Wieland СМ. Sammltliche Werke. Leipzig, 1796. Bd. 22, 23 (в одном переплете). На оборотной стороне шмуцтитула первой части — черновой, карандашом, перевод трех первых строк: «Седлайте, Музы, мне крыла¬того коня, // Сбираюсь в древнюю страну очарований. // Кто нам покажет путь на миг: мечта…»; на внутренней стороне нижнего форзаца тома и внутренней стороне нижней крышки переплета — цифровые выкладки карандашом и чернилами по карандашу: подсчет количества стихов для перевода (см. ниже).
При жизни Жуковского не печаталось и в посмертные собрания сочинений не входило.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 53. Ст. 1—8 (первая строфа).
Впервые полностью:EichstadtН. Zukovskijund Wieland//Die WeltderSlaven. 1967. Bd. 3. S. 261—262 — с некоторыми неточностями. Вторично полностью, с необходимыми уточнениями по рукописи: БЖ. Ч. 2. С. 354—355. Публикация Н. Б. Реморовой.
Печатается по: БЖ. Ч. 2. С. 354—355.
Датируется: 5—11 декабря 1811 г. на основании авторской датировки.
Текст Жуковского является достаточно свободным переводом первых один¬надцати строф произведения К. М. Виланда «Оберон» («Oberon. Ein romantisches Heldengedicht in zwolf Gesangen»), написанного в 1780 г. В своей работе над «Обе-роном» Жуковский пользовался выходившим с 1794 по 1805 г. и хранящимся в его библиотеке 37-томным собранием сочинений Виланда (Описание. № 2389), в котором «романтическая поэма» объемом 7304 стиха (913 строф) занимает 22-й и 23-й тт. Издание, видимо, было приобретено целиком в 1805 г. К чтению первого тома поэт приступил сразу, о чем свидетельствует его письмо к Ф. Г. Вендриху от 19 декабря 1805 г.: «Принялся читать Виланда, вашего приятеля. Читаю «Агатона», удивительная книга» (СС 1. Т. 4. С. 559).
О длительном и устойчивом интересе Жуковского к поэме Виланда свидетель-ствует постоянное ее упоминание в «творческих списках» («Что читать и перево-дить») на протяжении 1805—1812 гг. Так в разделе конспекта «Эпическая поэзия», относящегося к 1805 г., «Оберон» уже значится как образец эпической поэмы, а в рубрике: «Замечания на поэтов» Жуковский фиксирует: «… на Оберона» (РНБ. Оп. 2. № 46. Л. 1; опубликовано: Эстетика и критика. С. 382—383) В список намечен¬ных к прочтению произведений, относящийся приблизительно к этому же време¬ни, вновь включен «Оберон» (РНБ. Оп. 1. № 2. Л. 3). Дважды в списках произве¬дений, намечаемых для перевода в «Вестнике Европы» (бумага с водяным знаком 1807 г.), присутствует поэма Виланда (РНБ. Оп. 1. № 79. А. 6, 7). В материалах к поэме «Владимир» (начало 1810-х гг.) вновь возникает «Oberon» (РНБ. Оп. 1. № 77. А. 23). Наконец, в альбоме стихотворений 1812 г., на последней странице, в ряду планируемых к написанию и переводу произведений находим «Оберона» (РНБ. Оп. 1.М25.Л. 61).
Известно, что ив 1814 г. поэта не оставляло намерение закончить перевод «Обе-рона». В созданной им для себя программе творческой деятельности читаем: «Со-чинения: Владим(ир), Вост(очный) певец, Maison de ch(amps), баллады, Посл(ание) к Государю, Приветственное посл(ание), Оберон, Филоктет, Art poetique, Eloisa to Abel(ard), Der Monch und die Nonne, Лекции, Журнал, Энеида (…)» (ПСС 2. Т. 13. С. 66).
Точная дата первого прочтения «Оберона» не зафиксирована, но исходя из имеющихся фактов (списки чтения, письмо к Ф. Г. Вендриху) можно предполагать, что это произошло в 1806 г. По всей вероятности именно к 1806 г. относится и на-бросок перевода первых трех строк произведения (автограф № 2). Судя по всему, в это время поэт имел намерение перевести всю «романтическую поэму», которую прочитал с большим увлечением и явной заинтересованностью, что отразилось на количестве и содержании выделяемых при чтении отрывков (Подробное об этом см.: БЖ. Ч. 2. С. 340—353).
Помет Жуковского-читателя в «Обероне» необычайно много — 152, то есть они присутствуют в каждой шестой строфе. Из общего количества помет выделяется обширная (в 118 строф) самостоятельная тематическая группа: вертикально от-черкнутые строфы, в которых описаны любовные мечты и сама, сопряженная со страданием, любовь Гюона и Реции (после крещения — Аманды), христианского рыцаря и прекрасной дочери султана, а также своеобразные вставные новеллы, сюжеты которых подчинены одной цели: раскрыть глубину и силу чувств героев, объяснить особую заинтересованность духов (прежде всего Оберона) в их судьбе.
Вся эта часть произведения привлекла Жуковского в двух отношениях. С одной стороны, очевиден интерес молодого поэта к внутреннему миру человека и его психологии. Произведение Виланда, несмотря на всю условность сказочно-романтического сюжета, давало в этом отношении достаточно богатый материал. С другой стороны, Жуковский, читая «Оберона», поэму, проникнутую «гуманисти-ческой верой в реальные возможности человека, в победу естественных чувств и разумных начал» (В. П. Неустроев), как бы «примеряет к себе» изображенную в нем психологическую коллизию, пытается соотнести свою личную судьбу с судь¬бой героев. Период первого прочтения «Оберона» (до 1808 г.) совпадает со време¬нем зарождения любви поэта к Маше Протасовой, когда его чувство подобно сну Гюона и мечтам Психеи в «Агатоне», им самим еще не осознанно. Он любит не ту Машу, которая есть, которой еще только 12 лет, но ту, какой «себе ее представляю в будущем, в то время, когда возвращусь из путешествия, в большом совершен¬стве!» (ПСС 2. Т. 13. С. 15). Вся история любви героев Виланда, их романтические сны, их страдания и, наконец, — выстраданное, но полное счастье — все это легко соотносится с надеждами поэта на возможность преодолеть «пустые причины» и «противоречия гордости», с мечтами о собственной семье как идеале счастья. Не случайно последняя, отмеченная при чтении «Оберона» строфа (песнь IX, строфа 1) есть поэтическое выражение одушевляющей Гюона надежды на скорое свида¬ние с Рецией (Амандой). До финала еще далеко, но в оставшейся части нет уже психологических коллизий, нет ярких поэтических описаний природы, их место заступают типичные «авантюры» рыцарского романа, что на данном этапе поэту мало интересно.
О намерении перевести «Оберона» целиком красноречиво говорят цифровые выкладки, делавшиеся поэтом на внутренней стороне нижней крышки перепле¬та, смысл которых достаточно прозрачен (автограф № 2). Первоначально Жуков¬ский карандашом записывает столбиком цифры, указывающие количество строф в каждой из 12 песен и суммирует их. Получается 913. Далее он множит количество сгроф на 8 (количество строк в строфе) и получает общее количество стихов в по¬эме — 7304. Условно приняв год за 300 дней, вычисляет, сколько же строф нужно переводить в день, чтобы за год завершить работу. Получается — 3 строфы и 13 остается в остатке. Еще один числовой ряд — сколько строк должно переводить в день. Поэт делит 7300 на 300, получает 24 Учи округляет до 25, исправив первона¬чально записанное число 24 на 25.
Вторая запись чернилами, вероятно, относится к более позднему времени. В ней содержится подсчет строф в первых четырех песнях. Очевидно, что несколь¬ко позднее, отказавшись от намерения переводить всю поэму, Жуковский хотел ограничить объем перевода, сосредоточившись на той части произведения, где описываются подвиги Гюона до встречи с Рецией (Амандой), до изображения исто-рии любви героев, истории, по самой сути не эпической, а лирической.
Мысль о таком ограничении могла возникнуть как на сугубо личной почве, так и в связи с изменяющейся эстетической позицией. С одной стороны, летом 1807 г. Жуковский впервые сделал предложение Маше (УС. С. 295). Екатерина Афанасьев¬на ответила решительным отказом и запретом кому-либо говорить о своем чувстве. Рассказанная в «Обероне» история любовных страданий, будучи изложена поэтом, могла быть истолкована как «нарушение запрета».
С другой стороны, в 1809—1810 гг. поэт интенсивно размышляет о создании исторической поэмы «Владимир» и включает «Оберона» в число источников, с ко-торыми, как ему кажется, необходимо ознакомиться. Вопрос о соотношении «бас¬ни» и «истины исторической» в эпической поэме если и не дискутируется прямо, то подразумевается в спорах о том, на что ориентироваться при создании националь¬ного эпоса — на поэмы Гомера, Тассо, Ариосто, на «Потерянный рай» Мильтона или «Генриаду» Вольтера. Это прослеживается даже на характере составляющихся поэтом в разное время и с разной целью списков произведений.
Так, если при создании «Росписи…» (1805), до знакомства с текстом самого про-изведения, «Оберон» оказывался рядом с «Мессиадой» Клопштока, Мильтоном, Гомером и Вергилием, то впоследствии, в 1814 г., поэма Виланда обретает место среди лирических произведений, рядом с «Элоизой и Абеляром» Попа, «Монахом и монахиней» Виланда.
Но уже в 1809—1810 гг., размышляя над созданием «Владимира», Жуковский представляет его как поэму рыцарскую или богатырскую на материале русской истории и фольклора, подобную тому, «что называют немцы romantisches Helden-gedicht» (ПЖТ. С. 61) и к числу которых относится «Оберон». Не случайно в планах «Владимира» появляется как один из источников сюжет поэмы Виланда (см. раздел «Планы и конспекты» в наст. томе).
К тому же есть все основания предполагать, что подсчет стихов в первых че¬тырех песнях относится к более позднему времени (не ранее 1816 г.), когда в связи с размышлениями над «Владимиром» составлялся еще один список. В со¬став «Материалов для Владимира» (РНБ. Оп. 1. № 77. А. 23) вошли авторы, для которых характерно пристальное внимание к «истине исторической». «Оберон» в этом списке — единственное произведение, где чудесное («басня») превалиру¬ет над изображением «нравов, характера времени, мнений». Датировка списка
(1815 г.) — мотивируется тем, что в нем названы рыцарские романы «Die Fahrten Thiodolfs des Islanders» и «Der Zauberring» Ф. Ламотт-Фуке, вышедшие соответ-ственно в 1815 и 1816 гг. и имеющиеся в библиотеке поэта (Описание. № 1046, 1048).
Впрочем, сосредоточиться на переводе лирической части сюжета «Оберона» ни в 1814, ни в 1815 году у поэта по-прежнему не было возможности и по личным при-чинам. Материалы писем-дневников поэта и Маши Протасовой свидетельствуют о том, что цитируемые Жуковским в письмах (по памяти!) фрагменты виландов-ского произведения были своеобразной «тайнописью», позволявшей говорить друг другу и передавать бумаге то, что не должно было быть доступно окружающим и прежде всего Екатерине Афанасьевне. А строка из 75 строфы VII песни — «Ein ein-ziger Augenblick kann alles umgestalten!» («Одно единственное мгновение может все переменить!» — нем.) стала своего рода паролем, призывом надеяться на лучшее, на «счастье вместе». Ее цитирует и выделяет в тексте поэт с помощью небольших купюр и графических изменений, превращающих четыре строфы немецкого тек¬ста (обращенного Рецией-Амандой к Гюону), в утешающие речи к «милому ангелу Маше». Маша повторяет эту фразу в своем письме к Жуковскому, Жуковский вто-рично — в письме к Маше (см.: ПСС 2. Т. 13. С. 75—76, 87).
Принявшись за перевод «Оберона», в декабре 1811 г., Жуковский перевел толь¬ко 11 строф вступления и на данном этапе счел перевод оконченным. Во всяком случае ни в черновом (л. 5), ни в перебеленном (со значительными правками) ва¬рианте рукописи (л. 4 об.) нет ни одной строки сверх 10-й строфы, а вся нижняя половина листа оставлена свободной.
Исходя из авторской датировки, следует считать, что
