изданию повести («Zueignung zur zweiten Auflage»; 1814), создает стилизованно-куртуазный образ певца-рыцаря, являясь образцом ролевой лирики. Ундина (Ундиночка) как авторское создание предстает преимущественно в темно-стихийной ипостаси. (См. стихотворный пе¬ревод посвящения В. А. Дымшица в кн.: Фридрих дела Мотт Фуке. Ундина. М., 1990. С. 5—6.) Приводим текст прозаического перевода О. Б. Лебедевой: «Посвящение. Ундина, милый образ, / С тех пор, как я впервые в древних преданиях / Нашел твой странный светоч, / Как часто ты пела моему сердцу в покое! // Ты тесно при¬жималась ко мне / И кротко хотела все свои жалобы / Шептать мне на ухо, / По¬луприрученное, полудикое дитя! // Но моя цитра звучала в ответ / Из своих ворот, украшенных золотом, / Каждому из твоих тихих слов, / И о тебе услышали и заго¬ворили далеко! // И многие сердца полюбили тебя, / Несмотря на твою капризно-темную сущность, / И многие с удовольствием хотели прочитать / Книжку, которую я о тебе написал. // Сегодня они хотят все вместе / Снова услышать весть о тебе, / Ты не должна стыдиться, Ундина, / Нет, с доверием войди в зал! // Приветствуй благонравно каждого благородного господина, / Но прежде всего приветствуй с до¬верием / Милых, красивых немецких женщин; / Я знаю, они любят тебя. // И если какая-нибудь спросит обо мне, / Отвечай: он верный рыцарь / И служит женщинам мечом и цитрой, / В танце и за обедом, на празднике и на турнире».
Стихотворное посвящение Жуковского адресовано Марии Николаевне. Это вполне оригинальное произведение, стоящее в ряду его эстетических манифестов («Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», посвящение к «старинной пове¬сти в двух балладах», «Двенадцать спящих дев», «Я музу юную, бывало…»), с лейт-мотивом воскрешения прошлого в жизни и поэзии.
Адресат посвящения был дорог Жуковскому, о чем свидетельствуют постоянные реминисценции стихотворения в их переписке, включение их в биографический контекст, восходящий к моменту рождения Марии Николаевны и написанному по этому случаю стихотворению «Праматерь внуке». Ср.: «Итак, мой расцветший младенец, который до сих пор так весело и беззаботно порхал на крыльях молодо¬сти по свежему лугу жизни…» (Письмо Жуковского Марии Николаевне от 12 (24) ноября 1838 г. // С 8. Т. 6. С. 613); «Я самый первый вам знакомец на здешнем свете, я думал о вас накануне вашего рождения, стоя над вашею колыбелью, еще никем не занятою» (Там же. С. 613—614). В письме от 22 декабря 1838 г. из Рима он вновь варьирует этот мотив: «Видно, я в добрый час подошел во время оно к пустой колыбели и спросил у судьбы: кто в ней будет и что случится с этим новым земным колонистом?» (Там же. С. 431). Из Франкфурта-на-Майне 29 мая 1840 г. он посылает пожелание Марии Николаевне: «Как мне весело будет увидеть вас перед колыбелью вашего младенца! Желаю, чтобы за этой колыбелью ухаживали те же добрые духи, которые стерегли известную вам и мне колыбель, недавно описанную и в стихах моих» (Там же. С. 441). Накануне собственной женитьбы в письме от 17 декабря 1840 г. он вновь включает Марию Николаевну в ореол воспоминаний: «Одним из верных посетителей моего уединения будет и благодарное воспомина¬ние о той одной, которую я когда-то видел младенцем в колыбели, которая расцвела как чистая моя поэзия и которой земное счастье да будет такое же светлое, такое же высокое, как светла и высока душа ее» (Там же. Курсив Жуковского).
Мария Николаевна, исполнителем воли которой называл себя Жуковский, хотя обратился к «Ундине» гораздо раньше, пользовалась реалиями поэмы для харак-теристики окружающих и высоко ценила перевод: «… кто переводит так хорошо, что русский перевод лучше оригинала? Кто перевел Ундину? (…) Ах! Боже мой! По-смотрела в окно и вижу Нептуна; но какого? В усах и сюртуке (…). За все на свете золото я бы не желала бы быть его Ундиной» (письмо Жуковскому из Петергофа от 4 июля 1838 г. // Там же. С. 429).
Автограф стихотворного посвящения сохранился в составе альбома, подаренно¬го Евдокии Петровне Ростопчиной (ПД. № 28 466. Л. 4). В 1838 г., посылая графи¬не Ростопчиной альбом, принадлежавший А. С. Пушкину, Жуковский вписывает туда десять стихотворений, первым из которых является вариант стихотворного посвящения к «Ундине». Об этом см.: Реморова Н. Б. Художественные произведе¬ния Гердера в чтении и переводах Жуковского // БЖ. Ч. 1. С. 168—209.
Целостный характер работы, воссоздающий эволюцию замысла, реконструкции не подлежит, поскольку не сохранились автографы всего произведения и суще¬ствуют перерывы между редакциями в несколько лет. Можно говорить о том, что перевод прозы в гекзаметры шел относительно легко. Отметим ряд внешних из¬менений, усиливающих по сравнению с подлинником повествовательное, сказово-легендарное начало. Вместо «Erzahlung» появляется подзаголовок «старинная по¬весть», подвергаются изменениям подзаголовки глав, приобретая единообразие («О том, как…», «О том, что…») и действенно-событийный характер, чередуя влия¬ние судьбы и проявление воли человека. Меняются некоторые реалии и имена. Гульдбранд становится Гульбрандом, патер Хайльман патером Лаврентием, «вла¬детельный барон фон Кюлеборн» дядей Струем. Озеро заменяется морем, иначе рассчитывается возраст Ундины: сначала она попадает в хижину рыбака четырех¬летней и проходит пятнадцать лет, затем соответственно шесть лет и двенадцать.
31 — 1368
4%
Изменения касаются также сокращения и, напротив, увеличения объема некото¬рых эпизодов (см. построчный комментарий). В прозаический текст Фуке введены несколько стихотворных песенных фрагментов: песня Ундины (глава III), песня водопада (глава IX), рассказ Ундины (глава XI). У Жуковского аллитерации под-линника заменены внутренними рифмами.
Наиболее значимой является проблема перевода прозы стихами. Это продол¬жение дискуссии о гекзаметре, начатой еще в «Арзамасе» по поводу переводов из Гебеля, принимавшихся далеко не всеми из единомышленников и друзей. Для Жуковского этот вопрос был принципиальным: во-первых он эстетически обосно¬вывал точное соотношение фрагмента бытия и художественного языка его описа¬ния, вводя свой «идиллический», шутливый, «сказочный», «античный» гекзаметр; во-вторых, он стремился к некоему универсальному синтезу прозы и поэзии, объе¬диняющему мир бытовых реалий с возвышенной духовной реальностью. Поэтому в письме И. И. Дмитриеву от 12 марта 1837 г. Жуковский объясняет причины об¬ращения именно к этому метру в переложении «Ундины». «Прошу учителя благо¬склонно принять приношение ученика. Наперед знаю, что вы будете меня бранить за мои гекзаметры. Что же мне делать? Я их люблю; я уверен, что никакой метр не имеет столько разнообразия, не может быть столько удобен как для высокого, так и для самого простого слога. И не должно думать, чтобы этим метром, избавленным от рифм, было писать легко. Я знаю по опыту, как трудно (…) именно то, что кажет¬ся простым, выпрыгнувшим прямо из головы на бумагу, стоит наибольшего труда» (РА. 1866. Стб. 1640 ). Дмитриев благосклонно оценивает опыт «ученика». В письме к П. П. Свиньину от 23 марта 1837 г. он, в частности, сообщает: «Вчера В. А. Жу¬ковский прислал мне в подарок новое издание в 8-ми томах его творений и пере¬вод его гексаметром прелестной повести. Хотя и в прозе, поистине поэтической Ундины, Ламота-Фуке, известного вам немецкого писателя» (Дмитриев И. И. Сочи¬нения. СПб., 1893. Т. 2. С. 328). Именно гекзаметр синтезирует условные миры прозаической повести Фуке (патриархальный, «имперский», фантастический), соз¬давая основное, трудно формулируемое отличие двух текстов: тональность всего произведения. Она складывается из нескольких составляющих. Прежде всего это касается образной и сюжетной системы.
Образ Ундины (лат. unda — волна) имеет богатую мифологическую генеалогию и обладает амбивалентной семантикой. В переводе баллады Гете «Рыбак» Жуков¬ский обращается к традиционному русалочьему сюжету — искушение земного че¬ловека тайнами подводного мира и его гибель. Поэта привлекали типологически близкие персонажи низшей демонологии, являющиеся арсеналом образности раз¬личных национальных литератур. В выписках 1818 г. из произведений немецкой эстетики и критики (РНБ. Оп. 1. № 96. Л. 13—17; напечатано: БЖ. Ч. 2. С. 204, 209) содержатся упоминания подобного рода: «Феи, сильфы, гномы; сии создания внесены в [запасы] национальные (…) Удивительная особенность рыцарской поэ¬зии — насыщенность сказочными великанами, карликами, феями, волшебниками из арабских волшебных сказок»
Здесь же упоминается наиболее близкий сюжет, «Повесть о Мелузине и Ма-гелоне» (Там же. С. 211). Мелюзина, персонаж кельтской мифологии и романа XIV века, написанного Жаном из Арраса, была феей, вышедшей замуж за юношу, запретившей ему видеться с ней по субботам, когда она обращалась в змею. Мотив нарушенного запрета и общая канва сюжета имеет весьма отдаленное сходство с
«Ундиной». Повесть Фуке вполне сознательно ориентирована на средневековую картину мира с изоморфностью макрокосма и микрокосма, переводом сложных религиозно-философских концепций в план средневековой натурфилософии, с ми-стической идеей восхождения к совершенству путем сочетания природных духов и людей, идеей одухотворения природы. Существовал вполне конкретный источник этих верований, востребованный романтиками, — книга средневекового мистика Парацельса (Paracelsus Theophrast. Liber de nymphis, sylphus, pygmaeis et salamandris et de caeteris spiritibus. Basel, 1559). В ней дается описание и типология фантасти¬ческих существ, придающих последующему сюжету вполне реальные жизненные мотивировки. Так об ундинах говорится почти в нравоописательном ключе: «Из¬вестно, что если они бывают обижены мужчинами на воде или у воды в любом ее виде, то после этого становятся бессмертными, только уходят в воду и больше ни¬когда не появляются». (Paracelsus. Werke. Basel, 1590. Bd. IX. S. 65). Или: «… Может случиться, что муж возьмет новую жену, и тогда она (ундина. — Н. В.) приходит и приносит ему смерть» (Ibid. S. 66 ).
Сюжет «Ундины» Фуке—Жуковского оказывается чрезвычайно емким, аккуму-лируя в себе прямо противоположные смыслы и ценности. В его центре — неумо-лимая «сила судьбы» родовых законов, природных и социально-психологических (и больше языческих), сосредоточенная в «жилице двух миров» (стихийном духе, обретшем душу) и в силу обычных жизненных закономерностей терпящей пора¬жение, но в идеальном смысле побеждающей глубиной и верностью чувства. «Ун¬дина» Фуке, выстраивая внешний абрис сюжета, делит мир на условные сферы: патриархально-идиллическую, акцентируя грубоватую простоту нравов ее обита¬телей, городскую — со стилизованным куртуазно-рыцарским колоритом, фантасти¬ческую — с горными, лесными и водными духами.
Многообразие жанровых определений «Ундины» («старинная повесть», «поэма-сказка», «легенда», «фантастическая поэма», «философская поэма») свидетельствует о высоте поэтического обобщения, обращенности к бытийным (вечным) пробле¬мам любви, верности, ответственности, места человека в мироздании, природе че-ловеческих чувств. В этом смысле «Ундина» может считаться «метафизикой любви» и «поэмой натурфилософской». Особенностью «Ундины» в отличие от ее многочис-ленных генетических и типологических «двойников» является создание неизмери¬мо более сложного синтеза в плане конфликта и характера, не сводимого к различ¬ным модификациям концепции романтического двоемирия.
«Ундина» — «поэма вочеловечения». Жуковский равно отвергает традиционную самоценность природного (естественного) начала (будь то символ нравственной оценки, возмездия, стихии), но столь же далек он от идеализации духовного
