демонстрирует практически тот же перечень авторов и произведений, что и «Повествования», тот же композиционный принцип, хотя по объему уже в оглавлении раздел был сокращен вдвое, по сравне¬нию с французским источником. В «Картины» включаются торжественные, одиче¬ского звучания тексты, взятые из похвальных и надгробных слов и выполняющие прежде всего воспитательные функции, и собственно картины — природоописания, строящиеся на специфике «местного колорита», на живом индивидуальном миро-ощущении героя-нарратора, хотя и здесь ощутимы веяния классицистической, просветительской эстетики. Пейзажи во многом нацелены на передачу знаний и наставлений. В рамках же раздела выстраивается эпически целостная картина мира, отражающая излюбленный тезис Жуковского о единстве, родстве всего сущего и о человеке как высшей формы природы и очень близкая к такому многосоставному и разнообразному явлению, как описательная поэзия, являющаяся, по утверждению исследователей, дериватом поэзии дидактической (Ю. Д. Левин).
С точки зрения повествовательной формы в обоих разделах представлены два антитетических модуса изображения события: показ (сцена) и рассказ (пано¬рама). В «повествованиях» и «картинах» первого типа автор определенно высту¬пает в роли всезнающего обозревателя. В «повествованиях» и «картинах» второго типа панорама внешнего мира, как правило, соединена с показом мира внутрен¬них переживаний героя-нарратора. Трудно говорить о предпочтениях, отдавае¬мых Жуковским тому или иному типу повествования. Важнее другое — его стрем¬ление попробовать свое перо в самых разных повествовательных формах, нащу¬пать их достоинства и недостатки.
Ни одной статьи третьего раздела «Описания», предусмотренного в «Оглавле¬нии» хрестоматии, нет. Все названия статей раздела «Аллегории» перечеркнуты уже в оглавлении, текста ни одной статьи нет и, по-видимому, не было. Нет также ни одной статьи из «Дефиниций». Из «Моральной практической философии» сохрани¬лись последние строки статьи «Деревенская жизнь Ж.-Ж. Руссо» (перевод отрывка из «Эмиля») и полностью две статьи: «Наружность счастья и истинное счастье» (также перевод из «Эмиля») и «Честолюбие» (отрывок из пропойеди Бурдалу), а также начало другой статьи под таким же названием (автор подлинника, судя по оглавлению, Массильон). Наконец из последнего раздела «Характеры. Сравне¬ния» сохранился текст только одной (первой) статьи «Греки и римляне» (перевод
№
ПРИМЕЧАНИЯ
из «Очерка истории Греции» аббата Мабли) и начало второй статьи «Народ афин-ский» (отрывок из «Путешествия Анахарсиса» Бартелеми).
Сличение переводов хрестоматии с подлинниками (подробнее о характере и принципах перевода хрестоматии см. в нашей дис. … канд. филол. наук и ее авторе-ферате «В. А. Жуковский — переводчик прозы». Томск, 1988) и черновой характер рукописей позволяет выявить некоторые стилевые тенденции Жуковского-прозаика. Прежде всего, отметим стремление Жуковского к стилистической уместности слова, которой иногда отдается предпочтение перед точностью предметной. Довольно часто прозаическое слово Жуковского окрашивается лирической традицией, несет в себе выработанные в лирических жанрах значения. Чаще всего подобное словоупо-требление идет от подлинника.
Вместе с тем, Жуковский не боится смешивать привычные и непривычные словосочетания, изобретать значения, соответствующие данному контексту. В них не затемнен и первичный, конкретный смысл, они лишены отвлеченной оценочно-сти. В силу этого Жуковским создаются образы, которые в смысловом отношении не могут быть однозначными, предсказуемыми, ожидаемыми именно потому, что рождаются в определенном контексте, вне которого они уже будут непонятны (так, например, «светило дня» может быть в тексте Жуковского одновременно помрачен¬ным и багровым, шум может быть глухим, а молния бледной).
Жуковский смело вводит в свои тексты бытовое слово, в котором не заглушено предметное содержание, слово, эстетически вообще не обработанное, не поддающе¬еся уподоблению абстрактным поэтическим словам-сигналам. Причем разным нарра-тивным формам оказалась свойственна разная степень предметности, конкретности стиля: чем более личностна позиция нарратора, чем больше удалена она от всеведе¬ния и вездесущности, тем меньше конкретные по своей природе слова по стилисти¬ческой функции уподобляются абстрактным, тем шире используется бытовое, эмпи¬рическое слово. Жуковскийтпрозаик в принципе склонен разрушать гармоническую однородность слога, вернее расширять ее границы. Стилистическое смешение высо-кого и низкого, конечно, эстетически ощутимо в текстах «Примеров слога», более того, думается, что оно имеет сознательный экспериментальный характер.
Синтаксический рисунок статей Жуковский оказывается еще более разноо¬бразным и свободным, чем лексика. Жуковский, часто отступая от подлинника, пробует соотносить синтаксическое членение с ритмическим. Он может нагнетать какую-либо одну интонацию, отсутствующую в подлиннике, а затем резко обры¬вать ее. Жуковский может выстраивать предложения, абзацы по своему усмотре¬нию, например, симметрично или, наоборот, асимметрично (так выстроены приро-доописания, в которых повествование ведется от лица невидимого нарратора: его личный ассоциативный взгляд передается ассиметричным построением текста).
Синтаксис, как видим, работает на извлечение из слов и словосочетаний допол-нительных смыслов, оттенков. В целом стиль Жуковского оказывается непредска-зуемым: традиционное соединяется здесь с непривычным, абстрактное с конкрет¬ным. Главное, чего, по-видимому, добивался Жуковский, было разрушение четких межстилевых (а значит, и межжанровых и даже межродовых) границ, стилевое взаи-модействие. За всем этим стояла попытка реализовать убеждение в том, что проза должна говорить на художественном языке, но вместе с тем не на языке поэзии. Конечно, Жуковский пользуется критерием логики, приятности, стилистической уместности, но он позволяет себе совмещать это с новым художественным опытом.
ПРИМЕЧАНИЯ
О слоге
(«Во всякое время были люди, сильные даром красноречия…»)
(С. 360)
Автограф: РНБ. Оп. 1. № 16. Л. 5—6 с об. — черновой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Резанов. Вып. 2. С. 514—516.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: ноябрь 1805 г. — апрель 1806 г.
Перевод отрывка из «Discours de reception а 1’Academie Frangaise» Ж.-Л. Л. Бюффона (Buffon G.-L.L. de, 1707—1788). Источник перевода — «Lecpns»: «Regles de l’art d’ecrire» (отрывок из «Histoire naturelle generale et particuliere, par L. de Buffon». V. 1—36. Paris, 1749—1788. V. 21. P. 402). Для своих «Примеров слога» Жуковский перевел три первые страницы введения в «Lecons», весьма примеча¬тельно изменив его название. Характерно, что примерно в это же время (1805 г.) к переводу этого же фрагмента обратился другой русский романтик, который как поэт всегда находился в состоянии творческого соперничества с Жуковским, — К. Н. Батюшков. Его перевод называется «Об искусстве писать», подзаголовок звучит так: «Почерпнуто из Бюффона» (см. прим. первого публикатора В. А. Коше-лева в кн.: Батюшков К. Н. Сочинения. Архангельск, 1979. С. 215—217. Исследо¬ватель ошибочно утверждает, что данная статья Батюшкова «является не пере¬водом какой-то конкретной работы Бюффона, но оригинальным рассуждением на тему «Стиль ■— это человек». Думается, источником перевода для Батюшкова, как и для Жуковского, стало введение к «Lecons de Litterature et de Morale, ou Recueil, en prose et en vers, des plus beaux morceaux de la langue frangaise dans la literature des derniers siecles»). Как мастер Прозаического слога Бюффон упоминается Жуковским в «Конспекте по истории литературы и критики». Рассуждения о причинах «малого успеха Тенриады»» Вольтера в «Конспекте» переходят в утверждение, что это не связано с «духом» французского языка, который «может все изображать: Расин, Буало и Бюффон это доказали, одни своими стихами, другой своею прозою!» (Эсте¬тика и критика. С. 99). Позднее, обдумывая план предисловия к «Собранию русских стихотворений», Жуковский делает ряд набросков, составляет списки русских и иностранных мастеров и теоретиков слога. Имя Бюффона вновь упоминается и идет в них первой строкой. Концепция слога Бюффона привлекала Жуковского до конца его творчества. Так, например, в книге П. А. Вяземского «Фон-Визин» (СПб., 1848) Жуковский подчеркивает знаменитое бюффоново определение слога: «(…) по выражению Бюффона, в слоге весь человек» (см.: БЖ, I, 40).
(Повествования)
Название раздела зачеркнуто, также как и эпиграф — стих из «Поэтического искусства» Н. Буало, которым Жуковский, следуя за составителями «Lecpns», пред-полагал открыть «Повествования» (Soyez vif et presse dans vos narrations. Boileau. Art poetique). Раздел «Narrations» из «Le^ons» (объем, композиция, состав) воспро¬изведен в «Примерах слога» полностью, за исключением одной статьи, которая,
^9°
ПРИМЕЧАНИЯ
думается, была пропущена случайно: «Combat cTAdraste et de Thelemaque» (отрывок из кн. 20 романа Ф. Фенелона «Приключения Телемака»). В «Повество-вания» вошел 21 текст.
Дружба, или Дамон и Пифиас
(«На одном из островов Эгейского моря…») (С. 361)
Автограф: РНБ. Оп. 1. № 16. Л. 7— 7 об. — черновой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Резанов. Вып. 2. С. 518—519.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: ноябрь 1805 г. — апрель 1806 г.
Перевод статьи № 1 из «Narrations» под названием — «LAmitie, ou Damon et Phin-tias», представляющей собой отрывок из романа Ж. Ж. Бартелеми (Barthelemy J. J., 1716—1795) «Путешествие молодого Анахарсиса в Грецию» (Barthelemy J. J. Voyage du jeune Anacharsis en Grece. Paris, 1804. V. 6. P. 440—442 / Ch. LXXVIII). И автор, и один из самых известных его романов, и история двух друзей из Сиракуз, Дамона и Финтия (в переводе имя последнего читается — Пифиас), были хорошо известны Жуковскому. Еще в речи «О дружбе», произнесенной в Дружеском Литературном Обществе 27 февраля 1801 г. Жуковский ссылается на суждение Бартелеми о роли разума в дружеском союзе: «Разум, говорит Бартелеми, не может быть един¬ственным союзом в дружбе — он хочет только блистать, он не терпит ничего ни выше себя, ни наравне с собою, он разрушает его равенство, столько необходимое друзьям в непринужденном взаимном сообщении чувств своих» (Резанов. Вып. 2. С. 176). И далее, рассуждая о «сообразности характеров», которая усиливает дружбу и приучает владеть собою, Жуковский приводит в пример Дамона и Пифиаса: «В древние времена умереть за своего друга, лишиться для него чести было священ¬нейшей добродетелью. Тогда Пифиас радостно умирал за Дамона и боялся только того, чтобы друг его не предупредил его казнет своим прибытием» (Резанов. Вып. 2. С. 177—178). Жуковский ошибочно приписывает здесь поступок Дамона Финтию.
Возможно, в библиотеке Жуковского к этому времени (1804—1806 гг.) уже имелось парижское издание сочинений Бартелеми в двух томах 1798 г. (Описание. № 609). С сюжетом об идеальной дружбе Дамона и Пифиаса Жуковский столкнулся, по-видимому, еще раз в период своего редакторства и сотрудничества в «Вестнике Европы», когда его внимание привлекли «Прогулки Платона» Ж.-Ф. Мармонтеля. «Первую прогулку» здесь составляет история двух сиракузских друзей. Жуковский, выбирая тексты для перевода, не останавливается на ней, поскольку уже исполь¬зовал этот сюжет в «Примерах слога» (см.: БЖ, III, 193). Позднее в руках писателя оказалось парижское издание «Путешествия молодого Анахарсиса в Грецию» (1824). В томах 1 и 2 содержатся его пометы, свидетельствующие об обращении Жуковского к произведению Бартелеми уже в зрелый период своего творчества.
Данный перевод подписан: «Бартелеми (Анахарсис)», он — полный, близкий к подлиннику. Как показывает черновая рукопись, наиболее трудным для Жуков¬ского оказался эпизод, описывающий кульминационные события: отъезд Пифиаса,
491
ПРИМЕЧАНИЯ
поклявшегося возвратиться, и принятие Дамоном на себя цепей друга. Приведем здесь зачеркнутые варианты: (Пифиас имел важные дела в соседнем городе, непре-менно был должен их кончить); (которые не мог оставить без окончания, просил тирана отпустить его, обещал возвратиться в назначенный день и поехал — но Дамон