попала в нее, вероятно, из письма, с которым Жуковский отослал сказку П. А. Плет¬неву (СС 1. Т. 4. С. 648). При подготовке пятого издания своих сгихотворений Жуковский внёс в сказку ряд изменений стилистического характера и исключил из нее фрагмент тексга, написанный в сатирическом ключе (см. постишный ком¬ментарий).
«Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке» — итоговое произведение Жуков¬ского в жанре литературной сказки. Из шести сказок поэта к русским сказочным сюжетам восходят две — первая («О царе Берендее», 1831) и последняя («О Иване-царевиче и Сером Волке»). Едва ли это обстоятельство можно расценить как про¬стую случайность.
Ориентация на подлинную народную традицию помогла поэту в освоении жанровой специфики литературной сказки. В процессе создания «Царя Берен¬дея» им была выработана устойчивая жанровая модель, послужившая основой и для произведений, опирающихся на западноевропейские источники. Сказочный цикл Жуковского характеризует сюжетно-композиционное и стилистическое един¬ство, и в этом его отличие от более ранних опытов поэта в жанре литературной сказки. Структура таких произведений, как «Три пояса» (1808) и «Красный кар¬бункул» (1816), отличается большей рыхлостью по сравнению со сказками, напи¬санными в 1831 и 1845 гг. В своем последнем произведении Жуковский свободно объединил два народнопоэтических сюжета — «Царевич и серый волк» и «Смерть Кощея в яйце» (Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка / Сост. Л. Г. Бараг, И. П. Березовский, К. П. Кабашников, Н. В. Новиков. Л., 1979. С. 154—155 (№ 550) и С. 107—108 (№ 3021)). См. об этом: Аупапова И. П. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века. Петрозаводск, 1959. С. 310—334.
Возможно, что поэт при этом ориентировался на «Сказку об Иване-царевиче, жар-птице и Сером Волке» из сборника «Дедушкины прогулки, или Продолжение настоящих русских сказок», вышедшего первым изданием в 1786 г.; впоследствии она вошла в собрание народных русских сказок А. Н. Афанасьева (см. об этом: Ко-лесницкая И. М. Сказка «Об Иване-царевиче, жар-птице и Сером Волке» в обработ¬ке Языкова и Жуковского // Студенческие записки филолог, факультета ЛГУ. Л., 1937. С. 81—89). О знакомстве Жуковского со сборником «Дедушкины прогулки» свидетельствуют материалы, имеющие отношение к замыслу поэмы «Владимир» (РНБ. Оп. 1. № 178. Л. 9 об.). Книжные впечатления были обогащены воспомина¬ниями Жуковского о какой-то сказочнице, характер которой он, по утверждению Плетнева, старался передать в «Сказке о Иване-царевиче и Сером Волке» (Пере¬писка. Т. 3. С. 562).
Жуковский писал Плетневу о своем новом произведении: «…одну из (…) ска¬зок, во всех статьях русскую, рассказанную просто, на русский лад, без примеси посторонних украшений, имею честь здесь представить издателю «Современника», прося его дать ей уголок в своем журнале» (СС 1. Т. 4. С. 648—649). Основной тен¬денцией в работе Жуковского над произведением (от чернового автографа 1845 г. к публикации «Современника» и тексту С 5 1849 г.) было стремление к лакониз¬му, компактности сказочного повествования. Преследуя эту цель, Жуковский по¬рой сознательно отстранялся от традиционных фольклорных приемов (присказки, утроение сюжетных звеньев) — примеры такого рода работы можно увидеть при сравнении фрагментов чернового автографа с окончательным текстом сказки.
В художественной структуре народной сказки поэтом был выделен домини-рующий принцип (динамичное движение сюжета), который стал организующим стержнем всего произведения. Жуковский стремился к интерпретации фольклор¬ного по своему происхождению сюжета, соединенной с принципиальной установ¬кой на свободу авторских проявлений. Это нашло свое выражение в композици¬онной стройности разветвленного повествования, психологической детализации, развернутых описаниях, наконец, в юмористической окраске некоторых эпизо¬дов произведения. Последняя черта особенно характерна для сцен, связанных с окружением (двором и свитой) сказочных царей, — Демьяна Даниловича, Афрона, Далмата (видимо, здесь отразились личные впечатления поэта от пребывания при дворе русских императоров).
Несколько иные художественные приемы использовал Жуковский при созда¬нии заключительных сцен сказки, в которых изображается возвращение домой Ивана-царевича. Их специфичность ощущал и сам поэт, особо отметивший финал своей сказки в письме к Плетневу от 1 июля 1845 г.: «Прочитав мою сказку, вы, может быть, найдете, что она чересчур длинна; но мне хотелось в одну сказку впря¬гать многое характеристическое, рассеянное в разных русских народных сказках; под конец же я позволил себе и разболтаться» (СС 1. Т. 4. С. 649). Финальное изо¬бражение столицы Демьяна Даниловича поражает пластикой свободных проявле¬ний фантазии художника, рисующего идеальную картину празднества монарха в окружении счастливого и довольного народа.
Сюжет утрачивает здесь свою функциональную ключевую роль. Жуковский развертывает описания, одно за другим, различных уголков царства Демьяна Да-ниловича: окрестности заколдованного города, его улицы, дворец, пир спящих, а затем и проснувшихся людей. Эти сцены заставляют вспомнить сказку Жуковского «Спящая царевна». Вновь разрабатывая уже опробованное в ней сюжетное звено, Жуковский как бы наверстывал упущенное им ранее, поскольку в 1831 г. он не решился на предельную русификацию заимствованного сюжета «Спящей царев¬ны». Столица Демьяна Даниловича, напротив, русская во всех своих проявлениях: царский двор широк, радость родителя-царя при виде сына не знает границ (он смеётся, плачет, глядит, «глаз не отводя», целует его и милует, наконец, пускается в пляс), в городе стреляют из пушек и звонят в колокола, на Дворцовой площади полно народу, от приветственного крика которого дрожит все вокруг, от шапок же, брошенных им в воздух, «Божий день затмился…». Блюда на пиршественный стол Демьяна Даниловича подаются подчеркнуто русские, причем наиболее лакомые для русского человека. Вероятно, во всех этих деталях сказалось тоскливое вос¬поминание о России Жуковского, которому никак не удавалось осуществить свое горячее желание — вернуться на родину.
Принципиальное для поэта значение имело изображение в сказке свадебного пира. В соответствии с евангельским призывом царь Демьян приглашает за свой стол всех, и в том числе нищих (в черновой редакции поэт упомянул также «глухих, немых, слепых, безногих и калек»). Собравшиеся на пир люди, без различия зва¬ний и сословий, поставлены Жуковским в равные условия: они все едят на золоте и пьют из хрусталя, под ногами же у них лежат шелковые ковры. Эта идиллическая картина сформировалась в сознании поэта под влиянием социальной несправед¬ливости, уязвлявшей его христианскую совесть (этот аспект действительности мог быть осмыслен поздним Жуковским только в контексте христианского учения). Ав¬тор сказочной идиллии не чуждается изображения тех сторон реальной жизни, ко¬торые не поддаются, с его точки зрения, идеализации. Для «лечения» социальных язв он предлагает сугубо рационалистичное, несмотря на свое фольклорное проис¬хождение, средство — чудесную дубинку, более преуспевающую на почве обузда¬ния воров и пьяниц, чем полиция.
Встрече Ивана-царевича с Серым Волком, приехавшим в карете, Жуковский придал черты того идеала, который, как ему представлялось, должен определять отношения царского сына с наставником. На материале сказки поэт как бы по¬пытался исправить то, что тревожило его при воспоминании об исполненной им миссии по воспитанию и образованию наследника русского престола — будущего императора Александра II. Жуковский подчеркнул искренность Ивана-царевича в моменты выражения им Волку простой человеческой благодарности, приводящей героя к полному забвению своего высокого положения. Видимо, это было то, чего Жуковскому не хватало в отношениях с цесаревичем. Примечательна дальнейшая судьба сказочного наставника царского сына, данная поэтом как бы в противовес собственной судьбе. Серый Волк становится настоящим членом царской семьи, для которой немыслимо его удаление в самую почетную «отставку» (один из черновых вариантов сказки: «…будет он к семье царя причислен»). В конце сказки в облике
Волка происходит неожиданная перемена: он становится учителем и даже нянькой детей Ивана Демьяновича. Жуковский пошел на максимальное сближение истории сказочного героя с собственным жизненным опытом, подчеркнув его финальными строками произведения: «Но в его нашлись бумагах// Подробные записки обо всем // (…) и мы из тех записок // Составили правдивый наш рассказ».
В некотором противоречии с этой тенденцией находился сатирический фраг¬мент сказки, повествующий о придворных занятиях Волка овцеводством (он при¬сутствовал в первой публикации произведения — см. ниже, в построчном ком¬ментарии). Вероятно, поэтому Жуковский и изъял его впоследствии из текста, представив в финале сказки своего рода утопию, рассказывающую о неразрывном, почти родственном единстве наставника с царской семьей, горячо и преданно лю¬бимой старым поэтом.
Последняя сказка Жуковского вызвала интерес у современников. По сообще¬нию П. А. Плетнева в письме к поэту, императрица Александра Фёдоровна «сама будет сказки ваши читать своим детям», а после прочтения «Ивана Царевича» «в её фантастическом воображении создался из этого чудесный балет» (Переписка. Т. 3. С. 564). После чтения сказки вместе с Вяземским Плетнёв в письме к Жуковскому от 1 (13) ноября 1845 г. даёт подробный отчёт: «Он [Вяземский] полагает, что сказ¬ка ваша, со всею прелестию своею, не защитит вас от критики людей, совершенно с разных сторон смотрящих на этот род поэзии. Так называемые ревнители на¬родности скажут, что Иван Царевич лишён ярких красок сказочного русского язы¬ка и больше представляет собою собственное ваше сочинение. Выдающие себя за художников-космополитов будут говорить, что ваша сказка ниже тех произведений ваших, которыми выразился личный поэтический ваш характер. Ни те ни другие не оценят присутствия русской фантазии, живого вашего сочувствия к героям по¬вести, верности языку наших сказок, и той изумительной простоты, которой вы не нарушили ни разу во всём столь длинном рассказе». Резюмируя своё отношение к сказке, издатель «Современника» пишет: «В Иване Царевиче не то достоинство, будто бы он (как вам хотелось) удержал в себе весь характер той сказочницы, о которой вы так живо вспоминаете, но то, что летишь с ним легко, чувствуешь око¬ло себя действительно сказочную Русь, речь везде такая понятная и так близкая и русскому сердцу и памяти выросшего на руках русских нянюшек, а между тем есть и богатое разнообразие, как в самой натуре — рассказ то шутлив, то степенен, то возвышен, то прост» (Там же. С. 561—562).
Сказка Жуковского была переведена на немецкий язык Юстинусом Кернером и вышла в свет с его предисловием: «Das Marchen von Iwan Zarewitsch und dem grauen Wolf. Stuttgart, 1852». Как вспоминал переводчик (этот фрагмент воспомина-ния вошел в предисловие), «своими новыми созданиями он [Жуковский] поделился со мною, и когда он увидел, как я восхищен его красочной детской сказкой «Об Иване-царевиче и Сером Волке», то передал мне ее, чтобы увидеть ее переведен¬ной мною для немецких читателей…» (Жуковский в воспоминаниях. С. 352).
Ст. 72. Однако у пего в руках одно… — В черновом автографе после этого стиха следовало:
Перо осталось, и такой был блеск
От этого пера, что целый сад
Был ярко освещен. К царю Демьяну…
Ст. 142. И человечьим голосом сказал… — Далее в черновом автографе читаем:
«Мне очень, очень жаль, Иван-царевич,
Что твоего я доброго коня
Заел, но ты ведь сам, конечно, видел,
Что на столбе написано; тому
Так следовало быть; однако ты…»
Ст. 157. И Серый Волк быстрее всякой птицы… — В черновом автографе
