другими историческими сведениями о Вадиме, например, из «Истории российской» В. Н. Татищева, на которую опиралась в своей интерпретации Вадима Екатерина I и Я. Б. Княжнин, хотя они трактовали новгородского героя противоположным образом. Имел в виду Жуковский и поэму М. М. Хераскова «Царь, или Спасенный Новгород» (1800), на которую откликнулся Андрей Тургенев, во многом определивший полемичность Жуковского по отно¬шению к Хераскову (см.: Петрунина Н. Н. Жуковский и пути становления русской повествовательной прозы // Ж. и русская культура. С. 57—58, 62). Определенное воздействие на создание первой повести Жуковского оказал его перевод прозаиче¬ской повести Флориана «Вильгельм Тель, или Освобожденная Швейцария» (1802). Об этом см.: Тихонравов Н. С. Сочинения. М., 1898. Т. 3. С. 436 и след.; Резанов. Вып. 2. С. 104; Петрунина Н. Н. Указ. соч. С. 58.
Однако преимущественное воздействие на первый опыт оригинальной повести Жуковского оказал Карамзин, чье общественное, нравственное, художническое влияние на молодого поэта было огромно (см.: Канунова Ф. 3. Н. М. Карамзин в историко-литературной концепции В. А. Жуковского// XVIII век. Сб. 21. СПб., 1999. С. 337—347). «Вадим Новогородский» создавался в условиях поклонения Карамзину. О близости к себе Жуковского говорит и сам издатель ВЕ в специальном примечании: «Молодой автор этой пьесы и мой приятель, г. Жуковский, известен читателям «Вест-ника Европы» по Греевой элегии, им переведенной» (ВЕ. 1803. № 23. С. 211).
Явственно ощущаемая в стиле «Вадима Новогородского» оссиановская тональ-ность, о которой говорят многие исследователи прозы Жуковского (В. И. Резанов, А. Н. Веселовский, Н. Н. Петрунина и др.), пришла к Жуковскому главным образом от Карамзина, одного из самых убедительных пропагандистов Макферсона, почув-ствовавшего огромную роль Оссиана в становлении нового направления русской литературы — сентиментализма, преромантизма. «Велик ты, Оссиан, велик, непод-ражаем», — скажет Карамзин в своем программном стихотворении «Поэзия» (Московский Журнал. 1792. С. 260).
Оссианизм явился и для Карамзина, и для Жуковского лабораторией особой лирически интонированной прозы, несшей на себе большое воздействие поэзии. Ритмизованная проза, «свободная от жестких границ стихотворного размера» (Ю. Д. Левин) — важнейшая форма развития русской прозы в период ее создания Карамзиным и Жуковским. Уже в стиле «Вадима Новогородского» Жуковский демонстрирует эту внутреннюю связь прозы и поэзии, во многом определяющую принципиальный интерес его к прозе в самый ранний период своего творческого самоопределения. Впоследствии Жуковский-поэт и переводчик неоднократно демонстрировал глубокую эстетическую связь поэзии и прозы, понимая важность каждого из этих родов для развития отечественной литературы.
Генетическое родство поэзии и прозы объясняет близость «Вадима Нового-родского» к элегическому и балладному творчеству Жуковского. Н. Н. Петрунина видит в «Вадиме Новогородском» своеобразную параллель к элегии «Сельское кладбище», также посвященной Андрею Тургеневу (Ж. и русская культура. С. 55).
ПРИМЕЧАНИЯ
«Вадим Новогородский» создавался в атмосфере нравственных и общественных исканий Дружеского литературного общества, в котором важнейшую роль играл Андрей Тургенев. Это обстоятельство объясняет тесную связь между лириче¬ской медитацией интродукции и книгой первой «Вадима Новогородского», выра¬жающей идеи и постулаты Дружеского литературного общества. Тема дружбы, патриотизма и душевной стойкости, тема преемственности поколений определяет важнейшие идейные точки книги первой (Резанов. С. 101; Петрунина Н. Н. Указ. соч. С. 62—65).
Говоря о раннем периоде жизни Вадима, Жуковский выдвигает на первый план тему формирования нравственной и общественной позиции героя, пафос жизнестро-ения, важный в программе Дружеского литературного общества и определяющий в нравственной философии и эстетике Жуковского на протяжении всей его жизни.
Встреча с Гостомыслом, «великим предводителем славян», другом отца Вадима, Радегастом, оказавшимся в роли «мудрого Ментора» — решающая в судьбе Вадима. Это поворотный пункт сюжета повести, восстанавливающий утраченную было связь поколений (проблема чрезвычайно важная для Дружеского литературного общества).
В стилевой палитре «Вадима Новогородского» определенное место занимает славянская и русская мифология, что также свидетельствует о ее тесной связи с Дру-жеским литературным обществом (см.:Лотман Ю. М. А. С. Кайсаров и литературно-общественная борьба времени. Тарту, 1958. С. 28—29; Резанов. С. 100—102).
Повесть не была закончена, и в письме к Д. Н. Блудову от начала августа 1804 г. Жуковский так объяснял причину отказа от продолжения «Вадима Новогород¬ского»: «А «Вадима» я бросил; мне все говорят, что он есть подражание «Марфы Посадицы». Не хочу выходить на сцену подражателем, даже толковым» (цит. по: Трофимов И. Т. Поиски и находки в Московских архивах. М., 1982. С. 66).
1 …на песках пустынной Сары!— См. прим. 72 к тексту «Мальчик у ручья».
2 Здесь радостный образ мирного счастья пленит меня своим призраком, и пепел протекших радостей оживится моими слезами сладкими, посвященными воспоми-нанию… — Жуковский варьирует здесь стихи Ан. Тургенева из его «Элегии»: «И в самых горестях нас может утешать // Воспоминание минувших дней блаженных».
3 …тень твоя надо мною; ~ клянусь быть другом добродетели. — Ср. с первым пара¬графом Устава Дружеского литературного общества: «Единственная и главнейшая должность — любовь к добродетели» (Резанов. Вып. 2. С. 117).
4 Тихая муза моя непорочна, как сама природа: не бросит цветов на стезю недостой¬ного; в венце из роз и ветвей дубовых… и с томным журчанием потоков соединит свои песни… — ср. в элегии Жуковского «Вечер»: «Приди, о Муза благодатна, // В венке из юных роз, с цевницею златой; // Склонись задумчиво на пенистые воды // И, звуки оживив, туманный вечер пой // На лоне дремлющей природы».
5 …разбитым стрелою Перуна… — в славянской мифологии Перун — бог грозы (грома).
() Старец повесил арфу на стену, подле доспехов военных — щита, панциря, меча и шлема… — Гостомысл в повести Жуковского, подобно героям Оссиана, певец и воин. «Оссиановскими мотивами (…) проникнута и элегическая песнь, влагаемая Жуковским в его уста» (Резанов. Вып. 2. С. 92, 94 и след.).
ПРИМЕЧАНИЯ
7 .. .незнакомый юноша, прелестный, как Дагода, величественный, как Световид, с луком в руке… — Дагода, Световид — персонажи славяно-русской мифологии, кото-рыми интересовался круг ближайших друзей Жуковского во главе с А. С. Кайса-ровым, составившим книгу о славянской и русской мифологии. Оба примечания Жуковского к тексту заимствованы у М. Д. Чулкова или у М. Попова (Словарь русских суеверий. СПб., 1782. С. 223; Краткое описание славянского баснословия. Ч. 1.СП6., 1772. С. 191).
8 Гостомысл — Легендарный предводитель новгородских славян, первый князь или посадник (см.: Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. 1. Прим. 274 к гл. IV; см. также: Карамзин Н. М. О случаях и характерах в россий¬ской истории, которые могут быть предметом художеств: «Если бы Гостомысл был в самом деле историческим характером, то мы, конечно бы, захотели его изобра¬жения…» — Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Т. 2. Л., 1984. С. 156).
Ф. Канунова
Письмо французского путешественника
(«Нам, жителям Парижа…») (С. 355)
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1803. № 23—24. С. 238—246, подписано: «Перевел из фр. жур. В. Ж.» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: не позднее декабря 1803 г., по времени первой публикации.
На переводной характер сочинения указывает подпись к его первой (и един-ственной) публикации — «Перевел из фр.(анцузского) жур.(нала) В. Ж.», она же доказывает принадлежность текста Жуковскому. Источник перевода установить пока не удалось, что, безусловно, не дает возможности оценить характер передачи переводчиком оригинала на русский язык. Однако без всяких оговорок можно утверждать, что это произведение органично вписывается в логику творческих интересов Жуковского 1803 г., демонстрируя, в частности, его внимание к жанру путешествия. Оно проявилось в первой критической статье Жуковского «О «Путе-шествии в Малороссию»», посвященной книге П. И. Шаликова, которая была прочи-тана Жуковским, по его словам, с удовольствием. Статья тоже была опубликована в «Вестнике Европы» в 1803 г. (№ 6). В ней Жуковский обращает особое внимание на избранный Шаликовым жанр и на цели автора «Путешествия в Малороссию»: «…едет не с тем, чтобы описывать города и провинции, но с тем, чтобы уехать от времени, и если можно, увезти читателя с собою» (ПСС, IX, 11). Он высоко оцени¬вает саму установку Шаликова, ориентирующегося на стернианско-карамзинскую традицию повествования, менее всего связывающего путешествие (и его описание) с практическими задачами. Как важнейшую особенность «Путешествия в Малорос¬сию» Жуковский отмечает то, что оно описывает приятную поездку, которая насы¬щает душу чувствами; его автор, по словам Жуковского, «думал об одном удоволь¬ствии читателя» (ПСС, IX, 11). Разделяя путешествия на «сельские» и «город¬ские», Жуковский отдает предпочтение первым, поскольку описание посещения
ПРИМЕЧАНИЯ
«мирного села», «хижины земледельца» наиболее благотворно для постановки проблем нравственно-этического плана. В центре критической статьи у Жуковского оказалась эстетическая программа ведущего в сентименталистской прозе жанра и именно те его принципы, которые позволяют увидеть в путешествии плодотвор¬ность синтеза описательного, эмоционального и философско-эстетического начал в прозе. Статья заканчивается описанием Жуковского Девичьего Поля, которое во многом противоположно шаликовскому «Путешествию» и справедливо оценено современным исследователем как «мастерский художественно-описательный фраг¬мент» (Петрунина Н. Н. Жуковский и пути становления русской повествовательной прозы // Ж. и русская культура. С. 53).
Все эти принципы в полной мере воплощены в переводе Жуковского «Письмо французского путешественника», который можно рассматривать как своего рода продолжение статьи «О «Путешествии в Малороссию» г. Шаликова». В «Письме французского путешественника» осваиваются самые разные повествовательные формы. С этим связана и его фрагментарная композиция. Первый фрагмент выполнен по законам идиллии, но переведенной в гражданский, социальный план. Здесь описано идеально устроенное, в духе Руссо, общество, в котором сочета¬ются естественное начало и воспитание. Публицистическое звучание этого фраг¬мента оттеняет лирические интонации следующей части статьи, в которой путе¬шественник описывает прекрасные сады и замок Бель с его парком. Упоминание о владелице замка, в свою очередь, позволяет повествователю перейти к жанру анек¬дота. Описание Бель, прерванное анекдотом, плавно перетекает в зарисовку Эрме-нонвиля, где все пронизано духом Ж.-Ж. Руссо, что и привлекает путешественника-повествователя к этому пространству. Описание Эрменонвиля тоже прерывается — чувствительной «историей» в духе шиллеровских «Страданий юного Вертера» — о горестной любви юноши, «возненавидевшего жизнь и прострелившего себе голову». Заканчивается прозаическая статья стихами, высеченными на памятнике, воздвиг¬нутом на могиле погибшего незнакомца.
В заглавии статьи указана еще одна жанровая дефиниция — письмо, что и моти-вирует подчинение всего материала путешествия, его построения личности героя-путешественника, являющегося одновременно и повествователем. Начатый в ранних оригинальных статьях Жуковского процесс размывания жанрово-родовых границ, синтеза объективного и субъективного, очеркового, публицистического и эмоционально-выразительного начал закрепляется в «Письме французского путешественника». Продолжаются и эксперименты с субъектом повествования, с героем и автором. Вслед за Карамзиным Жуковский стремится к созданию худо-жественного (вымышленного) образа автора-повествователя, близкого к биографи-ческому автору, но не тождественного ему, что принципиально меняло отношения между «жизнью и поэзией», реальностью и литературным текстом. Это получит свое закономерное развитие в дальнейшей прозе Жуковского и в русской прозе 1820—1840-х гг.
1 …владения Великого Могола… — Великие Моголы —