сильных покровителей, которые во многих слу¬чаях бывали ему полезны своим кредитом и часто выводили его из бед. За то служил он им усердно кошельком своим.
Вильгельм был не физиогномист27 и не разобрал, какого рода ласко¬вость его хозяина. Без всякого страха — ведь он не был преступник — объяснился он с дружелюбным, улыбающимся откупщиком, который выслушал его, нимало не изменясь в лице своем.
— Хорошо, друг мой! — сказал он тихим голосом. — Не бойся ничего, поди за мною.
Он привел его на чердак, где было набросано сено.
— Ты, верно, проходил всю ночь, устал и захочешь отдохнуть? Здесь тебе никто не помешает. Я принесу тебе сюда обедать; не погнева¬ешься, чем богат, тем и рад. Когда же будет темно, то я тебя отправлю с Божиею помощью. Недалеко отсюда есть маленький город; исправник мне друг: я дам тебе к нему письмо, чтобы он снабдил тебя пашпор-том — без пашпорта очень худо; к тому ж советую тебе как можно ско¬рее переменить свое платье, иначе ты тотчас попадешься!
7а
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
Вильгельм, тронутый и восхищенный таким редким доброду¬шием, от всего сердца поцеловал пухлую руку грузного своего хозя¬ина. «Я так и думал, — сказал он сам себе, когда остался один, — вера, которую исповедует Лиза, учит человеколюбию!» Беспечно бросился он на свежее благовонное сено и проспал спокойно несколько часов. Проснувшись около полудня, увидел он перед собою своего хозяина, который принес ему чашу похлебки, окорок ветчины, хлеба и бутылку полпива28.
— На тебе, друг мой, поешь немного; вот и письмо к исправнику; только советую не уходить прежде ночи: в деревне есть прусские гусары; харчевня недалеко, и ты хорошо сделаешь, когда подождешь до тех пор, как все улягутся. Когда же ты совсем переоденешься и достанешь пашпорт, то никто тебя не тронет, и ты с Божиею помощью будешь в безопасности.
Новая благодарность со стороны бедного беглеца. Доброхотный хозяин оставил его с тою же улыбкою, с тем ласковым лицом, как и пре¬жде. Вильгельм наелся и напился досыта и заснул опять. К вечеру про¬снулся он подкрепленный новыми силами и предался мыслям, к кото¬рым уединение настраивало его душу. Горестно взирал он на прошед¬шее и безнадежно на будущее. Он не знал, куда деваться; не знал, что с ним будет, и со всем тем был довольно равнодушен. Человек, могу¬щий работать, везде найдет себе хлеб; и если должно ему отказаться от любви, то все равно, где бы он ни нашел его.
Доселе в доме откупщика царствовала мертвая тишина. Виль¬гельм не слыхал ничего, все было спокойно. Две мыши, привлеченные запахом его окорока, довольно тихо расхаживали подле него и, каза¬лось, были единые обитатели домика. Но когда стало смеркаться, то показалось ему, будто он слышит под собою стон. Он стал прислуши-вать — все опять утихло. «Я ошибся!» — подумал он и выбросил все из головы своей. Но только начал он заниматься другим, как тот же стон послышался в другой раз. Он остановил дыхание и слушал. Тут очень явственно мог он различить то продолжаемые, то отрывистые вздохи и стенания; они, казалось, происходили из горницы прямо под чердаком его. Дом был деревянный, и тонкий пол способствовал его любопыт¬ству. Он приложил к нему свое ухо и слушал прилежно. Тут узнал он, что не совсем ошибся в своем мнении. Но чьи были сии стоны? Какое несчастие извлекало их из страждущего сердца? Сего никак не мог он угадать.
Иногда казалось ему, что слышит и голос своего хозяина; из сего заключал он, что в доме был еще, кроме его, несчастный, который, также как и он, принят человеколюбивым его покровителем; только не
73
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
мог он понять, от чего происходил такой пронзительной вопль? Если это был больной, то надлежало, чтобы его болезнь была очень тяжела, ибо одно сильное, нестерпимое страдание могло исторгать такие болез¬ненные стопы. Жалостливое сердце его мучилось вместе с незнакомым страдальцем: он забыл собственную свою опасность.
К ночи сделался стон пронзительнее и жалобнее, и, наконец, пре¬вратился в крик. Сей крик был женский; он терзал душу Вильгельма, который охотно бы желал быть на ту пору в харчевне с гусарами. Через полчаса все утихло снова. Вильгельм услышал, что кто-то крадется; калитка заскрыпела: он выглянул в слуховое окно и увидел своего хозя¬ина, который тихо пробирался по двору в сад и, казалось, нес что-то под плащом. Вильгельм последовал взорами за ним в сад. Он остано¬вился под деревом, положил свою ношу на землю и начал копать ее лопатой.
Женский крик между тем превратился в томные вздохи и отвлек сострадательного Вильгельма от странного зрелища, которое проис¬ходило перед его глазами. На цыпочках сошел он с чердака вниз по лестнице и, удерживая дыхание, подкрался к горнице, где слышались жалобы. Лампада светила в дверь, которая была не заперта, а отворена немного. Он послушал, заглянул в нее. Пол облит был еще дымяще¬юся кровью, и ночник слабо освещал кровать, на которой лежала блед¬ная как смерть девушка. Брось перо! И не старайся выразить ужасных чувств Вильгельма! Боже! Боже!.. Это Лиза!
Бездыханен, полумертв, стоял бедный юноша; ноги его, казалось, были прикованы на одном месте, колена его дрожали, волосы стояли дыбом; неподвижно смотрел он на страшное привидение, которое мед¬ленно оборачивало вкруг впалые глаза свои и стонало. Он хотел кри¬чать — дыхание спиралось в груди его; хотел бежать — ноги его ока¬менели. Он не помнил, сколько времени простоял на одном месте, как вырвался из сего ужасного логовища преступлений, как дошел до ворот дома и очутился на большой дороге: все это представлялось ему на дру¬гое утро как будто во сне. Он опомнился только тогда, когда увидел себя, сидящего под деревом на поле, когда солнце было уже довольно высоко, и одна молодая крестьянка подошла к нему, спросив у него ласково, не болен ли он? И попотчевала его молоком.
Он посмотрел на нее неподвижными глазами и, казалось, пробу¬дился от тяжкого сна. «Благодарствую, моя милая! — сказал он тихо. — Мне ничего не надобно».
Крестьянка поглядела на него с сожалением, покачала головой и пошла.
7^
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
ГЛАВА XII
Когда небо ниспослало на землю ужас, то повелело оно сопрово¬ждать его бесчувствию, благодетельному его брату! Ужас в одно мгно¬вение разрушил бы машину человечества, когда бы оно не спасалось в объятиях бесчувствия.
Ничего не помня, с охладевшим сердцем оставил Вильгельм мрач¬ную сцену оных ужасов; поспешно, без всякого размышления шел он вперед или, просто сказать, передвигал ноги. Он поравнялся с харчев¬ней, увидел при свете луны двух гусар, спящих на скамейках, и нимало не ускорил шагов своих. Спустя несколько часов бросился он, истощен¬ный усталостию, на траву под дерево; утренняя роса промочила его насквозь — он не чувствовал; день показался — он не видал его; жаво¬ронок вился над головой его и пел громко утренние свои песни — он не слыхал ничего. Когда крестьянка с молоком отошла от него, то он смотрел на нее долго, без всякого размышления; потом склонил свою голову на землю и вырывал с корнем полевые цветы вокруг себя.
Около полудня поднялась гроза: гром гремел вдали, Вильгельм слышал его как будто бы сквозь тонкий сон и чувствовал некоторое удо¬вольствие.
Небо обложилось мраком: он с жадностью смотрел на черные тучи. Крупные дождевые капли обливали его лицо и освежали пламенные его щеки; молния час от часу становилась сильнее, гром час от часу уве¬личивался. Вильгельм дышал свободнее. Сильный проливной дождь, сопровождаемый вихрем, полился из черных облаков. Близкая соло¬менная рига могла бы служить убежищем для путника: Вильгельм видел ее и не трогался с места.
В сию минуту проехала мимо его команда гусар; чтобы защитить себя от непогоды, укутали они лица свои епанчами29 и ехали во всю рысь. Они не видали Вильгельма, но Вильгельм видел их: по мундиру узнал, что они прусаки, и не чувствовал страха, и не мог даже понять, для чего разъезжали они здесь без всякого дела.
Гроза увеличивалась больше и больше; гром гремел сильнее, и грудь Вильгельмова облегчалась постепенно. Туча была прямо над его голо¬вою; вдруг молния с страшным треском ударила в дуб, отстоявший от него шагов на сто, и расколола его от вершины до корня.
— Для чего ж не в это? — сказал Вильгельм, простерши руки к дереву, под которым находился. — Боже! Размозжи мою голову Твоим громом. Ах! На что, на что мне эта жизнь? Возьми ее; она мне ужасна!
75
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
Радуйся, юноша! Опять отверзаются сжатые судорогою безмолвные уста твои; ропщи, жалуйся, и если слезы твои смешаются с хладными каплями дождя на горящих щеках твоих, то адский дух отчаяния про¬летит мимо и не коснется тебя черными своими крыльями. Так, уже с удаляющимся громом ниспускается на тебя кроткий Гений горести. Буря молчит, солнце проницает сквозь влажный покров, птицы начи-нают петь; ты плачешь!
Плачь! Рыдай! Слезы сии прогоняют возрождающуюся мысль само¬убийства. «Я еще не совсем отторгнут от живущих в мире! — вскричал он. — У меня еще есть друг, которого спасти должно; друг, которому я обещал сохранять жизнь свою. Беги! Беги! Каждый шаг твой приносит ему спокойство и удаляет тебя от неверной. О Лиза! Лиза! В какую про¬пасть ты низверглась!»
Он встал с места и к вечеру пришел в городок, о котором говорил ему откупщик. Здесь вспомнил он о письме к исправнику, и хотя сердцу его было противно принять помощь от того, кто осквернил его святи¬лище, но мысль: «Теперь единственная должность твоя думать о спасении друга» победила сие отвращение. Он пошел к исправнику, увидел ста¬рого, поседевшего человека с добродушным лицом и отдал ему письмо.
Старик надел очки, стал читать, удивился. Посмотрел сомнительно на Вильгельма, начал читать снова, и движение неудовольствия пока¬залось на губах его. Он снял с размышлением очки, положил письмо на стол и прошел несколько раз по горнице. Наконец позвонил он дрожа¬щею рукою в колокольчик: полицейский солдат вошел в комнату.
— Друг мой! — сказал старец Вильгельму. — Жалею очень, что при¬нужден тебе сказать, что тебя обманули. Ты попался в худые руки. Если бы ты был просто дезертир, то бы я охотно стал смотреть на тебя сквозь пальцы, но в этом письме обвиняют тебя в убийстве; итак, прости меня, ты мой арестант. — (К полицейскому): — Возьми его.
Вильгельм окаменел.
— Возможно ли?
