подобна песку в пустыне, который сперва подымается от дуновения ветерка, веется тихо, потом сильнее, сильнее и вдруг обращается в страшный вихревый столб, крутится, вырывает с корнем деревья, все рушит и опровергает.

Верно, опять какой-нибудь якобинец подстрекнул бедных поден¬щиков и дневных плутов своею системою о равенстве состояний, а сии возмутили чернь, которая тотчас с слепым бешенством умертвила несколько богатых людей для того, чтобы разделить между собою их богатства.

В самое то время, когда Лиза въехала в город, народ увеселялся слишком обыкновенным в ту пору зрелищем кровавых пик. Карета попала в такую тесноту, что ни вперед, ни назад не могла подвинуться и должна была остановиться. Лиза ужаснулась и побледнела, когда еще издали завидела странную процессию, в которой, вместо священ¬ных образов и знамен, несли отрубленные и окровавленные головы на пиках.

Петр сидел и смотрел, разиня рот и выпуча глаза. По несчастию, на высоких козлах своих был он, против воли своей, заметнее всех. Когда приближалась беснующаяся толпа, то вздумалось одному из шедших в процессии уткнуть безобразную голову ему под нос и закричать, чтоб он ее поцеловал. Петр не понимал по-французски, следственно, не знал, чего от него требовали, и натуральное отвращение заставило его схва¬тить окровавленную голову обеими руками и оттолкнуть от себя, но чем больше показывал он отвращения, чем сильнее старался чистым немец¬ким языком декламировать против насилия, тем в большее бешенство приходил народ, тем неотступнее принуждал его криком своим повино¬ваться.

Лиза упала в обморок. Верного слугу ее сдернули с козел, били, таскали, и Бог знает, что бы с ним сделалось, когда бы внимание черни от слуги не обратилось к госпоже. «Сюда, сюда! — закричал один оси¬плый голос, — здесь немка, она не любит крови роялистов». Карету раз¬ломали, бесчувственную Лизу вытащили вон, стали обыскивать ее кар¬маны, похитили ее деньги, вынули ее паспорт, изорвали его и разбро¬

■75

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

сади куски его по воздуху. Уже тысячи голосов произносили в страш¬ных воплях смертный приговор ее, уже один изверг вызывался с дуби¬ною в руке заступить место палача, как вдруг молодой человек, из себя видный, протерся в толпу с отрядом национальной гвардии, именем законов повелел утихнуть и освободил бедную жертву. Чернь рассея¬лась с ропотом.

Когда Лиза пришла в чувство, то увидела себя окруженною солда¬тами на руках юноши, который смотрел на нее с удовольствием. Он назвался мэром города и сказал с почтительностию: «Ободритесь, суда¬рыня, опасность прошла; пожалуйте на время ко мне в дом, я и жена моя всеми силами будем стараться прогнать худые мысли, которые вы, конечно, получили о нашем городе!»

Слово жена успокоило Лизу; она с благодарностию приняла его предложение; он посадил ее в карету, которую окружили солдаты, и сам пошел за ней пешком. Бедный избитый Петр был не в состоя¬нии сидеть на козлах; два гренадира вели его под руки. Наконец он понял, чего от него требовали, и сквозь слезы жаловался на проклятую выдумку. «Я, — говорил он проводникам своим, — отроду не целовал и девок, а они хотят, чтобы я поцеловал отрубленную голову. Гм! Гм! Я не за тем приехал в вашу землю!» Солдаты смотрели на него и смея¬лись, ибо не понимали, что он говорил им. Это известная, но и самим Кантом не истолкованная странность, что необразованный человек сме¬ется тогда, когда чего не понимает. Жена мэрова приняла избавленную незнакомку с любезным дружелюбием. Ей отвели спокойную горницу, снабженную всем необходимым; поставили ей на стол множество про¬хлаждений, просили всего покушать, и когда она сказала, что ей нужно было одно успокоение, то оставили ее одну.

Прежде всего, принесла она от чистого сердца благодарение Богу за свое избавление, потом бросилась на постелю, заснула крепким сном и пробудилась ввечеру, подкрепленная новыми силами. Не успела она протереть глаз, как хозяйка дому отдернула занавес ее кровати, с дру¬жескою улыбкою спросила ее о здоровье и пригласила ее отужинать вместе с ее семейством!

Лиза явилась в полном сиянии красоты своей. Румянец, который от страха побледнел на щеках ее, пылал на них опять, живительный сон подкрепил ее силы, и прелестные мечты о скором свидании с своим любезным придавали ей некоторую привлекательную живость, и глаза ее наполнялись кротким пламенем; всякий удивлялся ей, все окружали ее; все старались сказать ей что-нибудь лестное, и пред всеми преиму¬щественно выказывался Равильон (имя мэра), который больше всех ею занимался и тщился предупреждать ее малейшие желания.

.76

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

Лиза, конечно бы, забылась посреди сих добрых людей, когда бы желание увидеть Вильгельма не было сильнее желания успокоиться; вставши из-за стола, попросила она своего избавителя послать за почто¬выми лошадьми, чтобы уехать в ту же самую ночь. Просьба сия, каза¬лось, несколько его смешала; он представил ей, запинаясь, что ей непременно должно успокоиться; подозвал лекаря, бывшего тут же с ними, чтобы подтвердить его мнение, и когда все сие не могло остано¬вить нетерпеливой супруги, то упомянул о опасностях, которым она подвергнулась, ибо чернь еще не совсем успокоилась; но все тщетно! Лиза неотменно хотела тотчас без всякой остановки ехать.

Равильон должен был, наконец, уступить ей и просил ее паспорта, чтобы по своей должности рассмотреть его. Лиза тотчас опустила руку в карман, но сколько велик был ее ужас, когда в нем не нашла она ни паспорта, ни денег и должна была безо всего вынуть свою руку. «Ах, Боже! — вскричала она, побледнев как смерть, — ах, Боже!» Больше не могла она ничего выговорить — ее колена подогнулись; она принуж¬дена была сесть.

Мэр, казалось, принял известие о сем незапном случае с притвор¬ным сожалением, некоторая тайная радость изображалась в его взорах. Он утешал бедную Лизу, которая сидела в крайнем унынии на одном месте, устремив неподвижно глаза вниз, и взялся немедленно отписать в Париж и выхлопотать ей новый паспорт. И деньгами также обещал он снабдить ее, и почитал себя счастливым, что мог быть ей полезным! Он просил ее, чтобы она во все это время была в доме его, как в своем, и между тем своими письмами предуведомила Вильгельма о скором своем прибытии.

Лиза слушала его в безмолвной горести и могла благодарить только знаками; предложения, в самой вещи, были лестные, лучшего нельзя было ожидать в таком критическом положении, и так она уступила угнетающей необходимости и со слезами просила мэра поспешить своею помощию.

Он повторил свои утешительные обещания, дал слово еще тем же вечером отправить курьера и предписал своим домашним, чтобы они обходились с Лизою сколько можно почтительнее: «Следуйте мне! — говорил он, — я буду вам примером!»

К сожалению, он только в этом случае и сдержал свое слово. Рави¬льон был из числа таких слабых людей, которых всякая новая пре¬лесть совершенно порабощала. Он имел любезную супругу, с которою до своего с нею соединения играл он продолжительный роман. Он еще любил ее, сердце его принадлежало ей, но уже его чувствительности она не могла более воспламенять. Часто втайне проливала она слезы, а

■77

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

иногда делала кроткие выговоры непостоянному, который их чувство¬вал, но в котором они не производили другого действия, как только разве заставляли его быть осторожнее в своих интригах. Если когда он бывал пойман, то бросался к ногам своей супруги, обнимал ее колена, плакал, называл себя негодным, развратным человеком и не понимал, как, имея такую милую жену, мог он еще заниматься чужими преле¬стями, одним словом, он всегда выплакивал себе прощение.

Тут обыкновенно бывал промежуток из двух, трех и более месяцев, в которые жена бывала им, а он сам собою доволен, ибо всегда при подобных катастрофах решался он весьма сурьезно исправиться и поза¬бывал свою решимость, как скоро встречался с какою-нибудь новою красавицею. Одним словом, он похож был на магнитную стрелку, кото¬рая неподвижно бывает обращена к своему полюсу до тех пор, покуда другой, сильнейший магнит, ее к себе не притянет.

Лиза явилась в самое то время, когда было перемирие между обо¬ими супругами, когда Равильон уже около четырех или шести недель был постоянным мужем и при последнем своем прегрешении клят¬венно обещался никогда не грешить более. Кто ж мог предвидеть, что такая женщина, какова Лиза, ему на глаза попадется; видно, сама судьба хотела подшутить над ним и опрокинуть все его предприятия. Когда он избавил Лизу от бешенства черни, когда она без дыхания лежала на руках его и полуобнаженная грудь ее трепетала на его сердце, когда лилейная щека ее была прижата к его щеке и он слышал ее дыхание, то скажите, скажите, кто бы на его месте устоять мог! Все клятвы его забы¬лись; его услужливость, его гостеприимство и человеколюбие происте¬кали из одного и того же источника. Опытная супруга его при самом начале все заметила; ее так часто оправдываемое подозрение пробуди¬лось; она трепетала и скрывала страх свой, ибо кроткое сердце ее не хотело мстить несчастной иностранке за ветреность непостоянного.

Сперва утешала она себя скорым отъездом Лизы, но когда узнала она о потере паспорта, когда заметила тайную радость на лице своего супруга и принуждена была согласиться держать в доме своем опасную свою соперницу, то ей не осталось ни на что другое надеяться, как на характер незнакомки, которой вид и скромность уверяли ее, что все происки мужа ее останутся тщетны.

Она и не ошиблась. Долго не замечала Лиза действия своих преле¬стей в сердце Равильоновом, но когда она в том уверилась, то огорчи¬лась до чрезвычайности. Положение ее было тягостнее, чем когда-либо! Что делать: осыпать укоризнами того человека, который спас ее жизнь и принял ее в дом свой? Но он еще не открылся в любви своей; только взоры его говорили, только движения его изменяли ему. Могло статься,

,78

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

что он сражался сам с собою, искал истребить рождающуюся страсть свою, и в таком случае достоин он был не укоризны, а сожаления. Как охотно бы она скорым бегством своим поспешила на помощь к борю¬щейся его добродетели, но куда бежать без паспорта и денег?

Открыться ли ей своей любезной хозяйке, но, может быть, она ничего не замечает; для чего же лишить спокойствия сердце супруги и в благодарность за ее любовь вонзить кинжал в грудь ее? Нет, она решилась лучше молчать, скрыла страх свой, утаила свою горесть и вознамерилась навсегда убегать сообщества своего хозяина и в уеди¬нении ожидать своего паспорта. Она сказала,