отказывается от свой-ственной Байрону склонности к универсальным обобщениям вселенского масшта¬ба, заменяя их доверительной интонацией, за которой просматривается внимание поэта к конкретному человеку и его судьбе. Перевод начинается стихом, отсутству¬ющим у Байрона: «Взгляните на меня: я сед» — и им задается дружеский, тре¬бующий участия тон всего повествования. Из перевода исключаются изысканно-романтические сравнения: «For he was beautiful as day — // (When day was beautiful to me // As to young eagles, being free) — // A polar day, which will not see // A sunset till its summer’s gone, // Its sleepless summer of long light, // The snow-clad offspring of the sun…» (Потому что он был прекрасен, как день, когда день был прекрасен мне, как свободным молодым орлам — полярный день, который не увидит захода солнца до конца лета, бессонного лета длинного света, покрытого снегом дитя солнца). Жу-ковский переводит этот фрагмент из семи стихов тремя стихами: «Прекрасный, как тот дневный свет, // Который с неба мне светил, // В котором я на воле жил».
Жуковский «просветляет» текст Байрона и придает ему торжественно-возвышенный и «сладостный» характер при изображении «дневной» стихии. Бай-роновский ряд положительно-ценносгной символики и таких определений, как «goodly», «earth», «sun», «sunny day», в переводе получает дополнительный отгенок: «сладостный день», «радующий свет», «пир земной». Жуковский вводит в поэти-ческий текст образы, связанные с религиозной тематикой. В описание младшего брата дважды используется образ «смиренного ангела», устраняются жесткие и рез¬кие сравнения и усиливается благостная, небесная музыка чувств. В афорисгически точном переводе описания душевного кризиса Бонивара после потери последнего брата Жуковский вводит как высшую ценность идею Промысла, с утратой которого исчезает все (см. построчный комментарий).
Изменения в тексте и увеличение объема связаны с углублением Жуковским драматической коллизии поэмы за счет описания картин природы, получивших в переводе углубленное философское и психологическое наполнение. Работа Жуков-ского над системой эпитетов и метафор отмечена стремлением воссоздать самую текучесть жизни природы в ее оттенках, мимолетных изменениях, отражающих душевные переживания героя (см. построчный комментарий).
Перевод последней главы закрепляет сходство и различие байроновской поэмы и повести Жуковского «Шильонский узник»: они отмечены глубоким проникно¬вением поэтов в психологию человека, обостренным интересом к драматической судьбе личности, утратившей в финале героические черты, и вместе с тем различ¬ным осмыслением духовной драмы — у Жуковского отсутствует романтический максимализм и горечь Байрона, его место занимает милосердно-сострадательное отношение русского переводчика к герою, сохранившему интерес к «мирному» быту: «These heavy walls to me had grown, // A hermitage — and all ту own! (…) // With spiders I had friendship made, // And watched them in their sullen trade // Had seen the mice by moonlight play…» ( Эти мрачные стены мне понравились, приют отшельника — все мое! С пауками я был дружен и следил за ними в их мрачной работе, рассматривал мышь в игре лунного света). Перевод Жуковского: «И под-земелье стало вдруг // Мне милой кровлей… (…) // Паук темничный надо мной // Так мирно ткал в своем окне; // За резвой мышью при луне // Я там подсматривать любил…»
27 — 1368
Важной особенностью работы Жуковского над образом Бонивара является смяг-чение интонации рассказчика, что проявилось в изменении синтаксиса от первой публикации к С 5, когда почти все восклицательные знаки были заменены на точку с запятой. Редуцированная эмфатика способствовала усилению повествовательности.
Перевод Жуковского явился событием в русской литературе и критике. А. С. Пушкин, с нетерпением ожидавший «Шильонского узника» и сначала познако-мившийся с отрывками из него по статье О. Сомова, пишет 1 сентября 1822 года из Кишинева П. А. Вяземскому: «То, что я видел в С.(ыне) О.(течества), прелестно…
Он на столбе, как вешний цвет, Висел с опущенной главой»
(Пушкин. Т. 13. С. 44).
Через три дня в письме к брату он повторяет эту оценку: «То, что я читал из «Ш.(ильонского) Узн.(ика)», прелесть» (Там же. С. 45). Познакомившись с перево¬дом, он пришел в восхищение. В письме к Н. И. Гнедичу от 27 сентября 1822 г. он сообщал: «Перевод Жуковского est un tour de force. Злодей! в бореньях с трудно¬стью силач необычайный! Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страш¬ной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утра¬тил первоначальную прелесть. Он уж не напишет ни «Светланы», ни «Людмилы», ни прелестных элегий 1-й части «Спящих дев»» (Там же. С. 48).
Критика 1820-х годов, непосредственно следовавшая за публикацией и чутко улавливавшая байроновские настроения в русской литературе, отметила «совер-шенство перевода» (Плетнев 77. А. Шильонский узник // Плетнев 77. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 1. С. 67.) Об этом же писал О. Сомов в статье «Разбор Поэмы: Шильонский узник, соч. Лорда Бейрона, пер. с Английского В. Жуковско¬го»: «Г. Жуковский в полной мере постиг намерение Автора, вникнул в положе¬ние Шильонского пленника и почерпнул в Природе звуки, которыми действует на слух и душу своих читателей».(СО. 1822. № 29 Ч. 79. С. 117). В статье «Письма на Кавказ» за подписью «Ж. К.» перевод Жуковского поставлен в ряд с «Кавказским пленником» А. С. Пушкина как «два прекрасных явления» и назван «свежим род¬ником в пустой, знойной степи». «Не думаю, — пишет Ж. К., — чтоб Бейрон где-либо нашел Переводчика — ближе, сильнее, красноречивее нашего Жуковского!» (СО. 1823. Ч. 83. № 1. С. 3) Критики указали на сходство художественной системы Байрона и Жуковского, проявившееся в размере стиха («Жуковский употребил в переводе своем четырехстопные ямбы с одними мужскими рифмами. Падение сгихов сих весьма соответствует унылому и отрывистому рассказу Шильонского узника» — Сомов. С. 101), подчеркнули пристрастие поэтов к яркой антитезе («Тьма без темноты и образ без лица — Океан, задавленный мглою, есть выражение совершенно в духе Л.(орда) Бейрона,. однако оно, кажется, принадлежит наше¬му Переводчику» — Там же. С. 113), увидели «живопись поэзии», сказавшуюся в способности воссоздать деталями картину целого. Было отмечено своеобразии поэмы «Шильонский узник» в ряду произведений Байрона и значение перевода Жуковского для восприятия английского поэта в России. По словам П. А. Плетне¬ва, Жуковский открыл для читателя нового Байрона: «После прозаических пере¬водов мы начинали было с его именем соединять что-то странное, темное, а чаще ужасно-непонятное. Но, судя по переводу Жуковского, видимо, что он прост, ясен, и естественен» (Плетнев. С. 63.).
Критика 1830-х годов, отмечая «гармоничность» и «музыку» языка Жуковского, закрепила за переводом «Шильонского узника» определение жанра элегии и про-тивопоставила художественную манеру Жуковского байроновской: «Все говорят, что переводы Жуковского верны и прекрасны. Мы согласны в этом, но не ищите в них различия красок, разнообразия тонов — они верны сущностью, но не выраже¬нием (…). Для убеждения в этом сличите «Шильонского узника» с подлинником — совсем другой цвет, совсем другой отлив, хотя сущность верна! Байрон — дикий, порывистый, вольный, eternal spirit of the chainless mind [цит. первая строка «Со-нета к Шильону». — Э. Ж.], делается мрачным, тихим, унылым певцом в переводе Жуковского» {Полевой Н. А. Баллады и повести В. А. Жуковского // Полевой Н. А. Очерки русской литературы. СПб., 1839. Ч. 1. С. 136).
Пушкинскую традицию высокой оценки перевода Жуковского продолжил В. Г. Белинский: « (…) наш русский певец тихой скорби и унылого страдания об¬рел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения страшных подземных мук отчаяния, начертанных молниеносною кистию титанического поэта Англии! «Шильонский узник» Байрона передан Жуковским на русский язык стихами, от¬зывающимися в сердце как удар топора, отделяющий от туловища невинно осуж¬денную голову… Здесь в первый раз крепость и мощь русского языка явилась в колоссальном виде, и до Лермонтова более не являлась. Каждый стих в переводе «Шильонского узника» дышит страшною энергиею…» (Белинский. Т. 7. С. 209.)
Опыт перевода поэзии Байрона, глубокое проникновение в философские и нравственно-психологические проблемы его творчества, создание адекватной фор¬мы художественного выражения их получило творческое воплощение и развитие в стихотворении Жуковского «Море», новизну звучания которого отметил И. В. Ки-реевский: «Кажется, все струны прежней его лиры отозвались здесь в одном душев¬ном звуке. Есть однако отличие: что-то больше задумчивое, нежели в прежней его поэзии» (Литературная газета. 1830. Т. 1. № 8. С. 64).
Значение перевода Жуковского для русской литературы огромно. В «Ши-льонском узнике» начата разработка темы узничества и пленников. (См.: Жирмун¬ский В. М. Пушкин и Байрон. Л., 1978. С. 288—291.) Размер стиха — 4-стопный ямб с мужскими окончаниями — оказался ритмическим новшеством, получившим раз¬витие в творчестве самого Жуковского («Суд в подземелье»), Лермонтова (ранние поэмы, «Мцыри»). Подробнее см.: Жирмунский В. М. Стих и перевод (Из истории ро-мантической поэмы) // Русско-европейские литературные связи М.; Л., 1966. С. 430.
* Черновой текст предисловия кончается словами: «Переводчик с поэмою Бай¬рона в руке посетил сей замок и подземную темницу Бонивара: он может засви-детельствовать, что описания поэта имеют прозаическую точность» (РНБ. Оп. 1. № 29. Л. 57). Кроме того, в архиве поэта сохранился еще фрагмент предисловия, восходящий к справке самого Байрона, почерпнутой из книги швейцарского на¬туралиста и историка Жана Сенебье «Histoire litteraire de Geneve»:
Хильонский узник — Франциск Бонивар был сыном Людвига Бонивара, жившего в Се-сене. Родился в 1496 году, он воспитывался в Турине, а в 1510 Жан Эме Бонивар, дядя его, отдал ему богатое Сен-викторское приорство, находившееся близ Женевы, где он по¬селился.
Сей великий человек — Бонивар заслуживает имя великого по силе души, честности ха¬рактера, благородным намерениям, мудрости и живости ума, обширности знаний и твер¬дой неустрашимости в действовании — сей великий человек, которого героическая добро¬детель производит удивление, заслуживает благодарности — остался и всегда останется в памяти граждан Женевы, которые произносят имя его с уважением и благодарностью. Оп был одною из самых твердых подпор республики и за ее свободу пе щадил собственной жизни. Для победы избранного им отечества он жертвовал спокойствием и удовольствия¬ми жизни, он служил ему как ревностный гражданин; защииигл его как герой и написал его историю с простосердечием философа, с живостью патриота.
В истории своей Бонивар для выгоды Женевы объявил себя патриотом, противником Епископа и Герцога Савойского ив 1519 году сделался мучеником. Желая скрыться в Фри-бурге от преследования герцога, вступившего с 500-стами воинов в Женеву, он был предан власти, отвезен в Гроле, где целых два года страдал в заточении. Несчастие не охладило его патриотического рвения и в 1530 году, будучи схваченным в горах Юры, отдан во власть герцога, который заключил его в Хильонский замок. Более шести лет продолжалось его за¬точение, в 1536
