связку себе на плечи.
— Ах! Куда ты, Вильгельм, идешь так поздно?
— Не беспокойся, ложись спать. Мы увидимся, увидимся, когда вос¬сияет утро, там, где и фабриканты и учители, и католики и протестанты пробудятся вместе и станут по ряду друг с другом.
Добрая старушка не поняла его. Она посмотрела за ним вслед, покачала головой и побрела к соседке, с которою до самой полночи проломала свою голову, стараясь угадать, что сделалось с господином учителем.
Солнце всходило, когда фельдфебель с своим рекрутом взобрались на холм, с которого виден был город, Вильгельмова родина. Он мог легко различить зеленую крышку дома, в котором жила Лиза; сад у ворот был к нему ближе, и он чаял распознать милую яблоню.
Доселе шел он тихо и задумчиво за своим путеводцем; ни одно слово, ни один вздох не обнаружили горести его сердца. Тут вдруг оста¬новился он, как прикованный цепью; простер руки к милому месту сво¬его рождения и плакал горько.
— Не печалься, друг! — сказал фельдфебель. — Прослужив лет пят¬надцать верою и правдою, воротишься сюда опять; город до тех пор не уйдет никуда, и твоя сударка будет рада, когда увидит тебя с медалью в петлице. Поверь мне: солдатский мундир лучше этого черного платья.
— Моя сударка? — сказал Вильгельм, испугавшись, — почему ты знаешь?
б)
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
Фельдфебель. Гм! Разве я слеп? Кажется, я довольно потер бока в свете, можно примениться. Зачем ты так пристально глазеешь в долину? Вильгельм. Там погребен отец мой.
Фельдфебель (ворча, открывает свою суму). Ты не хочешь сказать? По мне все равно. На-ка, выпей! Не знаю, кто сделал славную песню; там написано: «Мир вам, спящие во гробе!»16.
Вильгельм взял и выпил.
— Кому эта чарка, брат, — живым, или мертвым?
— Зачем притворяться! Моей Лизе!
Фельдфебель. Лизе? За здоровье Лизы! — Он хлопнул стакан вина.
— Брат! Брат! — сказал Вильгельм, — ты кстати напомнил мне пре¬красную песню:
Кто любезную имеет,
— Ах! Этого я еще не могу сказать, но
Твердость в горестях, страданьях! Вечность, вечность данным клятвам!17
— Пойдем! Мне стало легче.
ГЛАВА IX
Душа наша иногда походит на поврежденный член человеческого тела, которого нельзя тронуть, не причиняя ему ужасной боли, но часто бывает довольно одного прикосновения искусной руки, чтобы каждый мускул привести в прежнее его положение. Случай заставил фельдфе¬беля выговорить несколько слов из Шеллеровой песни «К радости»]8. Вильгельм знал ее наизусть, и живо возобновилась она в душе его; каж¬дая строка ознаменована печатью совершенства, каждая строка непре-одолимою силою влечет к небесным ощущениям. Не знаю человече¬ского страдания, в котором бы сия песня не была утешительным баль¬замом. Благословение стихотворцу! Он оживил некогда мою горест¬ную душу. «Благословенье стихотворцу!» — вскричал Вильгельм, когда почувствовал надежду, бодрость в своем сердце.
Еще раз взглянул он слезящими глазами на гроб отца своего, на зеленую кровлю и на милую яблоню; скорыми шагами побежал он
в/,
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
с холма и почувствовал некоторое облегчение, когда увидел, что за ним и последний шпиц колокольни скрылся. «Облегчение?» — спросит у меня читатель. Конечно! До тех пор, покуда человек видит перед глазами любезное для души своей, покуда может питать хотя малую надежду получить его, до тех пор страдает он более, нежели тогда, когда не имеет никакой надежды. Всякий раз, когда Вильгельм остав¬лял за собою в сизой отдаленности гору, которую вчера видел в сизой отдаленности перед собою, всякий раз, когда, переправившись через реку, смотрел он на отваливающий назад паром, всякий раз чувство¬вал он, что сердце его более и более сжималось, что буря в груди его умолкала; и если это не было спокойствие, то по крайней мере была тишина.
Натурально, что фельдфебель дорогою сделался его приятелем. Сообщать тоску свою другим есть потребность любящего, и если б ника¬кое человеческое сердце не открылось для разделения горести бедного нашего странника, то бы он украл в ближней деревне собаку и ей бы стал жаловаться на судьбу свою. К тому ж Вильгельмов товарищ был не так суров, как то показывали его черные усы и толстый его голос. У него были жена и сын; он охотно говорил о войне и сражениях, но еще охотнее о доброй своей Груше и милом ребенке, оставленном на руках ее. Человек, знающий цену доброй жены и семейственного сча¬стия, не может быть жестокосердым человеком. Наш усач терпеливо выслушивал жалобы печального Вильгельма, и сего довольно было для растерзанного сердца.
После нескольких дней путешествия достигли наши странники надлежащего места: это была пограничная крепость, в которую соби¬рались рекруты, где учились они военным экзерцициям. Тихий, крот¬кий, терпеливый и понятливый юноша скоро приобрел любовь своих начальников. Он выучился первым приемам нового своего искусства, не получив ни одного палочного удара. Он был верен, прилежен к своему делу и никогда не вмешивался в дурные дела. Почерк его был хорош; он учил детей своего капитана читать и писать и таким обра¬зом скоро приобрел себе от всех любовь и даже почтение; самые раз¬вращенные из его товарищей не питали к нему ненависти, ибо он никогда не старался быть проповедником и никогда не мешал им в их удовольствиях. Но между ими был один, который больше, нежели кто-нибудь, казался к нему привязанным, и сей-то один был самый распущенный.
Фриц Перльстат, сын одного немецкого дворянина, имел нежное сердце и пламенный, необузданный характер. Еще ребенком надоедал он до крайности своим учителям; делал над ними всякие проказы и был
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
первый на удалые выдумки и шалости: то сажал козявок в парики высо-копочтенных своих манторов19, то захлопывал дверью косы своих това¬рищей и прочее, и прочее.
Благомыслящие наставники не жалели ничего для спасения души его, — ничего, ни увещаний, ни розог, но последние еще меньше дей¬ствовали, нежели первые. Отец смотрел сквозь пальцы на шалости своего сына, и, может быть, все бы кончилось благополучно, когда бы злой дух Фрицев не навязал ему на шею неугомонной мачехи.
Не отступая от истины, можно сказать, что бывают очень добрые, прямодушные мачехи, но это случается редко, почти никогда. Фран¬цузы называют такую редкость belle mere, а обыкновенную мачеху maratre — сильное выражение, которого нет на языке нашем. Фрицев мучительный дух был maratre. Она всем сердцем ненавидела живого, веселого юношу и каждую ребяческую резвость, каждую неосмотри¬тельную шалость приписывала скрытным, коварным намерениям, злому, испорченному сердцу. Таким образом мальчик становился час от часу большим шалуном*20, и как мы ни за что так хорошо не платим, как за ненависть, то и Фриц с своей стороны воздавал мачехе своей рав¬ным за равное. Он выискивал все, чем только можно было раздразнить ее, и портил все, что только попадалось ему в руки. Накласть сахару в масло, наловить мышей и потом впустить их в столовую, подложить мешок жуков и козявок под подушку своей мачехи, чтобы не дать ей заснуть во всю ночь — это были обыкновенные Фрицевы подвиги; каж¬дый день заводил он новый шум в доме; более и более предупреждал он против себя отца, и мачеха в самом деле начала думать, как бы от него отвязаться.
Однажды надобно было ей идти крестить к одному богатому чело¬веку; для такого праздника вынула она из сундука новый блондо-вый прибор21 и положила его на софу. Фриц увидел это и улыбнулся коварно. «Погоди, голубушка! Я тебе насолю», — сказал он и приманил старого большого кота, которой имел худую привычку и самые доро¬гие вещи ставить за безделку. Он положил его в блонды, и следствия превзошли его упование, но тут обрушилась на его голову давно гро¬зившая туча.
— С Фрицем нет мочи более! — сказала мачеха. — Либо меня, либо его прочь!
— Но куда?
* Les maratres font deserter les villes et les bourgades, et ne peuplent pas moins la terre de mendiants, de vagabonds, de domestiques et d’esclaves, que la pauvrete. «Carac-teres» de la Bruyere.
66
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
— Куда хочешь! Мне все равно; только я не могу жить с ним вме¬сте. Разве он маленькая повеса? Отдай его в солдаты: ружье выгонит из него всю блажь.
Фриц смеялся; сестра его плакала и просила. Отец осмелился сделать несколько слабых возражений; все напрасно! Ужасное слово мачехи превозмогло, и не прошло еще месяца, как Фриц был уже муске-тером22.
Но мускет не усмирил его. Хотя он и перестал делать прежние шало¬сти, но все был тот же неугомонный, ветреный юноша, который всегда был готов прошибить лбом стену, и которого пылкость часто вмешивала в худые дела. Кто знает, чтобы с ним сделалось наконец, когда б случай не привел театрального общества в отечественный его город? Помо-щию денег, которые изредка присылала ему добрая сестра его, имел он случай быть в театре. «Благодарный сын»23 была первая пьеса, которую он увидел; она сделала неизъяснимое впечатление на его сердце. Он смеялся и плакал. Это были первые слезы чувствительности; он сты¬дился проливать их и удивлялся, что находил в них удовольствие.
Сия минута определила благородные склонности душевных сил его. Хотя он и не совсем переменился, хотя находил еще удовольствие в шумных, рассеянных увеселениях, но зато были и такие минуты, в которые занимали его книги, доставляемые ему сестрою, в которые Дон Кишот и Том Джон заставляли его смеяться, а Оберон иДон Карлос24 наполнили душу его восхищением.
В сие-то время сделался герой нашей повести его товарищем, и самые сии книги, которые Вильгельм, получая от него, читал и пере¬читывал с жадностью, стали первыми узлами их союза; союз сей был еще весьма слаб, но время утвердило его до чрезвычайности. Пла¬менный Фриц следовал иногда советам хладнокровного своего друга; он не мог воспротивиться, чтобы не почитать их, и часто находил в том удовольствие. Вильгельм также изредка соглашался участвовать в шумных его удовольствиях, и часто присутствием своим предупре¬ждал многие худые следствия, обыкновенно происходящие от несо¬гласия или недоразумения между любимцами Бахуса. Одним словом, Вильгельм спустился к Фрицу, а Фриц возвысился до Вильгельма. Ежедневно открывал он в сердце своем новые, нежные чувства; еже-дневно голова его становилась чище, душа образованнее, и наконец от прежнего юношеского распутства не осталось в нем ничего, кроме сей вспыльчивости и сего скоро возгорающего огня, который хотя не всегда показывает доброту сердца, но зато всегда сноснее оного мерт¬вого, скрытного хладнокровия, означающего мрачную, нечувстви¬тельную душу.
5-5108
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
ГЛАВАХ
Так прошли два года
