прижал милые знакомые черты к губам своим и поспешно распечатал письмо. Она уведомляла его о благополучном своем разрешении от бремени, описывала милого своего ребенка, матерние свои радости56, пламенное желание его увидеть, и это все с такою сердечною нежностию; во всем письме не видно было ни малейшего подозрения; всюду изображена была истинная доверенность, которая и самую мысль о возможной неверности отвергала! Га! Это сильно подействовало на благородное сердце ослепленного; слеза выкатилась из глаз его; он поклялся Богом и совестию завтра с письмом в руках явиться к Полине и все открыть ей.
И он бы сдержал свое слово, но капризная судьба хотела еще крепче стянуть сплетенный ее узел, ибо Вильгельм, проснувшись рано поутру, почувствовал лихорадочную дрожь в своих жилах. Сперва он не обра¬тил на сие никакого внимания, хотел встать и одеться; но едва оставил
166
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
свою постелю, как болезнь его усилилась, и жестокая дрожь принудила его опять лечь.
В городке был только один лекарь, который, как будто нарочно всту¬пив в союз с Вильгельмовою нетерпеливостию, еще увеличил болезнь его, и в пятый уже день наш страдалец чувствовал себя так ослабевшим от великого множества лекарств, что перестал надеяться когда-либо увидеть свое отечество.
Полина, прождавши несколько дней понапрасну своего друга, посла¬ла в город одного деревенского мальчика о нем осведомиться. Известие о опасности, в которой находился тайный любимец ее сердца, устра¬шило ее до крайности. Сто раз намеревалась она бежать к нему, и сто раз удерживала ее девическая стыдливость. Тут почувствовала она и в пер¬вый раз призналась самой себе, что Вильгельм ей любезен и что только от него жизнь стала ей приятна. Каждый день по нескольку раз должен был ходить мальчик в город осведомляться. Нетерпеливость, с какою она ожидала его возвращения, робость и участие, с каким она его расспраши¬вала, были ясными доказательствами воспламеняющейся страсти.
Вильгельмова болезнь, не будучи опасною, сделалась продолжи¬тельною. Скоро она прошла, но он остался после нее чрезвычайно сла¬бым. Хотя через несколько недель и мог он уже ходить по горнице, но все был еще слишком слаб, чтобы ходить долго или выйти на холод¬ный осенний воздух. Между тем давал он своей беспокоящейся прия¬тельнице самые ободрительные известия о состоянии своего здоровья и так привык к маленькому ее посланнику, что обыкновенно в то время, когда ему прийти надлежало, стоял у окна и ждал его с нетерпением.
Вдруг мальчик перестал ходить: не показывался ни утром, ни вече¬ром. Это удивило Вильгельма в первый день, обеспокоило на другой, устрашило в третий, и в четвертый было уже ему невозможно долее остаться в такой мучительной неизвестности. Он набросил на плечи свои сюртук и пошел, опираясь костылем, по знакомой дороге.
Сердце его забилось, как скоро издали увидел он жилище Полины; но с ним был талисман его — письмо Лизы, и одно только участие дружбы было причиною сего робкого трепетания его сердца. Ожи¬дание удвоило его силы. Он приближился к воротам, прошел через пустой двор, задыхаясь, взобрался на лестницу; все двери были отво¬рены, но все горницы были пусты. Нет и признаков Полины, ни одно живое существо не показывалось.
«Может статься, — подумал он, — что-нибудь понудило ее скрыться в подземелье». Он осмелился без огня сойти в погреб и старался, ощу¬пывая руками, найти в стене то место, где фальшивые камни закры¬вали вход в подземелье. Он нашел его, наконец, и шепнул сперва тихо,
.б7
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
потом громче, еще громче: «Полина, я здесь, я! Вильгельм, друг ваш!» — Напрасно! Все мертво и тихо.
«Может быть, — подумал он еще, — уединение опять склонило ее к мечтательности; может быть, она в гроте». С большим трудом мог он найти в потемках дорогу к выходу. Пришел в сад, добрался кое-как через обнаженную и увядшую рощу к подъемному мостику, взглянул в грот — все пусто, всюду мрак и запустение.
«Боже мой! — вскричал он. — Что сделалось с сим несчастным, без¬защитным творением!» Он бродил через силу туда и сюда, зашел в эрмитаж, не забыл и развалин башни, по которым лазил, повторяя имя Полины — все тщетно!
Иногда обманывало его трепетание волн, иногда шум, произведен¬ный кроликом в кустарнике; всегда надеялся он встретить Полину — и всегда обольщала его надежда, и силы его час от часу истощевались. Наконец, уставши до крайности, бросился он под березу, которая росла на дворе, и сидел долго без всякого размышления в тени ее. «Неужели нет никого, кто бы мог меня о ней уведомить! Когда бы попался мне хотя мальчик, ее посланный!» — Напрасно! Желание его не исполни¬лось, и наступивший вечер принудил его, наконец, идти назад в город, без всякого утешительного известия.
С унылым предчувствием и горестными мыслями о отчаянии своего друга, приближался он, потупив голову, к городским воротам, как вдруг крестьянский мальчик, распевая: «allons enfants de la patrie», встретился с ним и вывел его из задумчивости: он взглянул — это был маленький посол Полины.
— О! — закричал Вильгельм. — Куда девалась эта госпожа, которая тебя ко мне всякий день посылала?
— Не знаю, — отвечал мальчик весьма равнодушно. — За три дни перед этим она по обыкновению приказала мне прийти на другое утро; я пришел, но ее уже не было; я не нашел ни одной души во всем доме!
Больше от него нельзя было ничего выведать, ибо он сам не знал ничего больше. Вильгельм потащился печально в город, а мальчик, запевши опять марш свой, пошел своей дорогой.
ГЛАВА XXXVI
Незапный побег Полины так сильно подействовал на Вильгельма, что он стал еще нездоровее прежнего и, может быть, опять занемог бы
i68
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
опасно, когда бы стал думать о самом себе и послушался своего доктора, который советовал ему лечь в постелю, ибо нигде так скоро не занемо¬жешь, как в постели. Но он позабыл о себе, жаловался только на судьбу своей Полины и бродил по всем дорогам и окрестностям, чтобы где-нибудь и как-нибудь узнать об ней. Таким образом, свежий воздух и беспрестанное движение, вопреки доктору, вылечили его совершенно.
Но его совесть страдала. К настоящей вине своей придумал он и другую, которая не менее обременяла сердце. Не нашедши никакой причины к побегу Полины, вздумал он, что она сокрылась для того, чтобы в разлуке с нами дать времени вылечить рану, которой, судя по его холодности, любовь излечить не могла.
Ах! Если бы он прежде сказал ей, что он женат, то бы никогда этого не случилось! Когда странник, в незнакомом ему месте, приближится к мрачному лесу и найдет дорогу, то идет с осторожностию по ней далее; также и тропинка может обольстить его. Если ж нигде не видит он ни дороги, ни тропинки, то возвращается назад. Так и в лабиринте любви: дорога Гименея57 выводит из него странствующего, но если она скрыта, то какой-нибудь Вертер58 прокладывает себе новую непозволительную тропинку; скромная же девушка возвращается назад и убегает, не слу¬шая обольстительных песней привлекающего ее купидона. Конечно, Полина сражалась с своею страстию; конечно, была бы она уже давно невестою его друга, когда бы ребяческое самолюбие… А! Как он сты¬дится и краснеет сам своей совести! И в самом деле, самая худая краска та, которая покрывает щеки наши без свидетелей!
Где же оставалось ему наведываться о Полине? Кого о ней расспра¬шивать? К тому ж это самое могло бы возбудить подозрение! Все шаги пленников, слова их, разговоры — всё, всё было замечаемо. Полина была из фамилии роялистов. Его участие могло бы быть растолковано в худую сторону; стали бы думать о какой-нибудь тайной связи, а вся¬кая тайная связь в тогдашнее время почиталась заговором. Итак, ему можно было только изредка спрашивать о Полине и то как будто без намерения или какими-нибудь сторонними путями идти к своей цели, но все ответы, которые он получал таким образом, ничего ему не объяс¬няли, и он принужден был ждать объяснения от случая.
Для того, чтобы встретить такой случай, бродил он с утра до вечера по окружным местам и изредка посещал жилище Полины, в котором всегда находил пустоту и безмолвие.
Однажды вечером, проходя через одну деревню домой в город, услышал он вдруг позади себя крик: «Пожар! Пожар!»
Он оборотился и увидел один крестьянский дом, объятый пламе¬нем, которое было так сильно, что прежде, нежели Вильгельм подо¬
169
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
спел туда, уже загорелись и соседние домы. Поселяне сбегались со всех сторон, спасали то, что спасти было можно, и Вильгельм помогал им вытаскивать все, что попадалось ему в руки, и когда подхватывал он целый сундук, которого бы не поднял, когда бы страх не придавал ему силы, то наполнял водою ведро и помогал тушить. Пожар, который беспрестанно усиливался — пламя развивалось, всюду слышался крик и стон — и звон колокола мешался с шумом и криком.
Вдруг жалобный вопль поразил слух Вильгельмов. Он протерся к тому месту, откуда он слышался, и увидел молодую женщину, кото¬рая в отчаянии билась и валялась по земле. Она была на поле и рабо¬тала тогда, как начался пожар; увидев это, бросилась она опрометью в деревню и нашла хижину свою всю в огне. В ней оставила она грудного младенца в колыбели, а подле колыбели осмилетнего мальчика, чтобы качать спящую сестру свою; обоих нигде не было. Пламя заграждало вход в хижину, крышка грозила падением.
Бедная мать была в неописанном отчаянии; рвала на себе волосы и кричала жалобным, раздирающим сердце голосом: «Дети мои! Дети мои! Мой Антон, моя Полина!» Вильгельм не мог долее сносить сего зре¬лища: без размышления, ибо самое малейшее размышление удержало бы его от сего предприятия, бросился он в пламя.
Все окружавшие его содрогнулись. Мать поднялась на колена и простерла руки к небу; она не могла произнести ни одного слова. Она только стонала, и Бог услышал стон матери! С плачущим ребенком в одной руке и с спящим малюткой на другой возвратился избавитель через минуту назад и повалился, почти задохшись от дыму и жару, в ногах матери.
Радость ее обратилась почти в безумство: она с неописанною нежностию целовала детей своих и прижимала их к сердцу; смея¬лась, плакала, молилась; то обнимала колена Вильгельмовы, обливала их слезами, благословляла его; то подымала младенца своего кверху, приказывала мальчику сжать ручонки и говорила: «Молитесь, молитесь за своего благодетеля!» Старики стояли вокруг них, с наполненными слез
