ошибок. Их отличительной чертой является также вариативность орфографии, которая может объясняться не только недостатком редак-туры, но и стремлением издателей сохранить правописание оригинала. Наконец, мы столкнулись с отсутствием текстологической и эдицион-ной традиции, о чем уже шла речь выше.
В связи с этим редакторский коллектив счел целесообразным сохра¬нять орфографию последних прижизненных изданий, по возможности не осуществляя ее унификацию, пунктуацию же и употребление заглав¬ных букв в большинстве случаев привести к современной норме.
Таким образом, в данном издании приняты следующие принципы передачи текста, частично оговоренные в редакционной преамбуле к данному ПССиП, частично уточненные и дополненные в отношении к прозе писателя:
1) в прозаических текстах, как и в стихотворных, заменены устарев¬шие и отсутствующие в современном алфавите буквы на нынешние соот¬ветствия; иноязычный текст дан по современным нормам; исправлены опечатки и грубые ошибки (в написании «не» с глаголами и отглаголь¬ными формами, в раздельном и слитном написании наречий и т. п.);
2) исправлены очевидные отступления от современных правил орфографии, в том числе славянизированные лексические и граммати¬ческие формы: из молодаго сучка, толстой голос, по щекам, ея, месяцов, тем-носиций, нещастный, притти, вить (вместо ведь), безсмертньгй, прозьба, естьли (вместо если), ясминовая (жасминовая) беседка, не льзя, по латине и др. Хотя в некоторых случаях подобные формы можно рассматри¬вать как стилистическое средство, в целях облегчения восприятия тек¬ста они были унифицированы в соответствии с современной нормой;
мантической прозы // Жуковский и литература конца XVIII — XIX века. М., 1988. С. 193—206.
3) заменены заглавные на прописные буквы в словах типа: Католики, Христианин, Французский эмигрант, Эскулап, Гений горести, Судьба, Небо, добрый Господин, Арифметик, доложу Государю, добродушный Герцог, смелый Генераллисим;
4) исправлены очевидные отступления от правил современной пун¬ктуации, в том числе и при оформлении прямой речи.
5) в текстах сохранены:
а) все курсивы, разрядки;
б) имеющееся у Жуковского вариативное написание слов: с Божией помощию и с Божьей помощью, с важностию и с важностью, с вос¬хищением и с восхищеньем, пиеса и пьеса, счастие и счастье, тамо и там, толико и только, обнялись и обнялися, об ней и о ней, между ими и между ними, на колена и на колени, крылушки и крылышки, приближим и прибли¬зим ит. п.;
в) авторское написание имен писателей, художников и т. д., названий произведений искусства, географических названий и т. п. — Манторов,Дон Кишот и Том Джон, Юнговы нощи, Опыты Монтаня, «Шел-лерова песня к радости». В подобных случаях см. реальный комментарий;
г) некоторые особенности пунктуации прижизненных изданий: использование восклицательных и вопросительных знаков внутри предложения; использование точки с запятой даже в тех случаях, когда она отделяет краткие отрезки текста; встречающиеся в прозе Жуков¬ского случаи передачи диалогов в соответствии с традициями драма¬тургии.
Основанием к предлагаемым текстологическим принципам служит последний по времени автограф (авторизованная копия) или прижиз¬ненная публикация.
В комментарий к произведению входят, как и в предыдущих томах ПССиП, справка об автографах и копиях, прижизненных публикациях, об источнике публикации, отмечены разночтения в разных изданиях. Особую роль играет обоснование датировки текста, его творческая история. Кроме того, в комментарии, в случае переводного произ¬ведения, по возможности указывается источник перевода, сведения об авторе подлинника, об особенностях перевода, а также о других переводчиках, обращавшихся к данному иноязычному сочинению. Комментарий сообщает сведения об интересе Жуковского к переводи¬мому произведению и его автору, о рецепции сочинения или перевода в критике, в читательских кругах, о судьбе произведения в дальнейшей истории литературы и общественной мысли. Особый пласт коммен¬тария составляет поэтический контекст прозаических произведений и переводов, вводящий их в общую логику развития творчества Жуков¬
ского и русской литературы в целом. Раздел «Комментарии» в каждом томе предваряется краткой редакторской преамбулой.
Настоящее издание, таким образом, призвано показать неугасае¬мый на протяжении всего творческого пути принципиальный интерес Жуковского-поэта к прозе, его заботу о развитии отечественной прозы. Отличающаяся высочайшим уровнем нравственного пафоса, глубиной духовного опыта автора, широтой художественных поисков и откры¬тий, чрезвычайно актуальных для современного общества и совре-менной науки о литературе, проза Жуковского, собранная в полном объеме, представленная в эволюции, должна занять свое вполне опре¬деленное и значимое место в истории русской литературы XIX в. Тем самым будет не только конкретизирована история русской прозы, ее перехода из века Просвещения в век романтизма и реализма, от сенти¬ментальной повести и многочисленных небеллетристических малых эпических жанров к классическому русскому роману, но и дополнится картина творческой эволюции Жуковского в целом.
МЫСЛИ ПРИ ГРОБНИЦЕ
Уже ночь раскинула покров свой, и сребристая луна явилась в тихом своем велелепии. Морфей помавает маковою ветвию, и сон с целебною чашею ниспускается на землю. Все тихо, все молчит в пространной области творения; не слышно работы кузнечика, и трели соловья не раздаются уже по роще. Спит ратай, спит вол, верный товарищ трудов его, спит вся натура. Один я не могу сомкнуть глаз своих, одному мне чуждо всеобщее успокоение. Встану и пойду… Как величественно это небо, распростертое над нами шатром и украшенное мириадами звезд! А луна?.. Как приятно на нее смотреть! Бледно-мерцающий свет ее про¬изводит в душе какое-то сладкое упоение и настраивает ее к задумчиво¬сти… Везде царствует тишина, только там — вдали — шепчет дремлю¬щий ручеек, и едва, едва слышно колебание листьев. «Прекрасно, пре¬красно!» — говорил я с восхищением и нечувствительно приблизился к озеру, окруженному древними дубами, коих вершины изображались в тихой и спокойной поверхности вод, как в чистом зеркале. Смотрю на них с почтением, иду вперед, и взору моему представляется полураз¬валившаяся гробница. Седой мох покрывает ее; гнезда хищных птиц находятся в ее трещинах; эмблема смерти — череп — иссечен вверху, и еще приметны некоторые остатки изглаженной надписи. При сем виде я содрогнулся, трепет объял мое сердце. Но мало-помалу бодрость моя возвратилась, страх исчез, некоторая томность овладела мною, и мысль за мыслию теснились в душе моей. Живо почувствовал я тут ничтож¬ность всего подлунного, и вселенная представилась мне гробом.
«Смерть, лютая смерть! — сказал я, прислонившись к иссохшему дубу, — когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей и когда, когда престанешь ты посекать все живущее, как злаки дубравные? Ты неумолима; закон твой непременен; ничто не избежит ударов твоих; ничто не подвигнет тебя на жалость. Там вижу я прекрасного отрока, подобного едва распустившейся розе; здесь лепоо-бразного1, сановитого юношу, гордящегося превосходными даровани¬ями своими. Нежные родители не могут насмотреться на них, не могут нарадоваться; ими дышат, ими живут, и надежда, что они будут некогда славою своего рода, украшением своего времени, восхищает чадолю¬бивое их сердце. Тщетная надежда! Один мах косы твоей — и их нет.
— ПРОЗА 1797 ГОДА —
Стон и вопль раздаются, нр ты не внемлешь и спешишь к новым жерт¬вам. Спешишь — и муж добродетельный, коего вся жизнь посвящена благотворению, коего пример есть светильник, вверху горы стоящий, муж, достойный жить целый век, колеблется, падает, и еще раз взгля¬нув глазами любви на оставляемый им мир, закрывает их навеки. Спе¬шишь — и столетний старец, беспечно вчера игравши с милыми пра-правнучатами, сегодня впоследние2 прижимает их к хладной груди своей, и сердце его перестает биться. Ты спешишь далее, смерть гроз¬ная, и все — от хижины до чертогов, от плуга до скипетра — все гиб¬нет под сокрушительными ударами косы твоей. И я, и я буду некогда жертвою ненасытной твоей алчности! И кто знает, как скоро? Завтра взойдет солнце — и, может быть, глаза мои, сомкнутые хладною твоею рукою, не увидят его. Оно взойдет еще — и ветры прах мой развеют…»
Тут глубокое смущение объяло мой дух, и грудь моя поколебалась от вздохов. «Но почто смущаться сею мыслию? — сказал я потом, — разве нет оплота против ужасов смерти? Взгляни на сей лазоревый свод: там обитель мира; там царство истины; там Отец любви. Смерть есть путь в сию вечно блаженную страну. Кто не угнетал слабых, кто не притес¬нял невинных и на кого горькая слеза сироты не вопияла на небо, кто всех любил, как братий своих, всем по возможности старался делать добро, тому нечего бояться. Смерть для него будет торжество, а гроб — лествица к небу. Но вы, злодеи! Трепещите…» — Тут глаза мои устре¬мились к гробнице. «Скажи мне, — воскликнул я, — чей прах вмеща¬ешь ты? Чьи кости в тебе почивают? Друг ли человечества спит здесь сном беспробудным или изверг естества, притеснитель себе подобных? Скажи: да омочу тление сие слезою чувствительности, или да изреку…»
При слове сем вдруг вспорхнула из гробницы вещая сова, и стоном своим возмутила царствовавшую окрест тишину. Кровь во мне волнова¬лась; голова отяжелела; я почувствовал некоторую слабость, я медлен¬ными шагами, с растроганным сердцем, возвратился в сельскую свою кущу.
МИР И ВОЙНА
Зазвучали оружия брани; засверкали острые мечи; знамена гордо развеваются в воздухе, и пернатые шлемы осеняют главы ратников. Соединившись в единое ополчение, с нетерпеливостию ожидают они знака к сражению. Раздается глас трубный — и, подобно молнии, летят они на врагов своих; кровь брызжет под ударами; меч, рассекая воз¬дух, с свистом упадает на крепкую броню; она зыблется, и багровая кровь струится по блестящей стали. Стон пораженных, мешаясь со зву¬ком оружия, раздается в долине, и земля дрожит под тяжкими стонами противоборцев.
Пламя войны! Все пожирает, ничто не сокроется от ужасного бича брани; там пылает дом беззащитной вдовицы и подавляет ее своим паде¬нием; там стонет сирота, лишенный родителей, — тщетно слабое дитя простирает невинные свои руки, дабы испросить себе пощады; убийца, жаждущий крови, не смягчается и с свирепством поражает свою жертву. Заструилась кровь из груди младенца, последний вздох излетает из сердца его, и бледность смерти покрывает его чело. Тщетно почтенный старец дрожащими стопами хочет сокрыться от ярости ожесточенного ратника, изверг настигает его и, невзирая на седины старца, вонзает дымящийся кровью меч в трепещущее его сердце — он падает, и смерт¬ный хлад объемлет его чувства. Ужас крылом своим покрывает поле брани, и все окрестные места трепещут от военных громов — всюду отча¬яние и горесть поселились, и радость отвратила блестящий взор свой.
Поспеши, благодетельный мир, поспеши утушить вражду челове-ков, осени крылом твоим ратующих братий и излей бальзамический сок твой в сердца, возженные пламенем войны.
Он нисходит, и светлая струя радости пробежала в сердца, горевшие злобою. Ратники, за час прежде сего яростно сражавшиеся и без жалости убивавшие друг друга, те самые ратники с дружелюбием объемлются — меч не блистает более в их руках, и кровь не кипит уже на светлой стали; все утихло, и радость, окруженная лучами, явилась посреди воинства.
Супруги в объятиях семейств своих вкушают неизреченные
