Er lud es auf und trug’s nun sonder Klagen» («То, против чего он отважился роптать, он поднял и без ропота понес» — нем.), так как считает их излишними в ситуации «выбора креста», неким морализаторским довеском. Философия выбора своего креста уже достаточ¬но определённо выражена в предшествующем этим стихам повествовании.
Предназначенная для плетнёвского «Современника» повесть вызвала прежде всего отклик редактора журнала. «Пьеса из Шамиссо, — писал 24 августа 1845 г. Плетнёв Жуковскому, — тоже прекрасна. Этот род предметов и тон изложения нравятся мне чрезвычайно» (Переписка. Т. 3. С. 560). А 13 ноября того же года со¬общал Жуковскому: «Не удивляйтесь, что «Выбор креста» ещё не напечатан мною: я желаю начать им 1846 год. Нельзя же без толку бросать в публику брильянтами» (Там же. С. 561). Заслуживает внимания размышления А. Н. Веселовского об ав¬тобиографическом подтексте перевода Жуковского. «Как усталый путник Шамис¬со, — замечает исследователь, — он мог жаловаться на тяжесть выпавшего на его долю креста, но при выборе из всех «крестов земных» выбрал бы «самый тот, кото¬рый он уже нёс» (Веселовский. С. 428—429).
Позднее к переводу этого произведения Шамиссо обратился Ф. Миллер, со-хранивший строфику (терцины) и стихотворный размер подлинника (см.: Русский вестник. 1874. Т. 114. С. 308—309).
А. Янушкевич
Тюльпанное дерево
(«Однажды жил, не знаю где, богатый…») (С. 206)
Автограф (РНБ. Оп. 1. № 53. Л. 25 об. — 30 об.) — черновой, под заглавием: «Миндальное дерево». В начале текста на л. 25 об. помета: «Начато 27 (марта)», на л. 27 вверху — дата: «28 марта», на л. 28 вверху — «30 марта», на л. 28 об. на правом поле — «1 Апрель», на л. 29 на левом поле — «2 апреля»; в конце автографа помета: «Кончено 2 апреля 1845».
Впервые: Совр. 1846. Т. XLIII. № 7—9. С. 5—16 — с подзаголовком: «Сказка» и пометой: «1845 г., Франкфурт-на-М.(айне)».
В прижизненных изданиях: С 5. Т. 6. С. 270—283 — в разделе: «Сказки и повести»; с заглавием: «Тюльпанное дерево. Сказка».
Датируется: 27 марта — 2 апреля н. ст. 1845 г. согласно пометам в автографе.
1 июля 1845 г. Жуковский сообщал П. А. Плетневу о своем намерении создать «несколько сказок в разных тонах и разных характеров» (см. об этом подробнее в комментарии к сказке «Кот в сапогах»). Это было частью задуманной Жуковским книги «Сказки и повести для юношества», в которой «Тюльпанное дерево» могло бы представить типично немецкую сказку («Кот в сапогах» — французскую).
«Тюльпанное дерево» — стихотворное переложение сказки «Von dem Machandelboom» («О можжевельнике») из собрания немецких сказок братьев Гримм «Kinder- und Hausmarchen», впервые вышедшего в Германии в 1812—1815 гг. (о месге этого сборника в творчестве Жуковского см. в комментарии к сказке «Спящая царевна»). Характеристика источника произведения и работы над ним поэта дана в статье Л. Э. Найдич «Сказка Жуковского «Тюльпанное дерево» и ее немецкий источник» (Ж. и русская культура: С. 330—341). Сказка «О можжевельнике» была записана на нижненемецком диалекте художником Филиппом Отто Рунге (1777— 1810) в 1806 г. Рунге обладал незаурядным талантом рассказчика, и это отразилось в сделанной им записи. Сказка «О можжевельнике» сыграла значительную роль в формировании представлений Я. и В. Гримм об «идеальной» немецкой сказке. В 1808 г. состоялась публикация записи Рунге. В 1811 г. Я. Гримм писал о ней: «Как в отношении достоверности, так и в великолепном изложении, мы не смогли бы назвать лучшего примера, чем покойного Рунге (…) в сказке о можжевельнике, ко¬торую мы выдвигаем как безусловный образец» (цит. по: Гримм Я., Гримм В. Сказки. Эленбергская рукопись 1810 [г.] с комментариями / Пер., вступ. статья и примеч. А. Науменко. М., 1988. С. 327). В Германии сказка пользовалась популярностью в конце XVIII — начале XIX вв. Песенку птички из этой сказки использовал Гёте при создании последней сцены первой части «Фауста» (песня безумной Маргариты).
С ошибкой в прочтении слова на нижненемецком диалекте связан заголовок черновой редакции сказки Жуковского: «Миндальное дерево». Mandelbaum (мин-дальное дерево) созвучно диалектному Machandelboom (можжевельник), что, по-видимому, и послужило причиной замены скромного можжевельника декоратив¬ным миндальным деревом. Однако основная ошибка Жуковского в том, что ему была неизвестна и осталась непонятой уходящая в глубокую индоевропейскую древность, сохраняемая в немецкой народной культуре и в полной мере вопло¬щенная в сюжете этой сказки функция можжевельника как амбивалентного символа смерти (показательно, что можжевельник принадлежит к семейству кипарисовых, в составе которых кипарис — как элемент высокой поэтической культуры — общеизвестный символ смерти) и ее полного преодоления. Ср. использование можжевельника и в архаической русской похоронной культуре, где он выполняет ту же функцию, что и сосновый и еловый лапник, которым усыпа¬ют гробовую дорогу. При доработке сказки поэт еще дальше отошел от фольклор¬ной системы немецкой сказки: он заменил миндальное дерево тюльпанным. Оно принадлежит к семейству магнолиевых (его родина — Северная Америка, Китай); это большое красивое дерево Жуковский мог видеть в парках Западной Европы. Тюльпанное дерево внесло в сказку экзотический элемент, чуждый немецкому ис¬точнику (Найдич А. Э. Указ. соч. С. 336—337).
Наиболее архаичные черты сюжета немецкой сказки были оставлены Жуков¬ским без внимания. Так, в его произведении значительно ослаблены мотивы чу¬десной связи происходящего с деревом, являющимся композиционным центром сказки «О можжевельнике» (мать ест его ягоды и у нее рождается сын, Марленекен
33*
5’7
кладет косточки братца под дерево на траву, после чего из ветвей можжевельника вылетает чудесная птица). Был отвергнут Жуковским и другой мотив немецкой сказки, по-настоящему ужаснувший в свое время писателя-романтика Людвига Ахима фон Арнима (1781—1831): студень, приготовленный мачехой из убитого мальчика и съеденный ничего не ведающим отцом. Жуковский смягчил и сообще¬ние о смерти мачехи, данное в собрании братьев Гримм: «…птица бросила ей жер¬нов на голову, так что ее всю размозжило». Наряду с этими «страшными» момен¬тами в сказке «О можжевельнике» присутствуют бытовые и даже юмористические детали. Жуковский не ввел эти подробности в текст «Тюльпанного дерева», види¬мо, из-за их неуместности в структуре весьма однородного по своей тональности произведения (см. об этом: НайдичЛ. Э. Указ. соч. С. 337—339).
По сравнению с немецким источником в «Тюльпанном дереве» был значитель¬но усилен религиозно-дидактический элемент. С особой силой это сказалось в фи¬нале произведения Жуковского. У Рунге говорится, что братец, появившийся из дыма и огня, «взял отца и Марленекен за руку и все трое были очень довольны и пошли в дом к столу и стали есть». Ф. фон дер Лейен назвал «сатировой игрой» (Satyrspiel) финальную трапезу героев, выражающую их удовлетворение страшной развязкой событий. Из-за неуместности финала, считает исследователь, запись Рун¬ге может вызвать у читателя чувство разочарования. Он высказал предположение о том, что восхищение сказкой на этот сюжет, выраженное К. Брентано и Гёте, было связано с более удачным ее вариантом, который они слышали в конце XVIII века {Leyen Е von der. Das deutsche Marchen und die Bruder Grimm. [Dusseldorf; Koln], 1964. S. 70—71).
Ц. Вольпе опубликовал окончание первой редакции сказки Жуковского, кото¬рое было ближе к финальному фрагменту немецкого текста: «…и вновь все трое // Они тогда за стол обедать сели. // И я там был; и пиво с медом пил, // Но по усам текло; в рот не попало» (Стихотворения. Т. 2. С. 456). Использование Жуковским русской сказочной формулы было связано со своеобразной попыткой «оправдания» им финала сказки «О можжевельнике». Прибегнув к ней, Жуковский, по-видимому, хотел подчеркнуть «естественность» окончания этой сказки (как и всякой другой) именно трапезой (сказочный пир можно отнести к числу формализованных прие¬мов, характерных для различных народнопоэтических систем). Однако при дора¬ботке черновой редакции поэт отказался от этого варианта; в конце написанного им произведения герои замирают пред лицом «невидимого Бога», свершившего свой справедливый суд. В самобытный финал немецкого источника это внесло но¬вый смысловой акцент. В целом он не противоречил одной из основных тенден¬ций работы братьев Гримм над своим собранием, религиозно-дидактическая струя которого заметно нарастала при переизданиях. Видимо, Жуковский смотрел на это как на органичную черту немецкой сказки вообще, что и привело к усилению религиозно-дидактической окраски «Тюльпанного дерева».
Ряд изданий сборника братьев Гримм, выпускавшихся специально для детей, не содержит в себе сказки «О можжевельнике». Видимо, какие-то сомнения отно-сительно «Тюльпанного дерева» были и у Жуковского. В июле 1845 г. он писал Плетневу: «Не знаю, впрочем, отвечают ли те сказки, которые мною составлены, тому идеалу детских сказок, которые я имею в мыслях» (С. 7. Т. 6. С. 592). В неко¬тором противоречии с впечатлением, оставляемым «Тюльпанным деревом», нахо¬дится развитие Жуковским положений об «идеальной» детской сказке: «Я полагаю, что сказка для детей должна быть чисто сказкою, без всякой другой цели, кроме приятного, непорочного занятия фантазии. Надобно, чтобы в детской сказке (…) всё было нравственно-чисто; чтобы она своими сценами представляла воображе¬нию одни светлые образы, чтобы эти образы никакого дурного, ненравственно¬го впечатления после себя не оставляли — этого довольно. Сказка должна быть также жива и возбудительна для души, как детские игры возбудительны для сил телесных. При воспитании сказка будет занятием чисто приятным и образователь¬ным; и ее польза будет в ее привлекательности, а не в тех нравственных правилах, которые только остаются в памяти, редко доходят до сердца, и могут сравниться с фальшивыми цветами…». Жуковский полагал, что его сказки, если они и не от¬вечают «идеалу детских сказок», могут стать «привлекательным чтением для детей взрослых, т. е. для народа» (Там же. С. 591—592). Вероятнее всего, что эта оговорка была связана, в первую очередь, с мыслью о «Тюльпанном дереве», адресация кото¬рой детской аудитории не может быть признана бесспорной.
В «Тюльпанном дереве» отразились специфические черты религиозности Жу-ковского середины 1840-х гг., усвоенные им на немецкой почве, в кругу семьи Рейтернов. Сказка «О можжевельнике» примечательна отсутствием у героев адек-ватной в эмоционально-действенном отношении реакции на происходящие в ней события. Персонажи как братьев Гримм, так и Жуковского поразительно глухи к пролитию человеческой крови (за исключением матери, которая любуется упав¬шими на снег кровавыми каплями). Кровь не упоминается поэтом ни в страшной сцене с сундуком, ни в эпизоде с Марлиночкой, «оторвавшей» братцу голову. Пес¬ня птички, рассказывающая о злодеянии мачехи, вызывает у слушателей восхи¬щение, но не ужас. Далек от каких-либо предчувствий и отец убитого мальчика, умиротворенно наслаждающийся вечерним покоем. В лишенный соответствия жизненной правде сюжет поэт попытался привнести убедительное религиозное со¬держание, однако отсутствие подлинной глубины чувств, способной удовлетворить затронутую злодеянием совесть читателя, привело лишь к поверхностной эстетиза¬ции смерти — явлению, в высшей степени характерному для позднего Жуковско¬го. В его творчестве и письмах последних лет смерть поучительна, умилительна, прекрасна, но
