начала, понимаемого как данность. Поэтому в центре повествования образ Ундины, в кото¬рой онтологически неразрешимые противоречия разрешаются Жуковским эстети¬чески, в создании образа-идеала, намечающего сложную диалектику взаимодействия родового и индивидуального, стихийного и духовного, вечного и преходящего.
Ундина — единственная героиня поэмы, которая, являясь «жилицей двух ми¬ров», оказывается способной к развитию, но к развитию не эволюционному, а ду¬ховному. Так, преображенная любовью, обретя в любви живую душу, а значит, способность самоотречения и сострадания, Ундина наделяется свободой воли и действия. Погруженная, отданная проклятием рыцаря в волю стихий, она вынуж¬дена совершить возмездие, подчиняясь безличным родовым законам. Отчуждена
Ундина и от человеческого мира, где душа не обретается в страданиях и верности, но является данностью. В этом смысле внешняя динамика чувств Гульбранда и Бертальды оказывается психологически беднее постоянства любящей, кроткой, верной Ундины. Верность чувству оказывается сложней изменчивости чувств.
Таким образом, Ундина в поэме объединяет два мира, являясь выражением натурфилософских взглядов Жуковского. Идеал одухотворенной самоотвержен¬ной любви становится залогом самосохранения личности в ее единстве с миром. Биографически-архетипической основой образа Ундины для Жуковского, вне вся¬кого сомнения, были ушедшие из жизни бесконечно дорогие для него в непреходя¬щей памяти М. А. Мойер и А. А. Воейкова. На рельефном портрете 1833 г. он выре¬зал надпись: «Для сердца прошедшее вечно» и подарил его И. Ф. Мойеру в 1841 г.
Одной из важных составляющих «Ундины» Жуковского, таким образом, являет¬ся сама героиня. По наблюдениям комментаторов и исследователей, Ундина Фуке прописана в бытовом плане, что проявляется в номинациях героини: «девушка», «прелестная девчушка», «озорница», «глупая девчонка», «прекрасная дама». Ее об¬раз двоится между воплощением бездушных стихийных сил (капризы, вспышки своеволия и веселости) и кроткой набожностью в стиле немецкого бидермайера. У Жуковского Ундина до преображения напоминает ребенка (эпитеты «дитя», «мла-денец», «детский»), резвую птичку, а после вместе с ангельски-непорочными кра-сками облика привносится элегическая интонация, присущая только Жуковскому, томительно-грустно-возвышенная, соприкасающаяся с идеалом. Это описание об¬лика Ундины до свадьбы (Глава V. Ст. 654—662) и после (Глава VIII. Ст. 1031— 1035). Элегическая интонация усиливается к финалу поэмы (реминисценции-универсалии превращения Ундины в ручеек на могиле рыцаря, символ верности «за гробом»), воплощаясь в жалобе-заклинании — растворении в Дунае (Глава XIV. Ст. 2090—2107) и прощальном поцелуе Ундины невольной мстительнице, принес¬шей рыцарю смерть (Глава XVIII. Ст. 2383—2397).
Элегическая интонация звучит не только в монологах персонажей, но и в ряде авторских сентенций (Глава V. Ст. 621—631; Глава XIII. Ст. 1596—1608; Глава XVI. Ст. 2110—2125). По сравнению с прямой апелляцией Фуке к «дорогому читате¬лю» в начале XIII главы Жуковский превращает свои обращения в доверительно-исповедальный диалог, аналог своих лирических стихотворений. Таким образом, сама по себе универсальная история жизни Ундины погружается в философию судьбы, тайны утрат и обретений автора, возводится в ранг всеобщей философии жизни.
Наконец, по сравнению со стилизованной манерой Фуке исследователи отмеча¬ют особую тональность поэмы Жуковского, заключающуюся в «циркуляции лириз¬ма» (Берковский Н. Я. Статьи о литературе. М., 1962. С. 285) в эпическом контексте. О «переломе поэтического направления», проявившемся именно в «Ундине» в на¬чале 1840-х гг., пишет Гоголь: «Самая задумчивость уступила место светлости ду¬шевной (…) С этих пор он добыл какой-то прозрачный язык» (Гоголь. Т. 8. С. 379). Это проявляется в трансформации события в настроение, лирическом психологиз¬ме, обилии романтической символики «души», «невыразимого» и пр.
Сразу после выхода в свет «Ундина» Жуковского стала общественно-культурным событием. В апреле 1837 г. появляется не просто отзыв, но концептуальная статья П. А. Плетнева «»Ундина» Жуковского» (Литературные прибавления к «Русскому инвалиду на 1837 г.». 10 апреля. № 15), в которой автор, сопоставляя оригинал и перевод как архетип и его совершенное эстетическое и художественное наполне¬ние, пишет: «Фуке выдумал концерт и рассказал про него вслух, а Жуковский для идей его прибрал ноты — и какая небесная музыка!» (Переписка. Т. 1. С. 287). Эта мысль дополняется идеей вполне самостоятельного культурного статуса перевода Жуковского: «Наш переводчик постигнул назначение «Ундины» в художественном мире и с торжеством ввел ее туда, где самая идея указывала ей место: обстоятель¬ство, навсегда разлучившее немецкую «Ундину» с русскою и убедительно показав¬шее разницу между двумя поэтами. (…) Жуковскому она обязана лучшим существо¬ванием» (Там же. С. 286—287). Плетнев же и точно формулирует основную идею поэмы, предопределившую не только эстетическую, но и личностную феномено¬логию в контексте XIX — начала XX вв.: «Он остановился на лучшей идее, кото¬рая поэтической деятельностью доставляла удивительную свободу и в то же время все способы к производству чудных явлений во всех родах прекрасного. Ундина, сохраняющая таинственную силу существа сверхъестественного, подвластная мо-гуществу всех ощущений человека и безответная перед законами фантастической своей родины, эта Ундина, в минуту явления своему поэту, была ниспослана для разоблачения всего, что только хранят для поэзии два мира: незримый и видимый: дух и человек, две их сокровищницы: фантазия и сердце» (Там же. С. 281).
Отзывы Гоголя, Герцена, Достоевского варьируют оттенки художественной и эстетической рецепции поэмы от однозначного восхищенного приятия до про-странных комментариев. Так, Н. В. Гоголь в 1837 г. в письме к В. О. Балабиной сообщает: «В Бадене я встретился еще раз со Смирновой. (…) У ней прочитал я «Ундину» Жуковского. Чудо что за прелесть!» (Гоголь. Т. X. С. 106).
В числе читаемых им книг называет «Ундину» в 1838 г. 16-летний Ф. М. Досто-евский (Достоевский Ф. М. Письма: В 4 т. М.; Л., 1928. Т. 1. С. 47).
А. И. Герцен комментирует «Ундину» в автобиографическом ключе, проеци¬руя один из мотивов (потока) на свои напряженно-романтические отношения с Н. А. Захарьиной. После выхода поэмы он сообщает Захарьиной 28(?)—30 июня 1837 г. из Вятки: «Сейчас прочел я «Ундину» Жуковского — как хорош, как юн его гений. Я пришлю ее тебе. Вот два стиха, служащие лучшим выражением мое¬го прошлого письма [См. письмо от 18—23 июня 1827, в котором о Захарьиной говорится, что она для него «все — поэзия, религия, все небесное начало души, искупление» // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1961. Т. XXI. С. 176], продолже¬нием его: В душной долине волна печально трепещет и бьется; II Влившись в море, она из моря назад не польется. Мы два потока: ты — широкий, ясный, отражающий вечно голубое небо с солнцем. Я — бурный, подмывающий скалы, ревущий судорожно — но однажды слитые, не может быть раздела. Пусть люди делают, что хотят, волна назад не польется» (Там же. С. 179). В главе «Юность» из «Записок одного молодого человека», включенных в 1862 г. в третий том автобиографической эпопеи «Бы¬лое и думы», Герцен трактует этот же мотив в социально-философском ключе как соотношение индивидуального и родового начал, романтического этапа юности и контрастной включенности частного в общее: «Душа, однажды предавшаяся уни¬версальной жизни, высоким интересам, и в практическом мире будет выше толпы» (Там же. Т. 1. С. 276).
1830—1840 гг. дают и ряд поэтических реминисценций «Ундины»: это и целост¬ная романтическая картина мира с высоким духовным строем, и отдельные строки, образы, мотивы.
Так, В. Ф. Одоевский, в рамках своих натурфилософских взглядов создавший фантастические повести «Сильфида» и «Саламандра», планировал и написание «Ун-дины» (см.: Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. М., 1913. Т. 1.4. 2. С. 80), первый план которой, впрочем, озаглавлен «Ундин», в качестве главного героя фигурирует дядя Струй, а сам характер повествования приобретает сатирический оттенок по отношению к петербургскому культурному быту. Сюжет «Тамани» М. Ю. Лермонтова очевидно перекликается с сюжетом «Ун¬дины»: характерно, что Печорин героиню новеллы называет «моей ундиной».
«Певцом Ундины» называл Жуковского В. Г. Бенедиктов, а в 1839 г. в цикле стихотворений «Путевые заметки и впечатления (В Крыму)» в 7-м отрывке «По¬токи» лирическая героиня, возлюбленная поэта, отождествляется в воображении с Ундиной: «О, когда б она Ундиной // Или нимфой водяной // Здесь явилась предо мной!» (Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 194).
В. К. Кюхельбекер использует имя Ундины по отношению к любимой ученице (Васиньке). В стихотворении, написанном 22 июля 1841 г., накануне отъезда адре¬сата, он обращается к ней: «Фантазия, Ундина, Пери, // (Любое имя выбирай), // Ах! скоро за тобою двери // Затворятся. — Прощай!» (Кюхельбекер В. К. Сочинения: В 2 т. Л., 1967. Т. 1.С. 305).
Е. В. Ланда приводит интересный факт, связывающий преданность жен дека-бристов с поэтическим эталоном этого качества. Так, 11 апреля 1837 г. Жуковский пишет Н. Н. Шереметевой (дочь которой была женой декабриста И. Д. Якушки-на): «Целую ваши ручки, моя милая Н. Н., и посылаю вам мою дочку Ундину, которую прошу принять с благосклонностью и верить, что я, крестный отец ея, люблю вас как душу» (Жуковский В. А. С 7. Т. 6. С. 501). «Тут «дочка» упоминается не случайно; в 1826 г. Шереметева писала поэту о страданиях своей дочери На¬стасьи Васильевны, решившей последовавать за мужем в Сибирь. Жуковский был и родственными, хотя и дальними узами связан с Шереметевой: ее сын женился на дочери М. А. Мойер-Протасовой» (Лайда Е. В. Указ. соч. // Фридрих де ла Мотт Фуке. Ундина. М., 1990. С. 504). При встрече Жуковского во время путешествия по России в 1837 г. с ссыльными декабристами он узнает от А. Е. Розена о чтении ими «Ундины» (Жуковский в воспоминаниях. С 2)
Н. М. Языков в стихотворении «Ундина» (1839), опубликованном в 1841 г. в «Современнике» (Т. XXII. С. 181) и «Москвитянине» (Ч. V. № 9), включает поэму Жуковского во внутренний диалог с условным другом-собеседником, что позволяет справиться с собственным душевным разладом.
Читай Жуковского «Ундину»:
Она тебя займет и осветит; ты в ней
Отраду верную найдешь себе скорей.
Ты будешь полон сил и тишины высокой,
Каких не даст тебе ни твой разгул широкой,
Ни песня юности, ни чаш заздравный звон,
И был твой грустный день как быстролетный сон!
Своеобразной эстетической квинтэссенцией оценок «Ундины» становится фрагмент, посвященный ей, из цикла статей «Сочинения Александра Пушкина» В. Г. Белинского. Называя «Ундину» «одним из самых романтических его (Жуков¬ского. — Н. В.) произведений», отмечая синтетический характер повествования: «Нельзя довольно надивиться, как искусно наш поэт умел слить фантастический мир с действительным миром», критик выделяет главное качество, воздействующее на читателя: глубокое проникновение в психологию человека и неповторимость интонации: «сколько заповедных тайн сердца умел он разоблачить и высказать в таком сказочном произведении (…) «Ундина» — произведение, овеянное тихой скорбью, светлой печалью» (Белинский. Т. 7. С. 199—200).
Комментаторы считают, что дальнейшая судьба «Ундины» связана с ее пере¬ходом в разряд сочинений для детей и юношества, инициатором чего становится отчасти и сам поэт. Начало XX века показывает, что это не совсем верно, и дает
