сатирически заострен против ре-дактора газеты «Северная пчела» Фаддея Венедиктовича Булгарина (1789—1859), известного своим сотрудничеством с тайной полицией. Об этом говорит имя Фадей, данное Мурлыке Жуковским в одном из вариантов чернового автографа (см. ниже; следует, однако, отметить, что в начале чернового автографа «Спящей царевны» также именовался и царь Матвей). В декабре 1831 г. Жуковский писал А. П. Елаги¬ной по поводу своей сказки, переданной им для публикации в журнал «Европеец»: «Мне пришлите копию с Кота Мурлыки, которого прошу из Фадея перекрестить в Федота, ибо могут подумать, что я имел намерение изобразить в нем Фадея Булга¬рина» (УС. С. 54). Недовольство Жуковского редактором «Северной пчелы» носило глубоко личный характер и было связано в первую очередь с А. Ф. Воейковым и его женой, которых поэту приходилось защищать от шантажа, клеветы и доносов Булгарина (см. об этом подробнее: Стихотворения. Т. 2. С. 475—478). Жуковский крайне отрицательно относился к творчеству Булгарина, который, зная об этом, мстил поэту. Вольпе назвал «Войну мышей и лягушек» «зашифрованной сатирой на Булгарина», где «премудрая крыса Онуфрий» (он же воспитатель «царского сына») — сам Жуковский, поэт Клим «по прозванию Бешеный Хвост» — Пушкин, Петр Долгохвост— И. В. Киреевский, издатель «Европейца» (Там же. С. 478). Та¬кой подход может верно характеризовать только финал «Войны мышей и лягу¬шек», написанный в арзамасском духе.
В 1815—1818 гг. многие из заседаний общества «Арзамас» были посвящены шутливым погребениям литераторов «Беседы любителей русского слова», в адрес которых произносились пышные «надгробные» речи. В «Войне мышей и лягушек»
Жуковский использовал испытанное арзамасцами средство борьбы с литератур¬ным противником, применив его к ситуации 1830—1831 гг. (она была осложнена противостоянием Булгарину круга близких Пушкину литераторов). Возвращение Жуковского к сатире арзамасского типа вполне объяснимо. Именно летом 1831 г. Пушкин, воспользовавшись псевдонимом «Феофилакт Косичкин», писал свои ста¬тьи, направленные против Булгарина. При этом статья «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» создавалась в сентябре одновременно со сказкой Жуков¬ского.
После изменений в произведении, внесенных А. П. Елагиной по просьбе Жу-ковского, сатирический смысл сказки стал почти не заметен. Тем не менее в 1832 г. Жуковский не поставил своего имени под публикацией сказки, что, вероятнее все¬го, было связано с заостренным, как это ощущал поэт, финалом «Войны мышей и лягушек». Сатира Жуковского носила свойственный ему добродушный характер и была лишена оскорбительных для адресата выпадов. Впоследствии это позволило образам сказки зажить самостоятельной жизнью, характерной для басенных геро¬ев: «Крысе Онуфрию от Прасковьи-Пискуньи поклон, — писала Жуковскому Ела¬гина, — при нем, т. е. при поклоне, кошелек, работы лап её, а в кошельке ниточки на счастье» (Стихотворения. Т. 2. С. 478).
В 1840-х гг. Жуковский вернулся к поэме Ролленгагена. Это было связано с появлением в его библиотеке новой книги: Der Froschmauseler. Komisch-didac-tisches Gedicht von Georg Rollenhagen. Neu herausgegeben von Roderich Benedix. Wesel u. Leipzig, 1841 (Описание. № 1965). О работе с ней Жуковского см.: Янушке-вич А. С. Указ. соч. С. 527—532. В книге Юлия Родериха Бенедикса (1811—1873), представляющей собой более полное и бережное, чем у Лаппе, переложение Рол-ленгагена, Жуковский оставил пометы, свидетельствующие об интересе поэта не к шутливо-комической, как это было во время создания «Войны мышей и лягушек», а к сатирической стороне немецкого эпоса. Отмеченные Жуковским фрагменты «Фрошмейзелера» соответствуют второй части составленного им в 1831 г. плана (см. выше в описании автографа). По-видимому, к этому же времени (середина 1840-х гг.) следует отнести и упоминание поэмы Ролленгагена в планах «Повестей для юношества», составленных Жуковским (см. об этом: Янушкевич А. С. Указ. соч. С. 532; примеч. 90).
О причинах, в силу которых «Война мышей и лягушек» осталась в творче¬стве Жуковского неоконченной, существует высказывание Елагиной, переданное П. А. Висковатым: «… ему отсоветовали кончать ее, так как в поэму должны были явиться намеки на события из «отечественной войны» и на современников. Намеки, впрочем, безобидные, так как Жуковский не был злобным сатириком и не охотник до злых памфлетов. Но все же друзья говорили ему, что он писатель-патриот, слава которого взошла благодаря его патриотическим песням, — легко может повредить себе в суждении лиц, «всякую шутку считающих за грех»» (Годовой отчет гимна¬зии и реального училища д-ра Видемана за 1900—1901 г. СПб., 1901. С. 7—8). По-видимому, в этих словах содержится лишь часть правды о судьбе «Войны мышей и лягушек».
Совет воздержаться от ее продолжения мог исходить из семьи Елагиных-Киреевских, которая находилась под впечатлением от разразившегося над журна¬лом «Европеец» несчастья (его запретили после выхода второй книжки, где наряду с «крамольными» статьями И. Киреевского была напечатана и сказка Жуковского).
Из письма к Николаю I о судьбе «Европейца» (февраль 1832 г.) видно, что поэт счи¬тал причиной запрещения журнала донос Булгарина. В этом смысле финал сказки был своего рода пророчеством: осмеянный «покойник» проснулся и учинил мышам «ужасную травлю». Надуманность претензий, выдвинутых Николаем I против ста¬тьи Киреевского «Девятнадцатый век» (в ней были обнаружены скрытые «револю-ционные» намеки), могла натолкнуть Жуковского и близких ему людей на мысль об опасности каких-либо современных аллюзий в анималистской по своей природе сказке. Впоследствии поэт утратил склонность к острому отклику на современные ему литературные события. Возможности такого рода изначально таил в себе сю¬жет «Фрошмейзелера», который терял свою художественную привлекательность вне сатиро-комической сферы. Этим можно объяснить отсутствие в творчестве Жу-ковского 1840-х гг. попыток продолжения «Войны мышей и лягушек» после зна-комства с заинтересовавшей его книгой Бенедикса.
Ст. 75. Громко он, прядая, шлепал. Царевич Белая шубка… — В черновом автографе после этого стиха следовало:
Вспомнивши, кто он, робость свою победил. Он подумал: «Страха не ведает царь, а образ смелого мужа Страшен, как образ могучего льва». С таким убежденьем, Скромно потупив глаза и лапки на грудь положивши, Он поклонился царю Квакуиу. А царь, благосклонно…
Ст. 169. Наших героев таскали за хвост и в воду бросали… — В черновом автографе читаем: «Наших героев таскали за хвостик и об угол били…»
Ст. 203—204. Начал усатое рыльце себе умывать. Облилося II Радостью сердце моё… — Вариант чернового автографа:
Начал умильное рыльце себе умывать: засмеялось Сердце во мне…
Ст. 234. Слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики сами… — После этого стиха в черновом автографе было такое продолжение:
Видели это своими глазами. Встревожились все мы; Все подполье, запрыгав, вскружилось: бегали, прыгали, пели, Все обнимались друг с другом, а сам мой Онуфрии премудрый Так напился, что иод мышки его две мыши водили…
Ст. 243—244. Клим, по прозванию Бешеный Хвост; такое прозванье II Дали ему за то… — За этим первоначально следовало (при переработке поэт зачеркнул этот фрагмент):
За то, что, читая стихи нараспев, громогласно Бил он хвостом. Он здесь со мной, не угодно ль Выслушать? Сам он прочтет описанье обряда, которым Так некстати хотели почтить мы Фадея Мурлыку».
Вышел но данному знаку поэт, Квакуну поклонился, Стал на задние лапки, мордочку поднял, погладил Пузо и то, что следует, начал читать, избоченясь, (Хвост же, как маятник, начал болтаться и вправо и влево): «Кот астраханский, житель казанский, породы сибирской, Рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка, Жил исправно, разбойничал славно, умер недавно. [Первоначально бьио:
Жил исправно, казнил забавно, разбойничал славно; Плел он лапти, носил сапоги…]
Был оп бешен, на краже помешан, за то и повешен,
Радуйся, наше подполье! Мышам, мышепятам раздолье!
Кот окаянный [Фадей ]Мурлыка не вяжет более лыка,
Мыши, соберитесь, Фадею коту поклонитесь,
В знак любви и почтенья свершите коту погребенье;
В царские сани под другом мыши запряжены цугом,
Царь за санями Иринарий следует с постною харей,
Вслед за царем и царица, плакать без слез [без слез голосить] мастерица,
Крыса премудрый Онуфрий тащит Мурлыкины туфли,
Певчий крыса Антошка хнычет, [гогочет] мяуча как кошка.
[Затем начато исправление: переставлены два последних стиха].
Ст. 282. Жил Мурлыка, был Мурлыка кот сибирский… — В публикации журнала «Европеец» и в С 4 был другой вариант этого стиха: «Кот Астраханский, житель Казанский, породы Сибирской…»
С. Березкина
Спящая царевна
(«Жил-был добрый царь Матвей…») (С. 87)
Автограф (РНБ. Ф. 588 (М. П. Погодин). Оп. 3. №. 236. А. 1—7) — черновой, с заглавием: «Сказка о спящей царевне». На л. 1 дата: «26 августа», на л. 7 — «12 сен-тября».
Копия (РГАЛИ. Оп. 1. № 24) — авторизованная, заглавие то же.
Впервые: Европеец. 1832. Январь. № 1. С. 24—37 — с заглавием: «Сказка о спящей царевне» и подписью: «В. Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 (Т. 5. С. 265—280) — с за¬главием: «Спящая царевна» и подзаголовком: «Сказка», в подборке произведений 1831 г.
Датируется: 26 августа — 12 сентября 1831 г. на основании указаний в чер¬новом автографе.
«Спящая царевна» написана Жуковским в Царском Селе (о царскосельском «поэтическом турнире» двух авторов литературных сказок — Пушкина и Жуков¬ского — см. выше в комментарии к «Сказке о царе Берендее»). 3 сентября 1831 г.
Пушкин писал П. А. Вяземскому о необыкновенном творческом подъеме, пережи-ваемом в это время Жуковским: «Ж(уковский) все еще пишет, завел 6 тетрадей и разом начал 6 стихотворений; так его и несет. Редкой день не прочтет мне чего но-вого» (Пушкин. Т. 15. С. 220). В письме к Пушкину от 24 августа 1831 г. Вяземский особо отметил «благоприятное письменное наитие» царскосельских «затворников» (Там же. С. 214).
Источником «Спящей царевны» является немецкая сказка «Dornroschen» («Шиповничек») из сборника братьев Гримм Якоба (1785—1863) и Вильгельма (1786—1859) «Kinder- und Hausmarchen» («Детские и семейные сказки»). Текст «Dornroschen» записывался ими, а затем и обрабатывался с учетом сказки Шарля Перро (1628—1703) «Красавица, спящая в лесу» («La belle au bois dormant») из сбор-ника «Истории, или Сказки былых времен с моральными наставлениями» («Сказ¬ки Матушки Гусыни»; 1697), народнопоэтические корни которой не вызывали со¬мнения у немецких собирателей. Сказка «Шиповничек» утвердилась на немецкой почве благодаря знаменитой французской сказке (см. об этом: Гримм Я., Гримм В. Сказки. Эленбергская рукопись 1810 [г.] с комментариями / Пер., вст. статья и ком-мент. А. Науменко. М.: Книга, 1988. С. 299—306). В свою очередь и произведение Перро, как считают современные исследователи, не имело корней в устной фран¬цузской традиции конца XVII в. (см. об этом: Гайдукова А. Ю. Сказки Шарля Перро: Традиции и новаторство. СПб., 1997. С. 43—44).
Жуковский не мог не ощутить однородность сказочных сюжетов у Перро и бра¬тьев Гримм. Однако он остался холоден к стилистике Перро с его склонностью к морализму и салонной галантности. Многие из характернейших ответвлений сюже¬та «Спящей красавицы» никак не отразились в произведении Жуковского (уловка последней феи, спрятавшейся от колдуньи; веретено, переданное девушке именно ею, уход короля и королевы из очарованного замка, свекровь-людоедка и пр.). Жу-ковского увлекла цельность и простота
