленина. В верхней части гравюры — вид Шильонского озера. В нижней — изображение темницы. Жуковский входил во все детали издания. В письме к Гнедичу поэт давал указания: «Комиссия для Николая Ивановича Гнедича от чертописца Жуковского. 1. При¬нять под свое покровительство экземпляры Шильонского Узника. 2. Позаботиться о виньете и оттиске ее. 3. По получению оттиснутой виньеты велеть переплести экземпляры: а) на веленевой бумаге: 10 в лучшую бумажку, остальные в хорошую цветную; б) на просгой: переплесть сотню в порядочную простую бумагу, осталь¬ные оставить в листах и продать. 4. Из веленевой прислать мне 60 экз. и в том числе и 10 отборных; остальные раздать по прилагаемой записке. 5. Отдав Гречу и Воей¬кову их экземпляры, попросить их об объявлении, но только с тем, чтобы не делать больших цитатов» (С 7. Т. 6. С. 445.). В другой записке Жуковский просил: « (…) надобно бы было слово сказать о виньете. (…) Не говоря о красоте работы, я желал бы поправить одно в Бонниваровой тюрьме: поэт описывает ее темною, освещен¬ною бледным, ненароком в нее заронившимся лучом; а здесь явились какие-то два огромные окна, подобные церковным; нельзя ли как можно более поубавить света и чтобы на полу был простой отблеск, а не целые огромные окна» (Там же. С. 446).
В переводе Жуковского проявилось своеобразие его нравственно-философской концепции человека и мира. Жуковскому была близка гуманистическая и просве-тительская идея поэмы Байрона о праве человека на физическую и нравственную свободу и неприятие насилия. Под влиянием личных впечатлений от Швейцарии как страны свободных граждан драматическая коллизия «Шильонского узника» — страдания за человеческое достоинство и свободу — приобретала для Жуковского высокий поэтический смысл. Художественная структура перевода «Шильонского узника» обнаружила близость поэтических систем Байрона и Жуковского. Вместе с тем Жуковскому был чужд бунтарский тираноборческий пафос Байрона: он не переводит предпосланного поэме «Сонета к Шильону», в котором звучит страстный гимн свободе. В своем переводе Жуковский смещает акцент с вопросов социальных в сферу нравственных, общечеловеческих проблем, по-своему развивая смысл по-следнего сгиха «Сонета»: «They appeal from tyranny to God» (Они взывают от тира-нии к Богу). Позднее, в письме к Н. В. Гоголю, опубликованном под заглавием «О поэте и современном ему значении», говоря о Байроне — «духе высоком, могучем, но духе отрицания, гордости и презрения» (ПСС. Т. 10. С. 86) и сравнивая его с Вальтером Скотгом — душой «светлой, чистой, младенчески верующей» (Там же. С. 85), Жуковский определяет высший смысл поэзии — быть Огкровением, нахо¬дить и открывать «другим повсеместное присутствие духа Божия» (Там же. С. 84). Соединяя нравственно-религиозные и просветительские идеи, Жуковский делает перевод английской поэмы на язык русской повести, сохраняя «высокий, могучий дух» Байрона.
Русскому переводчику оказался интересен новый тип героя в художественном мире Байрона — не страдающий индивидуалист, а человек, насильственно обре-ченный на одиночество и страстно преданный своим братьям, тоскующий в неволе по красоте свободной жизни. Жуковский сохраняет гуманистический пафос поэмы и выдвигает на первый план исгорию духовной жизни страдающего и надломлен¬ного несчасгьями Бонивара и людей, связанных с ним.
Органическая близость перевода к оригиналу основана на том, что Жуковский, вслед за Байроном, структурообразующим началом своего произведения сделал антитезу «свобода» — «неволя», вложив в нее целый комплекс идей, связанных с представлениями о полноте духовной жизни человека. Закреплению принципа контраста, поэтической антитезы «свет — тьма» служил рисунок на заглавном листе первого издания, предсгавляющий вид Шильона в два яруса: прекрасная карти¬на со стороны Вильнева и изнутри — Бонниварова темниц. Жуковский, следуя за Байроном, создает поэтическую систему, основанную на принципе параллелизма и повторов, охватывающих все формы повествования (наиболее часто используемые номинативные повторения контрастов с отрицательными частицами) и позволяю¬щих выразить идею величия и трагизма универсального мира — бытия и небытия. У Байрона: «I had по thought, по feeling — попе — // Among the stones I stood a stone (…) It was not night — it was not day; // It was not even the dungeon-light» (У меня не было ни мысли, ни чувсгва; среди камней камнем я стоял (…) Это было ни ночь, ни день, даже не тюремный свет). В переводе: «Без памяти, без бытия // Меж камней хладным камнем я (…) // То было тьма без темноты; // То было бездна пустоты…»
Жуковский строго следует за Байроном в выборе размера — перевод сделан 4-стопным ямбом с мужскими окончаниями. Сохранена композиция повести из 14 глав. Единственная допущенная вольность — перенесение семи последних сти¬хов X главы в XII с прибавлением двух стихов, отсутствующих в оригинале: «Без месга на пиру земном // Я был бы лишний гость на нем». Эти сгихи навеяны Жуков¬скому другим произведением на узническую тему — «La jeune captive» А. Шенье, по мотивам которого в 1819 году была написана баллада «Узник».
Вместе с тем перевод отличен от оригинала. По объему он превышает поэму Байрона на 42 сгиха. Начиная с первой главы, Жуковский
