перевод одиннадцати виландовских строф (в переводе — 10) длился неделю, то есть продвигался вдвое медленнее, чем было запланировано при расчетах работы на год (автограф № 2). Перевод давался с трудом: на 80 строк окончательного текста — свыше 280 строк черновиков, некоторые стихи имеют до 8 вариантов. X. Эйхштедт справедливо указывает, что различия в форме оригинала и перевода заметны с первого взгля¬да. У Виланда мы имеем разностопный ямб с варьированием сочетания Я 4, Я 5 и Я 6 внутри каждой строфы, мужских и женских клаузул с разнообразнейшим со¬четанием парной, перекрестной, опоясывающей рифмовки внутри восьмистишия с частыми переносами как внутри строфы, так и между строфами, что «приближает стих к разговорному тону светской болтовни» (Eichstadt. С. 263).

Размер перевода заметно упорядоченнее. В нем 3 строфы написаны Я 5 (1, 2 и 8), пять строф — Я 6 (3, 4, 7, 8, 10), две (6 и 9) сочетают Я 5 и Я 6. В то же вре¬мя Жуковский, как ни в одном другом произведении этой поры, стремится раз¬нообразить форму восьмистишия, применяя на 10 строф 7 типов рифмовки на 3 и 4 рифмы, варьируя чередование мужских и женских клаузул. Однако все это не создает виландовского «разговорного тона светской болтовни», что обусловлено не формальными, а смысловыми отступлениями от оригинала.

Главное отличие перевода от подлинника заключено в изменении позиции автора-рассказчика по отношению к изображаемым событиям. В переводимой части произведения Виланда имя героя не названо, события даются как просту¬пающие сквозь тьму времен, как видения старой «романтической страны», имен¬но видения, не всегда четкие, хотя и знакомые уже рассказчику, который в пылу поэтического вдохновения не слишком заботится о том, чтобы его видения были ясны окружающим, ибо намерен в дальнейшем повествовании дать развернутую картину событий, позабавив тем самым читателя.

Переводчик же прямо называет нам имя героя, давно ему знакомого и близко¬го: «Тебя ли зрю в толпе врагов, Гион!»; «Известно вам, друзья, что рыцарь наш Гион…». Приключения героя вовсе не кажутся переводчику забавными. Авторское заинтересованное отношение к изображаемому пронизывает весь перевод, опреде¬ляет характер эпитетов, синтаксис, подбор деталей: «завоеванная красавица» («ge-wonnen ist die Schone») превращается в «возлюбленную» (ст. 15); «запретный плод» («verbotene Frucht») в «плод заповеданный» (ст. 18); разговорное «ни в коем слу¬чае не пожелай до времени» («Euch ja nicht vor der Zeit geluste!») в возвышенное — «страшися искушенья!» (сг. 18) и т. д.

Существенным изменениям подверглись и две последние строфы оригинала (10 и 11). И дело не в количественном изменении (у Жуковского одна строфа). У Виланда принятие рыцарем папского благословения и паломничество «к святой могиле» («heil’ge Grab») подано с явной иронией. Не случайно автор замечает, что из трудного положения, в котором оказался рыцарь по приказу Карла, «с Богом и святыми надеется он выпутаться со славой» («… mit Gott und Sankt Kristoffel // Hofft er zu seinem Ruhm sich schon heraus zu ziehn»), ибо после паломничества чувствует себя «в мужестве и вере вдвойне отважным» («flih.lt sich nun an Muth und Glauben zweifach kuhn»). У Жуковского ирония в изображении Гиона-пилигрима отсутству¬ет. Ее нет ни в риторическом вопросе: «Но с помощью святых какой опасен труд?» (ст. 76), соответствующем ироническому замечанию Виланда, ни в описании само¬го паломничества, где нет ни слова об укреплении мужества рыцаря, но добавлен ряд деталей, отсутствующих в оригинале и подчеркивающих святость его миссии: «С котомкой, с четками, под рясой власяною (…)// И поклоняется, в слезах, местам святым» (Ст. 78—80).

Даже в небольшом, переведенном из виландовского произведения отрывке для Жуковского главное — любовно-психологическая ситуация, конспективно данная в этом своеобразном «прологе» к «Оберону». И в переводе о любви говорится в осо¬бо возвышенном тоне. Аюбовь властно влечет героев, которые в переводе выгля¬дят более пассивными и страдающими, чем в оригинале. Нужно сказать, что везде, где речь идет о несчастьях, постигших героя и его возлюбленную, переводчик не¬сколько заостряет, подчеркивает мотив страдания. Так, к перечисленным мукам несчастных он добавляет еще одну — «без сна» (ст. 33). Если в оригинале говорится, что вся пища героев на пустынном берегу состояла из диких ягод, то в переводе читаем: «Их пища горький лист или плоды гнилые…» (ст. 36). В некоторых случаях при описании мук своих героев переводчик вносит отдельные штрихи и фразы, вообще не имеющие соответствия в оригинале, но принципиально важные для ха¬рактеристики трагической судьбы влюбленных. Таковы, например, ст. 43-й: «Их трудный путь любовью озарен» и 49-й: «Вот мука выше мер!»

В ряде случаев в переводе мысль получает более обобщенную, более афори-стическую форму, чем в оригинале, что придает тексту перевода большую торже-ственность и возвышенность. «Sie leiden zwar, doch leiden sie beysammen» («Хотя они страдают, но страдают вместе») передано как «Страдать вдвоем не есть еще страданье» (ст. 44). Этот мотив страдания вдвоем, обретения счастья вопреки всем «мукам выше мер» продолжал долго оставаться глубоко личным для Жуковского, определяя его жизненную философию «счастливого вместе». Поэтому иронический

тон повествования в виландовском произведении не мог быть им до конца воспри-нят, а тем более передан в переводе. Будучи искусственно вычленен из целостной ткани произведения, лирический сюжет утрачивал свою неповторимую прелесть и оригинальность, что, по всей вероятности, также могло быть одной из причин прекращения работы над переводом. Но впечатление, оставленное в душе поэта «романтической поэмой» «язычника и эпикурейца» Виланда, было глубоким и со-хранялось долгие годы. Во всяком случае, в конце 30-х гг. Жуковский напишет И. И. Козлову: «Посылаю тебе «Оберона», не читай его ни с кем — прочтем вместе. Я его сам давно не читал и почти позабыл; перечитать будет приятно, особенно с тобой» (ПД. № 15989. Л. 4). Состоялось ли это совместное чтение, к сожалению, неизвестно.

В творческой биографии Жуковского перевод отрывка из «Оберона» был не слу-чаен: в нем отразились и его эстетические поиски в области лироэпической поэмы, и его принципы автопсихологизма, связанные с историей драматической любви к Маше Протасовой.

Ст. 1. Где Гиппогриф?… — Hippogryph (Hippogryphen) — мифологическое чудо-вище с головой грифа и туловищем лошади.

Ст. 5. Тебя ли зрю в толпе врагов, Гиои? — В оригинале имя героя звучит как Гюон (Huon). Возможно, что перемена огласовки имени произошла под влиянием единственного полного перевода «Оберона», выполненного В. А. Левшиным, где имя героя передается как Пон. («Оберон, царь волшебников. Поэма господина Виланда в четырнадцати песнях. С немецких стихов прозою перевел сочинитель «Русских сказок». М., 1787»). С этой книгой Жуковский вполне мог быть знаком, так как в работе над поэмой «Владимир» постоянно обращался к «Русским сказкам» Левшина (см. примечания к планам поэмы «Владимир» в наст. томе).

Ст. 12. Но паладип, что медлишь?… — Паладин — название легендарных спод-вижников Карла Великого и короля Артура. В данном случае — верный, прослав-ленный рыцарь. Здесь имеется в виду Гион.

Ст. 16. Ваш Оберон, хранитель ваш над вами! — Оберон — герой германской ми-фологии, царь эльфов, духов природы.

Ст. 19. Авзопия близка… —Авзония — страна авзонов; поэт. Италия.

Ст. 20. … Ах, где ты, Шеразмип? — Некогда бывший рыцарь; оклеветанный пе¬ред Карлом, ведет отшельническую жизнь, поселившись в пещере Ливанских гор. После знакомства с Гионом становится его верным помощником и другом.

Ст. 67. За делом гибельным и в славный век ренодов. — Реноды — нарицательное существительное от имени Ренод. В данном случае обозначает верных самоотвер-женнных рыцарей. Имя Ренод воспринято Жуковским через «Опыт об эпической поэзии» Ф.-М. Вольтера. В такой огласовке в конспекте «Опыта» фигурирует ге¬рой поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» — Ринальдо (Rinaldo). Вольтер, в частности, замечает: «… его Ренод списан с Ахилла». Это сопоставление с из¬вестным гомеровским персонажем из «Илиады» подчеркивает героический ореол Ринальдо-Ренода. См.: Эстетика и критика. С. 60. У Жуковского это своеобразный символ рыцарства.

Н. Реморова

Родриг

(«Уже давно готовилося небо…») (С. 315)

Автограф (РНБ. Оп. 1. № 30. Л. 2) — черновой: левая колонка (ст. 1—22); беловой этих же стихов — правая колонка; через интервал — черновой ст. 23—41, с датой: 19 апреля (2 мая).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 89 (ст. 1—11); ПСС. Т. 11. С. 135 (сг. 1—22); ПмиЖ. Вып. 6. Томск, 1979. С. 131 (ст. 23—41) — в составе статьи В. М. Костина «Жуковский и Пушкин: К проблеме восприятия поэмы Р. Саути «Родрик, послед¬ний из готов»».

Впервые полностью: Английская поэзия в переводах В. А. Жуковского. М.: Радуга, 2000. С. 189—191.

Печатается по этому изданию, со сверкою по автографу. Датируется: 19 апреля (2 мая) 1822 г.

Автограф находится в красном сафьянном альбоме, содержащем черновые руко-писи Жуковского 1822—1831 гг. Текст «Родрига» открывает альбом и предшествует переводу отрывка из «Энеиды» Вергилия — «Разрушение Трои» (с точной датиров-кой: «Начато 12 мая 1822 г. в Павловске»), что и позволяет его датировать 1822 г.

Дата в рукописи «Родрига» с указанием старого и нового стиля, видимо, связа¬на по инерции с только что закончившимся первым заграничным путешествием поэта: в Петербург он возвратился 6(18) февраля 1822 г. (ПСС 2. Т. 13. С. 238), но все февральские записи имеют двойную датировку.

Из письма А. С. Пушкина Н. И. Гнедичу из Кишинёва от 27 июня 1822 г. извест¬но, что он знал об этом переводе Жуковского: «Когда-то говорил он мне о поэме «Родрик» Саувея; попросите его от меня, чтобы он оставил его в покое, несмотря на просьбу одной прелестной дамы» (Пушкин. Т. 13. С. 39).

Не исключено, что, как предполагает В. М. Костин, «прелестной дамой» была С. А. Самойлова — «едва ли не единственная англоманка из фрейлин Александры Фёдоровны» (ПмиЖ. Вып. 6. Томск, 1979. С. 125), а замысел перевода Жуковского возник ещё до ссылки Пушкина — в 1819-м — начале 1820-го гг.

Источником перевода явилась поэма английского поэта-романтика Роберта Саути, балладами которого увлекался Жуковский, — «Родрик, последний из готов» («Roderick, the Last of the Goths», 1814). И хотя из этой большой эпической поэмы (около 15 000 стихов) Жуковский перевёл лишь зачин в 41 стих, личная библиотека поэта свидетельствует о том, что он, возможно, готовился к переводу всего про-изведения. В собрании сочинений Саути (The poetical works of Robert Southey… Vol. 1—13. London, 1814—1818), в т. 9—10, вышедших в 1818 г. (см.: Описание. № 2774), сохранился собственноручный план перевода поэмы, предполагавший её драматизацию: разбивку на акты с прологом. Ср.: «Пролог. Роман и Родриг. 1 акт. Бегство. 2 акт. Восстание. 3 акт. Спасение и победа». По мнению В. М. Костина, впервые опубликовавшего этот план, «эпическая интерпретация сюжета «Родри¬ка», предложенная Саути, победила» (БЖ. Ч. 2. С. 467). Второй