Juden, historisch entwickelt, mit verwandten Mythen verglichen und kritisch beleuchtet. Von Dr. J. G. Th. Grasse. Leipzig, 1844» (Описание. № 1169). Об этом подробнее см.: Янушкевич. С. 260.

Жуковский в своей поэме концентрировал внимание на личности героя, на проблеме его психологического развития, акцентируя тем самым свою главней¬шую поэтическую концепцию — концепцию жизнестроения. С другой стороны, Жуковский в своей «лебединой песне» решал важнейшие для себя общественно-исторические, нравственно-философские проблемы. Поворотным моментом в сю¬жете поэмы является встреча Агасфера с Наполеоном на острове Св. Елены, что помогло поэту узреть «антагонизм между двумя противоположными представлени¬ями о цели и назначении человеческого бытия» (Базипер О. Ф. Легенда об Агасфере или Вечном жиде и ее поэтическое развитие во всемирной литературе // Варшав¬ские университетские извесгия. 1905. Кн. 3. С. 2).

Оригинальность в воплощении Жуковским вечного сюжета видна прежде все¬го в религиозно-мифологическом осмыслении материала. Об этом свидетельствует библейская основа поэтики «Странствующего жида», проникнутого цитатами и ре-минисценциями из Священного Писания. В ноябре 1851 г., в период интенсивной работы над поэмой, Жуковский просил у протоиерея И. И. Базарова растолковать, «как изъясняет наша Церковь или наши церковные писатели главные видения Апокалипсиса», и прислать ему «Начертание церковно-библейской истории» ми-трополита Филарета Московского, книги епископа Иннокентия и А. Н. Муравьева (РА. 1869. Стб. 87—88).

Среди источников поэмы были, по всей вероятности, использованы, кроме Св. Писания, и другие церковно-исторические сочинения («Церковная история» Евсе-вия Кесарийского, Послание к римлянам священномученика Игнатия Богоносца, «Иудейская война» Иосифа Флавия). Об этом см.: Долгушин Д. Последняя поэма В. А. Жуковского // Филолог. Новосибирск, 2000. №1.С 36—38.

Интерес Жуковского к географии и истории Святой земли также мог быть вы¬зван замыслом его поэмы. Об этом интересе красноречиво свидетельствует обилие библейских словарей в его библиотеке, внимание его к впечатлениям паломников в Святую землю: кроме известного случая с Гоголем, отметим, что в книге Ф. Шато-бриана «Itineraire de Paris а Jerusalem et de Jerusalem a Paris» Жуковским отчеркнуто на полях описание долины Иордан и Мертвого моря (см.: Chateaubriand К R. Оеи-vres completes. Paris, 1840. Vol. 4. Р. 145—146, 147).

Несмотря на очевидную сложность условий, в которые был поставлен ослеп¬ший поэт в своей работе над «Странствующим жидом», рукопись поэмы, несущая следы неоднократного возвращения к тексту, следы правки, в том числе и рукой поэта, карандашом и чернилами, позволяет уловить некоторые особенности твор¬ческого процесса.

Прежде всего, в работе над текстом поэмы Жуковский настойчиво подчеркива¬ет эволюцию Агасфера, его психологическое развитие. В начале поэмы, на протя¬жении почти половины произведения (почти 700 стихов) поэт, характеризуя свое¬го героя, усиливает черты его отверженности от Бога и людей. Например:

Первоначальный вариант Окончательный вариант

Ст. 247. Живой, им страшный и чужой… Мертвец им страшный и против-

Здесь всюду усиливается озлобленность, богоотступничество Агасфера, что при-звано оттенить его последующую эволюцию.

В процессе создания «Странствующего жида» очень большое место и время за-нимает работа Жуковского, связанная с поэтическим переложением картин «Апо¬

Ст. 575—576. С отвержением бешено упорным Против его посланника пошел я бедный… Ст. 578. Чужой в дорогу с места рокового…

ный…

И с несказанной ненавистью против Распятого — отчаянно пошел я… Враг, от того погибельного места…

калипсиса». Они даются сразу же после встречи с любимым учеником Хрисга на Патмосе в целебном сне героя и являются важнейшим этапом его духовного раз¬вития.

Как показывают письма, Жуковский придавал исключительное значение откро-вению Иоанна Богослова, стремясь разобраться в сложной системе его образов, осмыслить их значение для концепции «Странствующего жида». В ноябре 1851 г., в период активной работы над поэмой, Жуковский просил, как указывалось, у про-тоиерея И. И. Базарова объяснить ему «главные видения Апокалипсиса», «как их изъясняет наша церковь». А уже в следующем письме от 5 (17) декабря 1851 г. Жу-ковский уточняет смысл своей просьбы: «Я желаю знать, нет ли у Вас объяснения Апокалипсиса, утвержденного нашей церковью; если нет, то и не нужно. Смысл главных видений Апостола мне нужен в поэтическом отношении, как-нибудь справлюсь» (С 7. Т. 6. С. 651).

Поэт очень долго, около пяти месяцев, работал над Апокалипсисом (несмотря на то, что он торопился закончить произведение). Об этом говорит большой под-готовительный материал, несколько редакций и вариантов. Черновой вариант, включающий 828 ст., Жуковский сокращает сначала до 144 ст., а затем, чтобы не нарушить целостность поэмы и сохранить динамику повествования, доводит текст своего Апокалипсиса до 60 ст. Поэт очень внимательно отнесся к новозаветному пророчеству и строго следовал ходу его рассказа, хотя и взял из него только наи¬более важные, с его точки зрения, образы и опустил большой материал назидатель¬ного и обличительного характера (подробнее см.: Пономарев. С. 84—87).

Из 60 ст. Апокалипсиса Жуковского почти половина — о возрождении новой жизни. Для русского поэта Апокалипсис — это не только конец света, но и начало великого возрождения, путь к которому — покаяние и вместе с ним победа «духов-ного света».

Большая и длительная работа над Апокалипсисом свидетельствует не только о важности библейского материала для проблемы жизнестроения центрального героя и ее авторского смысла. Здесь проявлены и принципиально важные черты поэтики позднего Жуковского, особой пространственно-временной архитектоники его произведения. Идее преображения жизни в Новом Иерусалиме предшествуют очень важные утверждения пророка: «времени больше не будет» — это означает мистический выход за пределы обычной действительности, с помощью которого реализуется идея возрождения и преображения. Жуковский, видимо, настойчиво искал средства для выражения мистической глубины Апокалипсиса, сложной ве¬реницы образов и аллегорий, отобрав из них лишь те, которые наиболее соответ¬ствовали его поэтической концепции. Об этом подробнее см. комментарий перво¬начальных вариантов «Апокалипсиса» в наст. томе.

« (…) для этих чудес нет «слов», — скажет А. Н. Веселовский в связи с поэмой Жуковского, — они невыразимы; созерцание становится смиренным, бессловес¬ным предстояньем перед величием Божия создания, блаженной молитвой» (Весе¬ловский. С. 456).

Строки о сущности поэзии в конце поэмы очень близки его поэтическому мани-фесту — драматической поэме «Камоэнс»:

Такою пред Его природой чудной Сливается нередко вдохновенье

Поэзии. Поэзия зет пая

Сестра небесныя молитвы, голос

Создателя, из глубины созданья

К нам исходящий чистым отголоском

В гармонии восторженного слова…

Выше, в связи с анализом планов к «Странствующему жиду» говорилось о прин-ципиальной важности для Жуковского наполеоновской темы. Это проявляется в самом характере той часги рукописи, где говорится об острове Св. Елены и Напо-леоне, сидящем на скале перед океаном («Сидел один над бездной на скале»). Соз-данный поэтом величественный топос океана («беспредельность вод», «беспредель-ность неба», «с небесами слившееся море», «великое спокойствие в пространстве») несет в себе универсально-онтологический смысл, оттеняющий «призраки триум¬фов», «тщету славы», «тени сражений», «весь ужас» судьбы Наполеона и вместе с тем трагическое величие его фигуры. Это стихи, созданные на едином дыхании, без единой поправки, казалось бы, вылились из глубины души поэта.

Жуковский настойчиво называл свое произведение «поэмой». И это кажется не-сколько странным на фоне его раздумий об эпической поэзии, о повествовательном эпосе, о стихотворной повести. Но это только на первый взгляд. Для Жуковско¬го, переводчика «Одиссеи», современника гоголевской поэмы «Мертвые души», «Странствующий жид» стал поистине «поэмой нашего времени», современной «Одиссеей». Поиски веры и своего пути, идея духовного странствия превратили библейскую историю о «вечном жиде» в современную историю о вечном страннике и мученике.

Несмотря на незавершенность, сразу же по выходе в свет «Странствующий жид» обратил на себя внимание многих современников Жуковского и истинных ценителей его творчества.

По мнению П. А. Вяземского, «Странствующий жид» — поэма, занимающая «место первенствующее не только между творениями Жуковского, но едва ли не во всем цикле русской поэзии» (Вяземский П. А. Из объяснений к письмам Жуковского // Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива. М., 1867. С. 151). Для А. Н. Му-равьева «Вечный жид» — «последняя чудная поэма Жуковского, (…) где хотел он изобразить нравственное, религиозное направление современной ему эпохи, и это была его лебединая песнь» (Муравьев А. Н. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871. С. 25—26). О «Странствующем жиде» как о «лучшем труде» великого поэта го-ворит и П. А. Плетнев (С 7. Т. 6. С. 592—593), «лучшей, лебединой песнью» Жуков-ского считал «Странствующего жида» А. Н. Веселовский (Веселовский. С. 452). Раз-вернутый отзыв о последнем произведении Жуковского оставил в своем дневнике (запись от 8 сентября 1853 г.) И. В. Киреевский: «… читал Агасвера, читал с сердеч¬ным восхищением и хотя сказка основание этой поэмы — и сказка нелепая — у нас даже не народная, — однако к этой сказке п(ри)ложено столько прекрасного, столько истинного, что ее нельзя читать без глубокого умиления. Завязка внешняя осталась необъясненною. Для чего Агасвер сходится с Наполеоном, до сих пор не¬понятно. Но внутренняя завязка, кажется, заключается в том, чтобы представить, как благодать мало-помалу проникает в душу, оттолкнувшую ее сначала. Агасвер представляет человека вообще, обращающегося к Богу. Но в конце поэмы состоя¬ние души его представляет, кажется, личное собственное состояние души самого поэта, и тем еще драгоценнее для нас, особенно когда мы (в)спомним, что послед¬ние строки были диктованы в последние дни его святой жизни» (РГАЛИ. Ф. 236. Оп. 1. № 19. Л. 9; опубликовано: Muller Е. Das Tagebuch Ivan Vasil’evic Kireevskij’s, 1852—1854 //Jahrbticher ftir Geschichte Osteuropas. Neue Folge. Jahrgang 1966. Heft 2/Juni 1966. Bd. 14. S. 167—194).

Симптоматично, что Юстинус Кернер (1786—1862), немецкий писатель-романтик, проявлявший повышенный интерес к возможности общения людей с миром духов и к малоизученным и загадочным явлениям человеческой психики, заинтересовался поэмой Жуковского настолько, что высказал желание перевести ее на немецкий язык в стихах (см. об этом в цит. письме Жуковского к И. Базарову от 10 апреля 1852 г. Ср.: Веселовский. С. 453). Однако перевод не был осуществлен, возможно, из-за смерти Жуковского.

Ст. 8—10. Переступив, под иошею Его давившей, ~ Им схваченную, давит, падал сно¬ва. — В первом издании поэмы (С 5) эти стихи были заменены одним: «Переступив под ношей, снова падал…» Восстановлены в С 9 как не зачеркнутые и не изменен¬ные самим поэтом в авторизованной беловой копии.

Ст. 26. На плечи Симона из Кирипеи… — Речь идет об одном из иудеев из г. Ки-ринеи, которого заставили нести крест Спасителя на Голгофу (Мф. XXVII, 32; Мрк. XY, 21 и др.).

Ст. 42. Заметил, что на Мории, над храмом — Имеется в виду гора Мориа, на которой был построен Иерусалимский храм (Быт. XXII, 2).

Ст. 171. … как голова смертельная Горгоны… — В С 5 было: «… как голова Гор-гоны…»

Ст. 177. И всю ему проникло душу отвращенье… — У Пономарева переставлены слова: «И душу всю ему проникло отвращенье…»

Ст. 254. День настает, ночь настает, они… — В черновом автографе: «Выходит день, заходит день, они…»

Ст. 263—264. На этой братской трапезе созданий II Мне места