спасения: знатные господа обыкновенно думают, что нет большей чести для простого человека, как когда они позволяют ему набить свое брюхо в высокопочтенном их присутствии, и Виль¬гельм как ни вертелся, как ни отговаривался, но все принужден был остаться.

За столом сидел он как на иголках, и при всяком новом блюде холодный пот выступал на лице его. Его превосходительство между тем изволил разговаривать о политике с подагрическим тайным совет¬ником, который икал изо всей мочи и только тогда стал разговорчи¬вее, когда дело дошло до рассуждения о доброте рейнвейна и шампан¬ского вина. Тут и духовный отец растворил уста свои; с видом знатока

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

тянул он один стакан за другим и бранил прусских гусаров, которые, в то время, когда он еще был монастырским отцом-казначеем, оборвали у него целый огород прекрасной смородины.

Наконец наступила минута избавления. Га! Как поспешно кинулся Вильгельм вниз по лестнице! Маленький, толстенький секретарь пых¬тел и едва успевал за ним следовать; на улице оставил бы он его на месте, когда бы мог один найти дорогу в смирительный дом. Хладно¬кровный проводник его переваливался с ноги на ногу и вопросами сво¬ими о новостях приводил в отчаяние бедного Вильгельма.

— Вы, я слышал, выиграли сражение?

— Да.

— Сперва заговорили было, что вы его потеряли?

— И то, если вам угодно.

— Как это? Я вас не понимаю.

— Ах, Боже мой! Сударь, мне, право, не до сражений — завтра все рас¬скажу вам — теперь я ничего не знаю и знать не хочу!

Секретарь покачал головою и подумал, что г(осподин) поручик немного помешан. Таким образом, молча, пришли они к смиритель¬ному дому.

— Надобно позвонить, — сказал секретарь, и уже Вильгельм обо¬рвал снурок. Лиза в ту минуту читала вечерние свои молитвы. Виль¬гельм был тот предмет, за которого она молилась, ибо почитала мерт¬вым своего любезного.

Вдруг послышались скорые шаги в длинном, пустом переходе. — К кому это посещение? — Вдруг зашумело нечто у дверей. — Что, что значит? Двери растворились настежь. Молодой офицер бросился в горницу. Лиза не имела времени распознать его. Он лежал у ног ее и рыдал: «Лиза, ты свободна!»

Есть сцены в человеческой жизни, которые — когда опустится зана¬вес — кажутся сном и для самих актеров. Такие сцены не для кисти поэта, и если читатель не может себе их представить сам, то не имеет он права обвинять и живописца.

Лиза не чувствовала, что с нею делается. Без памяти лежала она в объятиях Вильгельма, без памяти отнесли ее в наемную карету; с удив¬лением пробудилась она из своего бесчувствия в незнакомой горнице и в недоумении старалась вспомнить, как она зашла в этот дом, на сию постелю.

Все было тихо вокруг нее, подле ее постели стоял ночник и бросал бледный свет на старый шелковый ковер. «Где я? — спросила она самое себя, — не привиделся ли мне Вильгельм? Ах! Мне чудятся странные вещи».

9о

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

Тут поворотила она случайно голову и что же увидела? — Вильгельм сидел в креслах подле ее постели; истощенный усталостью, он поневоле покорился краткому сну.

— Вильгельм! — вскрикнула громко Лиза.

Он проснулся и бросился к ее груди, радостные слезы облегчили стесненные сердца их. После многих безмолвных объятий собрал Виль¬гельм несколько сил и в несвязных отрывках рассказал ей свою историю.

Лиза слушала очень примечательно и спросила, в которое время произвели его офицером. Ответ его подтвердил ее догадки. Незнако¬мый благодетель открылся.

— Так это ты? Тебе обязана я всем! Сердце мое не обмануло меня. Рыдая, прижалась она к груди его; в радостных слезах застигнул их

день, посреди невинных ласканий застала их ночь; два дни пролетели быстрее молнии.

Чего бы не мог требовать, на что бы не мог осмелиться юноша, кото¬рый приобрел такие права на сердце своей любезной! Но Вильгельм чтил невинность и добродетель, которые, несмотря на то что некогда страдали без защиты в когтях похитителя, все были так же чисты, как будто бы только теперь вышли из рук природы. Может быть, хладно¬кровный улыбается при имени невинности, но, несмотря на то, всегда останется справедливым, что невинность умирает только тогда, когда умирает чистота сердца, и что многие, никогда не оскверненные рукою мужчины девушки, давно уже лишились своей непорочности.

Что Oice будет с Лизой?

— Лиза будет моя супруга! — вскричал Вильгельм и скрыл пламен¬ное лицо свое на груди ее.

— Никогда, никогда! — перехватила благородная девушка. — Пре¬ступница, потерпевшая посрамительное наказание, не должна лишить тебя чести! Как будешь ты сносить насмешки своих товарищей?

— Га! Я буду.

— Ну! Я понимаю, что ты будешь делать — проливать кровь и кро¬вью смывать с себя поношение; ты сделаешься убийцею либо меня сде¬лаешь вдовою. Нет, Вильгельм! Государь не может положиться на честь такого человека, который подает руку беспутной девке. Если я больше несчастна, чем виновна, если я стою больше жалости, чем презре¬ния, то теперь должна доказать это, добровольно отвергнув твою руку, которую бы кровью искупить не пожалела. Ты назвал меня сестрою — хорошо! Вильгельм, брат мой! Позволь мне отказаться от драгоценней¬шего имени — от имени твоей супруги!

Вильгельм со всем красноречием любви старался опровергнуть сие намерение. Уже прошло пять дней его отпуска, шестой наступил; нельзя

9!

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

было терять времени. Сердце бедной девушки терзалось; трудно было ему противиться голосу любви, который обыкновенно кажется голосом истины. Она чувствовала, что не в силах долее сопротивляться и что, наконец, должна будет уступить просьбам и слезам любезного. С тру¬дом удалось ей выпросить отсрочки до завтрева.

Когда же Вильгельм, прощаясь с нею, пожал с нежностью ее руку и уже отворил двери, чтобы идти в свою горницу, то бросилась она за ним вслед, обхватила его обеими руками и плакала горько.

— Что ты, Лиза?

— Ничего, ничего! Прости, почивай спокойно! Завтра, завтра!

— Как! Ты боишься той минуты, в которую поклянешься быть вечно моею?

— Нет! Нет! Я навек твоя! Поди, милый Вильгельм, будь спокоен! Ради Бога, оставь меня — я не могу сносить долее.

Вильгельм пошел. Сладкие надежды скоро усыпили его, и прелест¬ные мечты веселили его во время сна. Поспешно вскочил он с постели с первыми лучами дня, накинул на плечи сюртук и тихо подкрался к две¬рям Лизиной спальни. Они были только приперты; он осторожно рас¬творил их и сказал тихим голосом: «Ты еще спишь, милая Лиза?» — Нет ответа. Он всунул голову в горницу — она пуста; взглянул на постель — там нет никого, ниже следа, чтобы кто провел ночь на ней. Краска всту-пила в лицо его, робкое предчувствие стеснило его грудь. С трепещу¬щим сердцем вошел он в горницу, осмотрелся и увидел записку, лежа¬щую на столе. С жадностию пожирал он ее глазами.

«Прости меня, добрый Вильгельм! Я бегу от самой себя. Сердце мое не смогло бы долее противиться любви твоей, но я должна, покуда есть время, избавить тебя от стыда и раскаяния. Может быть, в жару стра¬сти будешь ты обвинять меня: ах, Вильгельм! Не делай этого, мое наме¬рение стоило мне ужасного труда и многих слез. Я принуждена тебя оставить, чтобы сделаться достойною твоего сердца. Прости! Не бес¬покойся обо мне. С деньгами, которые ты присылал мне и которые я тщательно сохраняла, могу я прожить несколько месяцев без чужой помощи; между тем я успею найти себе место — нет нужды, какое — я ко всему привыкла. Прости! Не старайся узнать моего убежища; ты не увидишь меня, не увидишь до тех пор, покуда я не буду достойна назы¬ваться сестрой твоей, покуда время не изгладит моего преступления, моего стыда, а может быть, и любви твоей. Ах! Для чего желать этого? Поспеши же, бедная Лиза, поспеши, покуда есть время, покуда есть у тебя силы… Я подходила к твоей горнице; слышала тихое, спокойное твое дыхание — может быть, в последний раз! Сердце мое разрыва¬лось! Уже бралась я за замок дверей твоих; уже невидимая сила влекла

92

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

меня к твоей постели, чтобы еще раз поглядеть на своего друга — ах! Я боялась разбудить тебя; боялась, чтобы пламенная твоя любовь и мое сердце не уничтожили моего предприятия. Я опустила руку, я покры¬вала поцелуями и обливала слезами щеколду у дверей, к которой ты завтра прежде всего прикоснешься милою рукою своею; на пороге лежала я в слезах и горести и просила тебе благословения от Вышнего. Ну, все кончено! Прости, единственный друг мой! Брат мой! Я спешу от тебя сокрыться. Прости! Может быть, навеки, навеки! Не забывай несчастной сестры своей!»

Вильгельм неподвижно смотрел на записку; ни одна слеза не кати¬лась по щекам его, судорожные конвульсии сжимали его губы; он стоял безмолвно, как мертвый; наконец после долгого бесчувствия пробу¬дился он, как будто из тяжкого сна.

— Га! Это слишком много! — закричал он, ломая руки. Смутный взор его бродил вокруг горницы, как будто искал остатков, признаков своей Лизы, но ах! Нет ни малейшего следа милой беглянки!

«Но она обливала слезами замок у дверей моих; она лежала на пороге и молилась обо мне Богу!»

Он бросился на колени и молился о Лизе, горячие слезы лились на стесненную грудь его.

Вдруг вскочил он с бешенством, бросился из горницы; шумел и бегал по всему дому; требовал от каждой кухарки отчета: куда дева¬лась Лиза? И в жару своего исступления сбил с ног одного трактирного слугу, который сделал ему весьма натуральный вопрос, не обокрала ли его эта красотка?

Когда же ему никто не мог сказать, как и куда скрылась Лиза, то оделся он на скорую руку, побежал в дом старой тетки, из него в город, в предместье и окружности. Попадались ли ему два человека вместе, он тотчас останавливался и прислушивал к словам их, воображая, что они говорили о Лизе. Примечал ли он женское лицо в окне за гардиною, он тотчас подходил к нему, стоял, как вкопанный, на одном месте, и не отходил от оного до тех пор, покуда незнакомое лицо не выглядывало на него с любопытством.

Таким образом, не евши, не пивши и не успокоясь ни на минуту, проходил он целый день по городу и к вечеру прибежал опять в трак¬тир свой, надеясь, что Лиза, может быть, нашлась во время его отсут¬ствия. Трактирщик сидел у ворот и спокойно покуривал свою трубку. «О! Верно, верно, нашлась! — думал Вильгельм. — Иначе хозяин не